Музыка орала так громко, что ее было не перекричать, чтобы попросить о помощи. Я расслабилась, смиряясь с судьбой. Чему быть, того не миновать.
Наконец ко мне подошел стюард-азиат и вручил таблетку. Буди.
Буди жестами изобразил рвоту. Я все поняла. Стеф вышла из игры.
«Это будет интересно», — подумала я.
Я положила руки Буди себе на плечи, давая понять, что без помощи не встану. Он долго не мог сообразить, как меня держать, и в конце концов едва не выбросил меня из кресла на пол, просунув руку под поясницу и сильно толкнув вперед.
— Да ты привези каталку! — крикнул ему другой служащий.
В каюте зеленая, как привидение, Стеф открыла нам дверь, перегнувшись пополам.
— Слава богу, ты здесь! — сказала она.
Мы улеглись вдвоем на нижнюю койку — ни у одной из нас не хватало сил забраться по лестнице наверх. У Стеф дрожали ноги, пока она лежала, закрыв глаза и отчаянно борясь с тошнотой.
— Здесь есть немного воды. Выпей, — предложила я.
— Все равно не удержится. Хочешь, я сниму с тебя туфли и фиксаторы?
— Нет, — ответила я. — Отдыхай.
Так мы лежали, закрыв глаза, качаясь вверх и вниз на груди океана, и слушали, как волны бьются о борт, — слушали, пока не уснули.
Наутро, когда мы проснулись, стоял полный штиль — корабль причалил во Фрипорте, на Багамах, всего в каких-то шестидесяти с лишним милях от нашего дома в Вест-Палм-Бич.
Мы остались на борту почти опустевшего судна и наслаждались завтраком, белыми льняными скатертями и видом на ярко-голубую бухту.
Стеф пришла в норму. В мягком солнечном свете она выглядела такой прекрасной, ее большие карие глаза сияли.
Меня ужасно радовали крохотные кофейные чашечки, которые так легко было держать. Каждый раз, когда официант подливал мне кофе, сестра распечатывала для меня порционный сахар и сливки. Ах, маленькие радости жизни.
Она принесла мне вафель, фруктов и яиц из буфета самообслуживания. Я ела со скоростью движущегося ледника — так плохо работали мои ротовые мышцы. Стеф терпеливо ждала.
Официанты наконец попросили нас уйти. Им надо было готовить столики к ланчу.
Переодевшись в купальники, мы вышли отдыхать на палубу. Под навес. Поближе к бассейну.
Мы говорили и не могли наговориться, ведь нам не часто выпадала возможность остаться вдвоем. Без мобильников.
Без детей (пятеро на двоих). Без домашних животных (шестеро). Без друзей (сотни). Ничто нас не отвлекало.
Мы плакали вместе. По-настоящему плакали.
Разговор свернули на тему моей кровной матери.
В последние два года, пока я слой за слоем, словно снимая кожуру с луковицы, исследовала мою родословную, сестра все время поддерживала меня и радовалась за меня. И пару раз намекнула, что, может быть, поищет и свою родную мать.
— Как жалко, что она не ищет меня, — сказала Стеф, едва не разбив мне сердце.
Тут надо знать, что за человек наша Стефани. Видите ли, у нее есть одна зависимость. Какая, спросите вы? Что доставляет ей кайф? От чего она вся светится и порхает, точно ступает по облакам?
От возможности доставить удовольствие людям.
Всю свою жизнь Стеф заботилась в первую очередь о том, как бы порадовать других, а уж потом себя. Помню, как-то она пригласила к себе на День благодарения одну знакомую, которая только и делала, что насмехалась да издевалась над ней.
Я люблю мою старшую сестру и всегда ее защищаю. Я видела, как неприятны были ей словесные уколы и подковырки той женщины. Так что я взяла и просто выкинула ее вон.
— За каким чертом ты ее вообще пригласила? — спросила я.
— Боялась, что, если не приглашу, она расстроится, — сказала Стеф.
Уверена, что, услышав это, я закатила глаза.
На следующий День благодарения сестра чуточку осмелела и не позвала ту свою знакомую. Но при этом попросила родственников и друзей, приглашенных на вечеринку, парковать свои машины не слишком близко от ее дома, чтобы никто не подумал, что у нее гости.
И это на День благодарения, да?
В нашей семье, вообще-то, не принято обсуждать глубокие эмоции. То, что больше всего беспокоит. Или пугает. Но в тот день на палубе Стеф поделилась со мной своим самым сокровенным страхом: что если она хотя бы одним словом заикнется про свою кровную мать, то обидит папу и маму.
А еще она беспокоилась о том, что поиски могут ни к чему не привести. А вдруг ей не понравится эта леди? Да и вообще, захочет ли эта леди видеть ее?
Единственное, что Стеф знает наверняка, — это что ее матери было семнадцать лет, когда она рожала ее в сентябре 1964 года в медицинском центре «Добрый самаритянин».
— Дитя! — сочувственно вздохнула Стеф.
Мне очень хотелось обрушить на сестру эмоциональный молот в виде требовательной просьбы разыскать свою кровную мать, и как можно скорее, чтобы я успела сказать ей: «Вы произвели на свет исключительное человеческое существо, которому Господь назначил быть моей сестрой. Воистину Божий промысел! Спасибо вам».
Но на корабле мною овладела редкостная сдержанность, и я удержала молот, не уронив его.
Напротив, я сказала, что только Стеф решать, как поступить, и пусть она не думает, как отнесутся к этому другие, а успокоится и постарается понять, нужно ли это ей самой.
В случае с моей сестрой это равносильно тому, чтобы попросить собаку повести автомобиль.
Кстати, об автомобиле: Стеф страдает еще одной серьезной зависимостью — телефонной.
Каждый день она колесит по улицам нашего города на своей «мазде», спеша с одной встречи на другую, — красивая блондинка в ярко-красной машине с телефоном, прижатым к уху.
Как сказал однажды папа: «У нее машина на литиевых батарейках. Если телефон молчит, она не едет».
Когда случается что-то экстраординарное, Стеф тут же обзванивает кучу народу. Чем, сказать по правде, только вредит себе.
В прошлом году, пока мама была при смерти, расстроенная Стефи обзвонила несколько десятков человек и всем сообщила, что маме сделали операцию, а теперь у нее кровотечение и она, скорее всего, умрет. А потом мама выкарабкалась, и день спустя Стеф пришлось звонить всем опять.
Потом у мамы снова случилась неприятность, и она снова чуть не умерла, и Стефани снова била тревогу, а потом снова давала отбой.
«Стеф, прекрати! Ты сводишь себя с ума. Давай звонить, только когда это действительно необходимо».
На корабле, когда мы говорили о поисках ее кровной матери, я намекнула, что не стоит звонить всем подружкам без разбору и обсуждать эту тему.
— Не важно, что по этому поводу думают другие, — говорила я ей. — Попытайся взвесить все за и против сама. В тишине и покое. Прислушайся к тому, что подсказывает тебе сердце, а не люди вокруг.
Теперь я понимаю, что это и есть наша общая тема. То, что нас объединяет. Понимание этого пришло ко мне во время круиза.
Не приключения. Не путешествия.
А то, что мы всегда рядом друг с другом, когда надо облегчить душу. Разгрузить ум. Одним словом, когда необходимо поговорить по душам.
За полгода, прошедшие с поездки, мы со Стеф сблизились еще больше. Уже несколько месяцев она помогает мне одеваться, есть, причесываться, сидеть, стоять и ходить.
Недавно она летала со мной в Нью-Йорк, хотя смертельно боится самолетов и предпочитает обходиться без них. Но она знала, что без нее я не справлюсь с общественными уборными.
Я ведь теперь опять почти как двухлетний ребенок. Двухлетка с сигаретой в зубах. И Стефани, благослови ее Бог, безропотно подносит мне закурить, хотя по профессии она — пульмонолог.
«Только не говори моим студентам», — каждый раз просит она.
Правда, Стеф не самый уравновешенный человек из всех, кого я знаю, особенно в ситуации стресса. Вот недавно она возила нас с Мариной на одну встречу на моем «БМВ» — машине, которую я купила исключительно из-за того, что она не закрывается на ключ и стартует от нажатия кнопки: я не могла больше поворачивать ключ в зажигании мини-вэна.
Теперь меня возит Стеф, сама я вести не в состоянии. Обычно все проходит нормально. Но в тот раз они с Мариной вышли и захлопнули все дверцы, совсем позабыв про ключи, а они остались в машине, со мной.
Было самое пекло, а я оказалась запертой в черной машине, с черным салоном, сама вся в черном. Я не могла ни вытащить из кармана ключ, ни протянуть руку, чтобы отпереть дверцу. Я же говорю: двухлетний ребенок.
И что же сделала Стеф? Запаниковала. Сначала она дергала за ручку, надеясь каким-то чудом открыть запертую дверцу. Потом стала вопить и биться в окно. Затем лихорадочно огляделась кругом в поисках… не знаю чего — может быть, камня, чтобы разбить стекло?
— Сбавь обороты, детка! — кричала я ей сквозь стекло. — Успокойся! Хватит!
Бедняжка Марина тоже пыталась успокоить Стефани, но без толку. От солнца моя сестра утратила присутствие духа. Хотела уже звонить в 911.
— Подожди, — сказала я ей. — Успокойся.
Пот тек мне в глаза. Вытереть его я не могла. Я сосредоточилась. Поерзав, передвинулась на своем сиденье влево, поближе к кнопке отпирания дверец, и, прицелившись, упала вперед, стукнув по ней головой.
Щелк! Замки открылись.
Я выкатилась наружу, «словно сосиска», как теперь со смехом вспоминает Стеф.
Когда мы приехали домой после той встречи, сестра снова заперла меня в автомобиле. И опять запаниковала, как в первый раз.
Недавно со мной произошел еще один неприятный случай, но тут уже я сама потеряла хладнокровие.
Перед этим я сломала большой палец левой руки — кость треснула, когда кто-то переворачивал меня с боку на бок, не поправив мне предварительно палец нерабочей руки. Я лежала в постели, отдыхала, когда моя собака Грейси наступила мне на упомянутый палец, — а весу в ней все шестьдесят фунтов. Я заплакала.
Стеф пыталась помочь. Я была так расстроена, что даже не могла объяснить ей, как меня надо положить, чтобы мне стало легче. Сестра растерянно стояла надо мной и тоже ревела.
О человеке многое можно сказать по его прикосновению. Меня ведь сейчас касаются многие люди, которые одевают меня, моют и помогают ходить.
Другим я то и дело говорю:
«Осторожнее. Медленнее. Не забудь про мой палец…» — или ногу, или какая там еще часть тела болтается сзади.
Стеф мне все время приходится говорить противоположное: чеши энергичнее, дави тверже, тяни сильнее. Ее прикосновения слишком легки.
Мои спутанные волосы она причесывает так деликатно, точно выполняет хирургическую операцию.
— Да запусти ты щетку поглубже и потяни как следует!
— Я просто не хочу делать тебе больно. Ты уверена?
— Дорогая, я бы не просила, если бы это было больно.
Она гладит меня по голове всякий раз, когда убирает волосы с моего лица.
Она говорит:
— Для тебя я сделаю что угодно.
И я ей верю. Я верю в нее.
Мои дети ее обожают.
— Здравствуйте, сладенькие мои! — приветствует она их при каждой встрече.
Когда Марина по неосторожности обесцветила клок волос надо лбом, она пошла к Стефани, чтобы та помогла ей все поправить.
Уэсли сидит у нее на коленях дольше, чем у кого бы то ни было, включая меня.
— Можно я у тебя переночую? — частенько просит он ее.
Не считая Джона, Стефани — единственный человек на всей планете, кому я могу спокойно доверить воспитание моих детей. Я знаю, что она будет любить их, как своих.
Не иначе как Господь в Провидении своем наградил меня такой сестрой.
Какое спокойствие это внушает!
Для меня, милая Стеф, ты сама — лучший подарок.
У каждого должен быть свой список любимых мелочей
(найдено в моем айфоне, датировано мартом 2012 года)
Тонкие четырехдюймовые каблуки
То, какой сексуальной я себя чувствую, когда их надеваю
Когда Грейси лижет мне лицо
Когда в доме никто не вопит
Пряный чай с молочной пенкой в «Старбаксе»
Фрезия: запах, цвет
Лавандовые закаты
Вообще закат
Изысканность орхидей
Хорошее охлажденное белое вино
Друг, с которым его можно выпить
Чувство легкой глупости, которое оно оставляет
Сидеть под феном и вдыхать аромат свежевымытых волос
Китайская лапша, не жареная, а паровая, с соевым соусом и мелкими зелеными луковками
Красивое пирожное с глазурью, настолько же вкусное, насколько и привлекательное
Письмо от друга, написанное от руки
Горячая ванна — и чтобы сама ванна непременно на львиных ножках
Когда моя собака лежит рядом со мной на кровати так близко, что я слышу биение ее сердца
Когда точно так же рядом со мной лежат мои дети
Чашка кофе с утра. Со сливками и с сахаром, пожалуйста
Песня «Clair de Lune», потому что она напоминает мне о сестре
Педикюр с массажем ног
Когда в облачке водной пыли над газонным разбрызгивателем видишь радугу
Когда кто-нибудь чешет мне голову
Подарок
Поздней осенью 2009 года, пока вереница врачей, один за другим, пытались понять, что со мной происходит, я пошла в обход. То есть начала искать какую-то другую причину, любую, только не БАС.
Моя кровная мать Эллен не могла мне помочь, с ее стороны все было в порядке.
Значит, нужно было искать отца.
Во втором письме Эллен назвала его имя: доктор Панос Келалис. А в следующем письме она написала, что до нее дошел слух о его смерти.
Мой отец умер.
Умер, умер, умер.
Умер.
Такая возможность даже не приходила мне в голову.
А вместе с ним исчез и мой последний шанс на встречу.
Мой шанс узнать, почему мы такие, какие мы есть.
Мой шанс сказать ему: «Я — часть тебя. А ты — часть меня».
Я сердилась и плохо думала об Эллен. Это она разлучила меня с родным отцом, не дала нам даже познакомиться друг с другом. Может, она вообще написала мне только потому, что знала о его смерти? Потому что так ей было легче избежать разговора с ним и его семьей?
Мои мысли были недобрыми. Я только что потеряла кровного отца. И мне было больно.
«Не сосредотачивайся на потере, — говорила я себе. — Подумай лучше о представившейся возможности. Ты же можешь узнать, каким он был человеком».
Доктор Панос Келалис. Доктор Панос Ке-лa-лис. Несколько недель это имя не выходило у меня из головы.
Доктор, как и говорила мне мама в детстве. Но я никогда до конца ей не верила. Тея многое преувеличивала. Ну, например, один семестр французского — и вуаля! Мы со Стеф уже заговорили.
Но мой кровный отец действительно оказался доктором.
И, черт возьми, он оказался настоящим греком.
Вот он, бич моего детства: недостаточная аутентичность. Моя невыразительная внешность была настоящим ударом для матери, черноволосой красавицы-гречанки.
И ничто — ни занятия греческим языком, ни греческие танцы в национальных костюмах — не могло помочь. Сколько бы я ни зубрила греческий с колючей женщиной по фамилии миссис Карадарас, которая драла меня за уши, когда я была невнимательна, не удовлетворяли Теодору, Тею Дамианос. Я просто не подходила к прописанной для меня роли.
Совсем недавно я рассказывала об этом одной знакомой. Сама-то я примирилась с таким положением вещей много лет назад, но Стефани, сидевшая рядом, вдруг разревелась.
— Это было так несправедливо! — сказала она о критике нашей матери. — Совсем несправедливо. Ты всегда была такой хорошенькой.
— Я не о том говорила, — сказала я, шепелявя и стараясь произносить слова как можно яснее и четче. — Я хотела сказать, что я совершенно не чувствовала себя гречанкой.
И вот я узнала имя моего отца. Панос Келалис. Такое греческое, что дальше некуда.
И я зарылась в «Гугл».
Доктор Келалис был хирургом.
О!
Работал в престижной клинике Мэйо, сначала в Миннесоте, потом во Флориде.
О-о!
Написал чрезвычайно полезный учебник для врачей своей отрасли.
О-о-о!
В его некрологе, помещенном в газете города Джексонвилл, Флорида, говорится, что он был пионером педиатрической урологии и что его труды получили международное признание.