Имею в виду прежде всего «коммунистов и сочувствующих». 27 Предисловие ,J
Но критические суждения могут относиться и к самому этому содержанию, к «существу дела».
Первое из них касается «не оправданного и не оправдавшегося оптимизма прогнозов» Че — будь-то уверенность в неизбежности революции в Латинской Америке и её победы или в неуклонном росте коммунистической сознательности народа Кубы; гипотеза о возможности—на этой основе—одновременного строительства социализма и коммунизма.
Другое—в связи с тем, что представляется многим главным парадоксом, противоречием, непоследовательностью—и далее по уничижительной нарастающей—установок Гевары. Настойчиво подчеркивая «личность-центричную» систему своего «послания», своего марксизма; любовь (к людям) как непременное и основополагающее качество революционера, Че одновременно—и много раз—демонстрирует чуть ли не маоистское отношение к человеческим жизням, готовность принести на алтарь освобождения любые жертвы; превращает свою многократно доказанную способность к самопожертвованию в императив для миллионов. И подчеркивая необходимость готовности к лишениям, и требуя участия в добровольном неоплачиваемом труде, и призывая к вооруженной борьбе, которая —как он сам признает—неминуемо потребует «большой крови»... Как всё это совмещается с исходной посылкой—и императивом— гуманизма в «проекте Че»?
Подобное обличение «волюнтаристской, субъективистской, антигуманистической и т.д.» составляющей послания Гевары является общим местом либерально-реформистской (и ортодоксально"-коммунистической) критики в его адрес. Именно отсюда—считают некоторые из обличителей—вытекает еще один изъян «мира идей» Че: в нём, действительно, почти не встречается тема политической демократии и даже само упоминание о ней (см. ниже). Из всего этого и делается однозначный вывод: Гевара стремился «загнать народ в свой рай», вопреки его, народа, воле; навязать ему, народу свои утопии («нового человека» и т.д.) —если не физическим принуждением, то принуждением моральным, если не насилием, то силой («гипнозом») примера, но в любом случае—не желая считаться с реальными, сегодняшними настроениями, мироощущением, слабостями и т.д. большинства, с его правом на эти слабости...
Имеется в виду «ортодоксия» 1956-1991 гг. 281
Ответ Че своим будущим критикам в значительной мере содержится в тексте книги. Дискуссия о проблеме «требовательности»—и «права на эгоизм» продолжается. Но кое о чём надо, по-видимому, сказать и в предисловии, используя преимущества, которые даёт нам историческая перспектива, взгляд из следующего века, знание того, что и как произошло за истёкшие сорок лет.
Во-первых, о мере оправданности «оптимизма интеллекта»— вначале и «оптимизма воли»—до конца.
Да, сегодня мы—и современники Че, дожившие до 2005 года, и те, кто родились уже после его смерти—точно знаем, что волна революционного движения в Латинской Америке, на исходе которой погиб Эрнесто Гевара, и следующая волна этого движения—на стыке 60-х и 70-х годов, и третья (центральноамериканская) его волна—разбились (за пределами Кубы), так и не прорвав до конца валы сопротивления статус-кво. Однако не заемным знанием из будущего руководствуются те, кто реально желают изменить настоящее0: объективная оценка степени их реализма (авантюризма, волюнтаризма и т. п.) —требует сопоставления взглядов (и действий) «про-грессоров» с тенденциями их исторического времени. И с этой точки зрения «оптимизм воли» Че представляется совершенно оправданным, а оптимизм интеллекта (уверенность в возможности победы) опирался на вероятностный характер объективного прогноза на рубеже середины 50-х годов.
Как мне приходилось уже писать «в прошлом веке», главной чертой той, специфической фазы мирового развития21, которая пришлась на годы исторического действия Эрнесто Гевары (почти совпадая с ним во времени), была «глобальная ситуация высокого уровня альтернативности». Иначе говоря—максимальная выраженность—и напряженность, сила и подъём тенденции альтернативности мирового развития, которое пребывало (или во всяком случае— воспринималось, как пребывающее) в ситуации своеобразной бифуркации, относительного равновесия путей человечества в будущее. Ситуация эта возникла (возникала) как равнодействующая процессов послевоенного десятилетия (включая качественное ослабление обуславливающих возможностей центра мировой систе
А не ограничиваться объяснением её, призванным post factum служить оправданием собственного бездействия, его непогрешимости. Охватывающей — условно — период 1953/54-1968 гг.
29 (предисловие
мы1)—и того нового этапа альтернативного развития и освободительного движения, которым были отмечены 1956-1961 гг.
Это были годы, когда страны альтернативного развития — и прежде всего СССР (и КНР)—объективно доказывали свою способность к соревнованию с Западом—будь-то в космосе, в становящемся «третьем мире» или (пока ещё) на идеологическом и даже экономическом поприще. Годы максимальных темпов и напряженности антиколониальной борьбы (в Северной, а затем Тропической и Южной Африке, на Ближнем Востоке и в Юго-Восточной Азии), переросшей во многих странах каждого из этих регионов в борьбу за полную политическую независимость и свободный выбор пути развития. Годы начала второй национально-революционной войны во Вьетнаме и поисков новых путей антикапиталистической борьбы на Западе, созревания «гроздьев гнева» 1968 г...
На острие же этого, третьего за XX век подъёма борьбы против системного статус-кво2 оказалась именно Латинская Америка, где закономерности и тенденции, порожденные ситуацией глобальной альтернативности развития, преломлялись и «умножались» импульсами, шедшими от ситуации «пика альтернативности» в развитии региона... Пройдя через свой «надир» в середине 50-х годов (символом чего для Гевары стали события в Гватемале3) освободительные процессы в регионе вновь устремились из глубины к поверхности социально-политической жизни4.
Связанное с результатами Второй мировой войны, начавшейся деколонизацией, складыванием «альтернативного блока» и решающими шагами к достижению им военно-стратегического равновесия. Отдельно надо отметить то обстоятельство, что капиталистические общества Запада и европейские страны альтернативного развития находились уже (и ещё) на качественно общем для них уровне социально-экономического развития (урбанизированные индустриальные страны...).
И первого из них, не связанного по своему происхождению с мировой войной.
В масштабах же региона в целом это и свержение (военными) популистских лидеров в Бразилии и Аргентине, перевороты (Батисты) на Кубе и Рохаса Пинильи в Колумбии и многое другое в том же роде.
И опять-таки Че (уже—Че) оказался на переднем крае этой динамики, открытой—в регионе—высадкой «82-х с "Гранмы"».
301
За боями в Сиерра-Маэстра последовали события в Колумбии и Венесуэле1; рушились диктатуры, гибли или бежали диктаторы, вспыхивали очаги повстанческой борьбы... «Затянувшийся на десятилетия кризис структур (последний раз прибегну к «оптовому» самоцитированию) вступал в свою решающую фазу... Возникла объективная возможность полярного решения комплекса проблем и противоречий «среднеразвитого зависимого капитализма». Эта историческая ситуация превращала народы далёкого (от прежних магистралей исторического прогресса), «экзотического» континента в современников и субъектов глобального развития. «Сто лет одиночества» остались позади. История и здесь обретала общечеловеческое дыхание, упиралась в глобальные структуры и новейшие проблемы мира, в равнодействующую решения которых Латинская Америка была призвана внести свой вклад—культурой, мыслью, действием...
Поэтому в отблеске борьбы героических десятилетий родилась великая латиноамериканская литература второй половины XX века. Поэтому переместился сюда (60-е годы) центр мировой марксистской мысли. И поэтому юноши 20-х и 30-х годов рождения вырастали здесь в революционных деятелей всемирного масштаба2...»
Цель этих, затянувшихся «воспоминаний и размышлений» об объективной ситуации в Латинской Америке и мире на стыке 50-х и 60-х годов прошлого века—в том, чтобы снять с Че обвинения в волюнтаристском субъективизме прогнозов и оценок. То, к чему он призывал и что он предсказывал, вполне вмещалось в рамки «объективно возможного». (См. с. 423). Тогда...
Но сказанное выше лишь частично отвечает критикам из лагеря «антиволюнтаристского гуманизма». Ибо они могут ответить, что в подобной ситуации как раз и не надо было вооруженной борьбой пришпоривать ход событий. Раз объективные условия в целом —благополучно созревают, надо дожидаться полной их зрелости, а не форсировать ход событий кровью и жертвами...
Чтобы понять логику Че3, надо взглянуть на проблему с другой стороны. Даже с двух.
1 Свержение (в 1957 и 1958 гг.) диктаторских режимов Рохаса Пини-льи и Переса Хименеса.
2 «Свободная мысль», 1998 г. № 8, с. 40.
3 Т.е. логику «спрямления» пути, форсированного «наращивания» объективных предпосылок под воздействием субъективного фактора развития.
311предисловие
Во-первых, механизм народной революции второй половины XX века1, перерастания антиколониальных и антидиктаторских (а впоследствии и «либертарных»—а 1а 1968 г.) движений в борьбу за альтернативный—зависимости и капитализму—путь развития оказался иным, нежели соответствующие «механизмы», известные из истории 1917-1923 или 1944-1949 гг.2 Теперь процессы перерастания были лишены той социальной, антифашистской или «компар-тийной»3 направляющей, которая в прошлом обеспечивала вступившему в бой авангарду поддержку широких масс и даже большинства. Возникали многочисленные факторы социальной и политической блокировки начавшегося процесса4. Они дополнялись внешней его блокировкой — народные революции зарождались и развивались в отдалении от евразийского ядра альтернативного развития (а в Латинской Америке—и в непосредственной близости от противостоящего ему полюса силы). Все это означало, что инициирующая сила и деблокирующая роль субъективного фактора движения объективно возрастала (конечно, если думать о целях борьбы всерьез), превращалась в непременное условие победы движения.
Но было еще одно обстоятельство, заставлявшее революционеров «третьего мира» торопиться, подчас действительно жертвуя собой, своими товарищами, экономическими и иными интересами стран «альтернативного» («социалистического») блока. Речь идёт о той дискретности исторического развития, осознание которой пришло (в полной мере?) к Че после Карибского кризиса, трудностей и поражений, с которыми в 1962-1964 гг. столкнулись революционные и освободительные движения в Латинской Америке и Тропической Африке. Затем сознание это было усилено отмежеванием Че от теории и практики «реального социализма», расколом мирового коммунистического движения, «одиночеством Вьетнама». Возлагать в
Характеристика этого типа революций и революционных движений содержится в коллективной монографии ИМЭМО «Развивающиеся страны в современном мире. Пути революционного процесса». М. 1986 (с. 248-249,264-267; см. также Майданик КЛ., цит. соч. с. 143-146.)
Там же, с. 260-264, 312-317, 330-332 и др.
Имеется в виду ситуация, когда компартия данной страны завоевывает гегемонию уже на этапе, предшествующем «развернуто-антикапиталистическому».
См. «Латинская Америка», 1977, №6, с. 133-134.
321
подобной ситуации все—или главные—надежды на «поступательный ход исторического развития»1, не считаясь с вероятностью глобального перехода империализма в контрнаступление и реставрации капитализма в Восточной Европе—значило для Че и его единомышленников предать интересы человечества и дело своей жизни. А жертвы, которых требовала борьба (если они станут результатом сознательного выбора народа) представлялись им—на фоне гекатомб в Алжире, Гватемале, Конго, Индонезии, Вьетнаме—тяжёлой, но неизбежной ценой освобождения, гарантией от будущих гекатомб...
О конкретике выводов, которые следовали — по Че — из данной, сложной ситуации середины 60-х годов в Латинской Америке и в мире, читатель узнает из самой книги... Задачу же предисловия я видел в том, чтобы обрисовать контуры той объективной ситуации, объективных тенденций её развития, в рамках которых шли поиски и делались выводы. Выводы, которые затем (реже—одновременно) осмысливались в рамках геваровского понимания марксистской теории.
Трудные вопросы
Думается, что проблемы «неоправданных оптимизмов» (разума и воли) Че, его «волюнтаризма» и субъективизма («нетерпения»), его проповеди «готовности к жертвам и крови» связаны друг с другом настолько тесно и органично, что любая попытка отделить их друг от друга (в жизни и при анализе) была бы искусственной. А вот с вопросом об отношении Эрнесто Гевары к проблематике политической демократии2 дело обстоит, мне кажется, по-иному.
Верно то, что места для этой тематики в «хаосе идей» Че действительно не нашлось. Есть борьба против империалистического господства и диктаторских режимов, есть революции и национально-освободительные войны, личность и классы, борьба за землю и воспитание сознания, эксплуатация, отчуждение, единство Латин
По сути—все то же «развитие производительных сил», под которыми с середины 30-х годов неизменно подразумевался лишь материальный их элемент.
И со «смежной» темой об отношении революционеров, «народа» к течениям нереволюционной (лево-центристской, центристской, буржуазной) оппозиции.
331 предисловие
ской Америки и народов «третьего мира», проблемы социалистического строительства и отношения между «Югом» и «социалистическими странами». А вот тематика политической демократии, проблемы и противоречия борьбы за неё отсутствуют начисто, хотя рядом с ними и вокруг них—множество вопросов, Геварой поставленных.
Соблазн намертво соединить этот изъян с проблемами, о которых шла речь чуть раньше, велик. И все же связь эта далеко не абсолютна, не безусловна...
Напомню: определённая маргинализация тематики политической демократии (и более широко—политического устройства общества) была свойственна в ту пору—вплоть до 1973 г. отнюдь не только Че и его единомышленникам, но и всему «mainstream»y общественной мысли региона.
Это потом, после установления на большей части территории региона «авторитарно-бюрократических» (квазифашистских) режимов—и в ходе борьбы против них—проблемы политического устройства и борьбы за политическую демократию оказались в центре внимания политики, науки, теории. При жизни же (физической) Че такими, фокусирующими проблемами были борьба против империализма—и пути социальных преобразований.
Как известно, в постколониальной Латинской Америке вопросы политического устройства, политических институтов и т.д. во многом стояли—и решались—по иному, нежели в Европе ХТХ-ХХ веков; с середины же прошлого столетия лозунги политической (электоральной) демократии чаще использовались правыми силами, чем реформаторами или революционерами. (Куба после победы революции была отнюдь не единственным тому примером).
С неоднозначностью, «запутанностью» создавшейся вокруг этого ситуации Эрнесто Гевара в полной мере столкнулся еще в дни своего отрочества и юности (феномен перонизма1); именно она в большей, чем какой-либо иной «единичный» фактор, обусловила особенности его политической биографии во второй половине 40-х и в начале 50-х годов...
Авторитарный режим Перона проводил автономистскую политику по отношению к «Северу» и «социальную»—внутри страны (что обеспечило ему поддержку городской бедноты), с либеральными же лозунгами выступали олигархия — и интеллигенция. И посольство США (см. с. 535-536).
341
Все это надо, очевидно, учитывать, равно как и отпечаток, наложенный двумя годами вооружённой борьбы с её императивом максимальной централизации (и даже—персонализации) руководства. И все же... Десяток косвенных отсылок к проблеме на 500-х страницах, почти абсолютное игнорирование проблем послереволюционного политического бытия при огромном внимании теме политического сознания (и бытия социально-экономического) говорят, мне кажется, о реальном изъяне «мира идей» Че и как революционера, и как мыслителя1. И изъяне не случайном: он наложил отпечаток и на решение Геварой таких вроде бы далеко отстоявших друг от друга вопросов, как проблема «тактических (?) союзников»—и отношение к СССР2.