В считаные секунды я почувствовала себя ужасно умной.
«Бог ты мой, надеюсь, это все правда», — подумала я.
Будучи журналисткой, я знала, как мысленно возродить к жизни умершего человека. Надо изучить его жизнь. Определить, кем он был. Попытаться ощутить себя им. Панос умер, но не исчез. Я могла воссоздать его по тому, что он после себя оставил.
Я запросила его фото в газете, опубликовавшей его некролог. Его прислали, как и все остальное, в простом конверте из манильской бумаги. На следующий день, обедая в парке, я открыла его.
На меня смотрел седовласый мужчина.
Те мгновения, когда я впервые увидела лица моих кровных родителей, не вызвали во мне никакого внутреннего волнения. Я не кричала: «Мама!» или «Папа!» — давая волю голосу крови. Наоборот, я изучала их внимательно и спокойно. Украдкой переводя взгляд с их лиц на свое.
В случае с Паносом я начала с глаз. У нас обоих они глубоко посаженные, так что мне лучше не пользоваться слишком темными тенями, иначе я становлюсь похожа на енота.
Затем мое внимание привлекли толстые, абсолютно прямые брови. Наши брови. Каждый раз, когда я ходила на выщипывание, я говорила вьетнамке, которая это делала: «Как можно выше, пожалуйста!» И она каждый раз отвечала: «Я стараюсь! Стараюсь!» Если бы не она, мой лоб украшала бы одна сплошная жирная бровь, похожая на гусеницу.
Я обратила внимание на круглые щеки — те самые, которыми так недовольна была моя мама.
Улыбнулась, рассматривая наш нос, слегка утолщающийся книзу. Не такой уж и плохой, если смотреть на него прямо. Но под углом смахивает на толстый гриб. В 2010 году в газете опубликовали огромную фотографию меня в момент первой встречи с нашей собакой Грейси. Я запрокинула голову, а Грейси лижет меня в лицо, и, бог ты мой, какой же у меня там здоровенный нос!
Но Панос, слава богу, смотрел на меня с фотографии прямо.
Я подумала: «До чего красивый мужик!» И смутилась.
Всю сознательную жизнь я оценивала мужчин, исходя из того, привлекают они меня или нет. И давно уже вошла в тот возраст, когда седые волосы кажутся красивыми.
Я подумала: «Ба! Что это за мысли такие? Это же твой родной отец».
Гм. Ну ладно. Выдающийся, скажем так. Панос выглядел как человек выдающийся.
Почти всю жизнь я рассматриваю лица шестерых детей Маасс, в особенности Нэнси, моей лучшей подруги. И не перестаю удивляться их похожести. Я даже запомнила, что именно у них общего: у кого отцовские глаза, у кого скулы, как у матери, а у кого ямочка на подбородке.
И почти всю жизнь я смотрела на скульптурное лицо моей матери и красивые черты моего отца и не находила в них себя.
Но в лице Паноса я увидела себя.
Себя — в таком импозантном человеке. В человеке, о котором мне немедленно захотелось знать все. Мне захотелось, чтобы его фотография ожила в моих руках и он заговорил бы со мной, своей дочерью, которой никогда не знал.
И я принялась, в меру своих сил, реконструировать жизнь и личность Паноса. В его некрологе говорилось о том, что он был женат на женщине по имени Барбара. Но никакого упоминания о детях не было.
«Бог ты мой! — подумала я. — Что, если все это произошло после их женитьбы?»
И я представила себе красивую жену доктора, которая прожила замечательную жизнь. И тут появляюсь я и своим рассказом отравляю сразу все ее самые дорогие воспоминания.
Нет, пожалуйста, только не это!
Я стала искать свидетельство о браке в Миннесоте, так как он работал в тамошнем отделении Мэйо, в Рочестере, когда я была зачата.
Ничего.
Тогда я проверила записи гражданского состояния Джексонвилла, Флорида, где он жил в последнее время, и кое-что обнаружила.
Штат Флорида лидирует по числу доступных общественности судебных решений. Результаты судебных процессов, отчеты о задержании полицией, информация о разводах, даже содержание завещаний — это открыто всем интересующимся.
А значит, и мне. Будучи судебным репортером, я пользовалась этой системой многие годы.
Я нашла утвержденную судом копию завещания Паноса. Обнаружила, что тяжба по поводу его имущества длится по сей день. Присутствовало и свидетельство о смерти, однако причина смерти не указывалась.
А еще там было само завещание — лаконичный документ, подписанный тремя доверенными лицами: Робертом Абдаляном, Суллой Экономидес и Стелиосом Йоанну.
«И как только произносят такие имена? — подумала я. — И где мне искать их обладателей?»
Лишь одно имя быстро нашлось в «Гугле». На Кипре существует Фонд Стелиоса Йоанну. Панос завещал бoльшую часть своего состояния детям-инвалидам. Впечатляет. И не просто инвалидам, но детям-инвалидам с Кипра.
Мой кровный отец был греком-киприотом.
Я принесла глобус и крутанула его. Вот он, Кипр, крохотный островок в Средиземном море, к югу от Турции и к западу от Сирии и Ливана.
«Кипр, — подумала я. — Надо же, как неожиданно!»
И как круто!
А еще я сразу подумала о том, что, может быть, заболела какой-нибудь таинственной болезнью, которая поражает только греков-киприотов. Страдают же евреи синдромом Тай-Закса, а чернокожие — анемией серповидных клеток. Может быть, и на Кипре — население почти полтора миллиона человек — тоже что-нибудь такое есть.
Я написала в Джексонвилл адвокату, одному из тех, чья фамилия значилась на судебных документах Паноса. Безрезультатно. Тогда я позвонила.
— Вы были адвокатом Паноса? — спросила я.
— Нет, я адвокат одного из его адвокатов, — был ответ.
«О Господь всемогущий!» — подумала я.
Я сказала юристу, что я дочь Паноса, о которой тот никогда не знал, и что я хочу связаться с его доверенными лицами или родственниками, чтобы задать несколько вопросов медицинского характера.
Юрист ответил:
— Ага, ща-а-а-ас! — так что меня чуть не сдуло от телефона.
Тупик.
И тут снова вмешалась моя необыкновенная подруга Нэнси.
Видите ли, Нэнси никогда не забывает друзей. И сама так щедра и неизменно готова помочь, что естественным образом предполагает то же качество в окружающих. Иными словами, Нэнси не только вспомнила одного парня, которого мы с ней обе знали лет двадцать тому назад, но и не постеснялась обратиться к нему за помощью.
— Звони Джорджу! — сказала Нэнси.
Джордж Сикалидес. Наш соученик по программе журналистики в Университете Флориды. Студент, приехавший по обмену — совсем забыла! — с Кипра.
Я нашла Джорджа, стряхнула пыль со своего греческого и позвонила:
— Йассу! Тиканис? Слушай, Джордж, у меня есть для тебя история!
Джордж слушал внимательно.
— Правда? Да ты что! — то и дело изумлялся он.
Я попросила его об одолжении: не сможет ли он разыскать двух доверенных лиц, которые, как я полагала, находятся на Кипре, — Суллу Экономидес и Стелиоса Йоанну?
— Конечно, Сьюзен. Разумеется, — сказал он.
Я надеялась, что он просто узнает, где живут Сулла и Стелиос, и выяснит, говорят ли они по-английски. А там уж я сама с ними свяжусь.
Джордж позвонил через пару дней. Стелиос умер, сообщил он, но Сулла жива. Она кузина Паноса.
— Я все ей рассказал! — объявил Джордж радостно.
Да, Джордж как раз рассказывал Сулле про медсестру из клиники Мэйо, которая родила девочку… когда она прервала его: «У Паноса есть дочь?»
— Она будет страшно рада встрече с тобой! — сказал Джордж.
Славный старина Джордж! Что называется, решил проблему одним махом!
Я послала Сулле имейл, в котором особенно напирала на свою таинственную болезнь и подчеркивала, что рассчитываю лишь на информацию медицинского характера. Джордж дал мне адрес, и я послала фотографии своей семьи. Крупные планы, чтобы Сулла могла как следует разглядеть черты.
Она открыла первое фото и остолбенела.
На фото была не я, а загорелый до цвета жареного кофейного зерна кареглазый мальчик, мой сын. Тот, кто единственный в нашей семье загорает на солнце, как я, а не обгорает, как его голубоглазые брат и сестра, пошедшие в папу.
Мой сын Обри выглядел в точности как мой кровный отец.
Три недели спустя, 19 февраля 2010 года, я получила имейл от Суллы, который переслала мне ее дочь Алина из Лондона.
«Когда позвонил Джордж, — писала она, — у меня возникло такое ощущение, как будто сейчас Рождество и я получила нежданный подарок. Мы вам так рады. У меня две дочери (Алина и Маня), и две внучки (Федра и Анастасия), и Авраам (мой зять). У меня много фотографий Паноса. На одной (ему там лет шесть) он особенно похож на вас! Уши абсолютно одинаковые! Жду не дождусь, когда мы увидимся».
От себя Алина добавила, что «каждое слово мамы в ее короткой записке — от самого сердца, и мы все так думаем :)».
Случилось бы так без вмешательства Джорджа? Не знаю.
Но я никогда не смогу сполна отблагодарить его за все, что он для меня сделал.
В апреле 2010-го я прибыла на Кипр. Меньше чем через два месяца после того, как мы списались с Суллой. Меньше чем через пять месяцев после того, как по постановлению суда документы о моем удочерении были официально открыты по причинам медицинского характера и я узнала, что Панос Келалис был действительно записан в них моим отцом. И меньше чем через восемь месяцев с того дня, как я впервые заметила мою усыхающую руку.
Времени оставалось мало.
Я хотела знать.
Если рассматривать эту книгу как отчет о путешествиях, проделанных мною из-за болезни, то поездка на Кипр была первой из них. Путешествие в прошлое моего кровного отца и настоящее его родственников.
Я уже описывала ощущение, которое возникло у меня, когда я впервые увидела фотографию Эллен, — чувство, как будто я смотрю на солнце. Мое персональное солнце. Миг узнавания был так ярок, что ослепил меня.
То же было и с Кипром.
Я никогда не собиралась искать своего кровного отца. Правда. Но вот судьба сделала нежданный поворот, и я уже сижу в самолете, пробирающемся краем шлакового облака, которое развесил над Европой исландский вулкан. Лечу навстречу десяткам незнакомых людей. Чтобы представить им себя, незаконную дочь уже покойного человека, которым они всегда восхищались. Чтобы написать свою и переписать его жизнь.
Мое сердце и разум противились очевидному. Кто-то должен был быть со мной рядом, чтобы ущипнуть меня в нужный момент, чтобы засвидетельствовать реальность происходящего и сказать мне потом, что все это правда. Этим человеком была, как всегда, Нэнси.
Профессионал по связям с общественностью, Нэнси и сама стала бы прекрасным журналистом. Она помнит все. Во всех деталях. Со всеми особенностями. Каждый раз, когда она рассказывает какую-нибудь историю, в ней полно таких подробностей, о которых люди обычно забывают.
Знаете, есть такие машины с камерами, которые вращаются на триста шестьдесят градусов, они ездят по улицам и снимают города для гугловских карт?
То же самое делает и Нэнси, только в уме.
Она стала живым журналом нашего путешествия по Кипру. Запах освежителя воздуха в кабинете доктора, поблекшая шутка кого-то из кузенов — она все помнит.
Она не давала мне отвлекаться и фокусировала мое внимание на деталях: пурпурные цветы, которые никогда не вянут, ни живые, ни срезанные. Соус к сувлаки. Привкус морской соли в сухом средиземноморском воздухе.
Встреча с семьей Паноса переполнила меня чувствами. Нэнси вела за меня беседу, говорила, когда меня душили слезы, привезла подарки, о которых я, само собой, даже не подумала.
Это она помогла мне увидеть красоту Кипра. Его теплоту. Кипр полон свежести и солнечного света, как и все Средиземноморье, в наших мечтах; выстроенные террасами дома чередуются со скалистыми холмами. Сухой тропический оазис, так непохожий на удушливое и влажное пекло Флориды.
Но это возделанный рай. С апельсиновыми деревьями. Пальмами. Бугенвиллеей. Следами пребывания более десятка разных культур, которые за последнюю тысячу лет стремились сделать Кипр своим домом.
Перекресток. «Спасательная шлюпка Ближнего Востока», как выразился зять Суллы Авраам. Древнее место. Место, где можно копать и копать и все время находить что-то новое.
Спасибо Джорджу. Это он сделал возможной всю нашу поездку, он организовал для нас маршрут каждого дня. Он договорился о встречах с Суллой и другими родственниками. В точности объяснял нам, куда идти и когда, и предложил свой дом в качестве базы.
«Добро пожаловать, Нэнси и Сюзин» — было написано на растяжке перед домом рукой его восьмилетнего сына Стелиоса.
Дом Джорджа находится неподалеку от столицы Кипра, Никосии, это современное белоснежное строение, стоящее посреди золотого пшеничного поля. Для меня это и есть цвета Кипра: белый и золотой. Как солнце.
И синий, как Средиземное море. Множество оттенков синего.
Мы пообедали свежепойманной морской рыбой и запили ее вином. Джордж, как он сам шутил в одном из своих первых имейлов, был «все так же остроумен, ярок и чертовски привлекателен, как в университетские годы, только волос поубавилось… как и положено мужчине в расцвете лет». С ним и его женой Июлой мы проговорили далеко за полночь, когда рыба уже давно кончилась, осталось только вино.
После обеда Джордж достал откуда-то обширное семейное древо Паноса. Он включил в него всех, кого только смог разыскать. Занимало оно шесть листов бумаги, склеенных вместе. Имена людей, с которыми он говорил лично, слетали с его языка, он завалил меня подробностями. Древо включало всего шестьдесят персон, но в тот вечер мне показалось, что их там шесть сотен.
В том числе и я.
Вот она я, на короткой веточке, в окружении греческих фамилий вроде Петридис, Георгиадис, Микаелидис. Мое простенькое имя, Сьюзен Спенсер, среди -идисов, -иосов и просто -исов.
Я была в восторге.
Ночью я все вспоминала то древо. Удивлялась. Неужели я действительно одна из них?
У Паноса не было других потомков или семьи… никого, кроме меня. Но, как это обычно бывает у греков, он поддерживал тесные отношения со своими дядями, тетями, двоюродным братьями и сестрами. И возможно, у него с самого детства не было никого ближе кузины Суллы.
Сулла написала мне доброе электронное письмо, в котором назвала меня нежданным подарком. Но я продолжала сомневаться: понравится ли ей этот подарок при ближайшем рассмотрении? Что она подумает, когда увидит меня вживую?
Буду ли я признана достойной своего кровного отца?
На следующий день мы въехали в центр Никосии — города контрастов. Район, окруженный древней стеной из камня, бок о бок с новыми высотными зданиями. Холмы, застроенные средиземноморскими домами в милях от берега. Ощущение — как от Европы, только с сильным ближневосточным акцентом. Город сонный, но живой, многолюдный, но компактный, знакомый и в то же время уютно-чужой.
Квартира Суллы оказалась в современном доме на оживленной улице. Я улыбнулась, увидев название: Аттикус-стрит. Одно из имен Уэсли — Аттикус.
Мы сели в частный лифт и поехали на ее этаж. Джордж, который там уже побывал, сказал, что лифт доставляет посетителей прямо в ее квартиру.
Сулла была вдовой. Ее муж, не постигни его смерть, мог бы стать президентом Кипра, сообщили мне ее дети. Из уважения к ее вдовству я тоже оделась в черное, подспудно ожидая увидеть сгорбленную бабушку четырех с небольшим футов ростом, в трауре от макушки до пят.
Когда Сулла открыла дверь, на ней были джинсы и футболка.
— Привет! Здравствуйте! А я так волнуюсь, целый день себе места не нахожу! — сказала она.
Мы вошли в ее квартиру — просторную, светлую, с лампами под матовыми стеклянными абажурами, разными старинными штучками, стеклянными шкафами-витринами вдоль стен, где в образцовом порядке выставлены произведения искусства, среди которых почетное место занимали иконы, написанные ее дочерью Алиной, в рамках пронзительно-синего цвета.
Дом аристократичный, но очень уютный.
В точности как сама Сулла.
Мы сели снаружи, на террасе. Я вглядывалась в очертания окружающих зданий, мешанину многоквартирных домов, за которыми вставали холмы. А Сулла изучала мое лицо. Исподтишка. Искала черты Паноса. Она так и разрывалась между приличиями и желанием посмотреть.