Адвокаты досаждали ей всякого рода юридическими придирками, связанными с тяжбой о наследстве Паноса, и через десять лет после его смерти, ну она и решила, что наш звонок тоже из этой категории.
— Нет, мадам, — ответил Пэт. — Сьюзен не интересуется наследством. Ей не нужно от вас ничего, кроме информации о Паносе и его семейной Библии, если вы будете так любезны.
На том конце повесили трубку. Вскоре последовал звонок из Техаса — это звонил вставший на защиту Барбары старший брат по имени Джо.
Не стоит забывать, что Техас — совершенно особый штат, где очень силен бунтарский дух, и я думаю, что, будь у техасцев хотя бы полшанса, они давно бы уже откололись от США.
Техас так велик, что там есть своя энергосистема, одна из трех независимых энергосистем США: восточной, западной и техасской.
Так вот, у этого Джо был взрывной техасский темперамент. Однажды он даже судился с Паносом, собственным зятем. Вот до чего задиристые они там, в Техасе.
Джо осыпал нас с Пэтом отборными словечками, да так громко, с таким гнусавым акцентом, что у меня зазвенело в ушах.
— Слышал, вы достаете мою сестренку, — прогундосил он. Барбара, сообщил он, недавно перенесла сердечный приступ и инсульт. — А вы ее добить хотите. Мой приятель избирается на должность верховного прокурора, а я участвую в его кампании. Так вот он говорит, что на вас можно подать в суд за попытку довести человека до смерти. Я бы не советовал вам со мной судиться.
«Давай валяй!» — подумала я.
Джо продолжал гнусить насчет того, что Панос не мог делать детей после несчастного случая в начале шестидесятых, который оставил его стерильным. Но, скажи он даже, что Паносу отрезали пенис и запустили его в космос, я все равно продолжала бы верить в то, что он мой отец. Так что его угрозы меня нисколько не напугали.
И Пэта, разумеется, тоже.
Пэт еще поговорил с Джо, очень вежливо, пообещав прислать ему фотографии и копии документов, после которых тот наверняка изменит свое мнение.
— Чертов хилрод! — сказал Пэт, вешая трубку, — это была его собственная комбинация из «хилбилли» и «нимрод» (приятное сочетание качеств жлоба и говнюка).
В последующие дни заинтригованная Барбара несколько раз звонила Пэту, и он убедил ее встретиться с нами. Барбара не верила, что я — дочь Паноса, но была готова отдать мне Библию, если меня это утешит.
Несколько дней спустя я, Нэнси и Пэт полетели к ней в Ноксвилл, штат Теннесси, куда она только что переехала. Это был первый полет, который я провела в инвалидном кресле. Еще одна веха осталась позади.
Вспоминаю, как мы с Нэнси наперебой вышучивали эту почти мифическую женщину. Смеялись, как бы нам не пришлось, одевшись с ног до головы в черное, забраться в ее дом в поисках Библии, совершив тем самым грех, преступление и подвиг любви в одном флаконе.
И думаю, что из чувства благодарности мне придется стереть из памяти все, что я слышала плохого о Барбаре. Потому что она была добра.
В тот день Барбара пришла к нам в отель. Ее привезла туда в большом зеленом «мерседесе» ее компаньонка. Пэт помог ей подняться. Она опиралась на элегантную трость — единственное, что указывало на ее возраст, а ей несомненно перевалило за семьдесят.
У нее были темно-русые волосы, оттенявшие прозрачные голубые глаза. Безупречная кожа. Пахло от нее розами.
— Рада нашей встрече, — сказала она, садясь подле меня и беря мою почти безжизненную руку. — Как вы долетели?
В другой руке у нее была Библия.
Когда она заговорила о Паносе, ее голубые глаза расширились и взгляд стал мечтательным.
— Он и я, мы были как одно целое.
Она была необычайно красива.
И воспитанна. Не засыпала меня вопросами, не глазела. Пригласила нас отобедать вместе. По тому, как она выбрала в ресторане определенный столик и заказала блюда, не глядя в меню, я поняла, что она там постоянная клиентка.
Я подумала о том, как тяжело, наверное, было ей узнать, что мужчина, которого она считала только своим, имел когда-то другую жизнь. Она переехала в Ноксвилл, где никого не знала, и мне это показалось печальным и странным. Мне стало ее жаль.
В тот вечер она отдала мне Библию.
Вернувшись в отель, мы с Нэнси и Пэтом раскрыли ее. Нэнси первая сказала:
— По-моему, это не та Библия!
Нэнси описала нам свою семейную Библию — толстенный том на немецком языке, с крошащимися от старости страницами, у которого в доме была отдельная полка.
Библия, которую передала мне Барбара, выглядела новехонькой. Стандартного размера, на английском языке, в деревянной обложке, украшенной греческим православным крестом. Мы проверили год выпуска: «1957».
Тут Пэт вспомнил, что видел магазин религиозной литературы прямо рядом с отелем.
— Нас поимели! — заключил он. — Гребаные хилроды! — И снова завел свою песню на тему «я ее урою».
— Люди, успокойтесь, — сказала я. — Поговорим с ней завтра у нее дома.
Нэнси послала моим родственникам на Кипр сообщения, чтобы уточнить, как выглядела семейная Библия. Мой айфон запиликал перед рассветом. Это была Сулла. Нэнси поговорила с ней.
Просыпаясь, я слышала, как Нэнси попросила описать семейную Библию и тут же воскликнула:
— Что? Ты не знаешь???
Выяснилось, что Сулла не видела этой Библии с детства. По ее словам, единственным, кто мог ее опознать, был Зенон, тот самый столетний старец, которого мы видели два года назад.
— Он еще живой? — ляпнула спросонья Нэнси.
Когда к нам присоединился Пэт, мы поделились с ним обеими новостями — плохой и хорошей. Хорошая заключалась в том, что один человек, способный опознать подлинную Библию, существует. Плохая в том, что этот человек… не вполне надежен.
— Погодите, я не понял, — переспросил Пэт. — Нашему свидетелю что, сто два года?
— Ага! — ответили мы со смехом.
Мы поклялись не снимать осады с дома Барбары, пока не найдем настоящую Библию.
В тот день мы встречались с Барбарой в чудесном месте, маленьком ресторанчике «Северный берег». Про обед я помню только две вещи: (1) Мороженое. Домашнее. Карамельно-лаймовое. Лучшее, какое я ела в жизни. (2) Прорыв в наших отношениях с Барбарой.
За едой я рассказала ей историю моей кровной матери. Я поняла, что Барбара то ли слишком хорошо воспитанна, то ли просто боится этой темы и потому ни за что не спросит сама. Я, конечно, не знала, когда начались их отношения с Паносом, и потому совсем не была уверена, зачали меня до или во время их… гм… брака.
Потихоньку я подвела ее к вопросу о том, как они встретились. Она была пациенткой в больнице, где он работал. А потом они поженились. В 1967-м.
Ф-фу-у!!!
Гораздо позже моего зачатия.
И я попросила Барбару запомнить, что беременность — то есть я — случилась куда раньше, чем она познакомилась с Паносом.
— То есть это не бросает ни малейшей тени на все то, что было с ним у вас, — сказала я ей.
И увидела, как с признательностью и облегчением расширились ее голубые глаза.
Потом мы поехали в ее дом, огромный даже по американским меркам, в одном из престижных пригородов Ноксвилла. Дом, в котором она жила одна.
Барбара с трудом взбиралась по ступеням высоченного крыльца. Пэту пришлось помогать нам обеим. Без него мы вообще не справились бы с той поездкой. Я разъезжала повсюду в кресле-каталке, и ему приходилось то грузить меня в автомобиль, то вытаскивать. Однажды я услышала, как он вздохнул, закидывая мое кресло в багажник.
— А вот и наша самокатка! — сказал он бодро.
Он мог быть безупречным джентльменом, когда хотел. И даже придержал свой язык в присутствии Барбары. Она была слишком леди (в отличие от меня), чтобы находить его словесные бомбы забавными.
Дом Барбары был отделан в барочном стиле, со множеством золотых акцентов и изысканной мебелью. Чопорной, как сама Барбара. А еще у нее было трио крохотных собачонок. Их тявканье разносилось по всему дому.
Мы сели. И тут я поняла, что никогда не видела почерка Паноса.
Вы можете что-нибудь сказать о человеке по тому, как он пишет? Я могу.
Я спросила у Барбары, можно ли взглянуть на письма, которые он писал ей. Сейчас я даже съеживаюсь от ужаса, вспоминая свою тогдашнюю наглость: еще бы, требовать, чтобы она раскрыла личную сторону их общения.
Нет, я их не увидела.
Но зато что я увидела вместо них!
Барбара принесла многочисленные газетные вырезки со статьями, в которых описывались достижения Паноса в клинике Мэйо. Истории спасенных им пациентов. Награды, которые он получил. Книги, которые он написал, благотворительные кампании, в которых он участвовал.
Мы сидели в ее роскошной гостиной с огромными окнами, высотой от потолка почти до самого пола, и читали статьи. В комнате было так солнечно, что я щурилась от света.
И вдруг Барбара замолчала. Я подняла голову. Она смотрела на меня.
— У вас прищур в точности как у Паноса, — сказала она.
В тот миг она поверила.
Она принесла принадлежавшие Паносу старинные иконы. Разложила их передо мной.
— Возьмите любую.
Я выбрала одну.
Она предложила мне золотые четки, которые Панос любил перебирать. Золотой зажим для купюр, найденный в кармане Паноса после его смерти, — в нем так и осталось сколько-то евро. Я не пересчитывала. Будь их хоть сотни, я все равно сохранила бы их в неприкосновенности.
Нэнси и Пэт спросили о Библии. Барбара ответила, что никакой другой у нее нет.
Нэнси отправилась бродить по громадному дому. Она расспросила киприотских родственников о других вещах, и ей назвали морской пейзаж известного греческого художника, который Панос купил и очень любил. Нэнси вбила себе в голову, что надо обязательно найти и эту картину тоже.
Барбара переехала совсем недавно. Многие вещи еще лежали в коробках, не все картины были развешены. Нэнси заметила какой-то морской вид, но такой невзрачный, что вряд ли это могло быть то самое полотно, которое волновало душу Паноса.
Она нашла и другую картину, средиземноморскую по цветовой гамме и атмосфере, и показала ее Барбаре и мне. В этом вся Нэнси. Моя дорогая подруга, ее чувство стиля и профессионализм всегда толкают ее сделать еще шаг. Она и меня побуждала узнавать больше, искать большего. Задавать вопросы. Стремиться.
Да, это была та самая картина, которую любил Панос. Барбара предложила ее мне.
Она была так добра. Прощаясь, она поцеловала меня, и от нее пахло розами. Мне было очень тяжело оставлять ее одну в огромном пустом доме, где она, несомненно, тоскует по любви, когда-то наполнявшей ее жизнь.
Родственники Паноса считали, что он сошел с ума, раз женился на этой женщине дважды. Его лучший друг Боб Абдалян, тоже не поклонник Барбары, считал, что Панос видел в ней пациентку, которой пытался помочь.
Но я знаю, что это было нечто большее. Я видела ее красоту, которой никто не замечал.
И я нахожу необыкновенным то, что он был так терпелив с ней.
Понятия не имею, почему они не завели детей. Есть вопросы, задать которые не посмеет даже такая нахалка, как я. Но детей у них не было. И Барбара осталась одна.
Может быть, потому она назвала меня своей «падчерицей» и стольким поделилась со мной.
Картина, которую она мне подарила, висит теперь в комнате, где я время от времени сплю. Ее повесил там папа, не задав ни единого вопроса о том, откуда она взялась.
На картине изображен океан. Он неспокоен, синие и зеленые волны в клочьях белой пены, солнце блестит на поверхности.
Часто это последнее, что я вижу, перед тем как заснуть.
Моя хижина
В некотором смысле мы с моим отцом Томом почти незнакомы. Все мое детство он по десять часов в день работал в своей аптеке, и так шесть дней в неделю. Воскресенье он проводил в церкви. Он работал ради нашего блага, я знаю, но мне все равно его не хватало.
Вечерами я лежала без сна, дожидаясь, когда фары его автомобиля осветят подъездную дорожку у дома часов в девять или десять вечера. Много раз я засыпала при свете лампы из коридора, так и не дождавшись его прихода.
Я любила, когда он, подстригая нашу живую изгородь, просил меня собирать и утаскивать большие ветки, ведь работа во дворе была единственным, что мы с ним делали вместе.
В детстве я боготворила папу. Он всегда был добр ко мне.
Но когда я выросла, расстояние между нами тоже выросло. И эту пропасть нельзя было преодолеть, потому что папа неразговорчив. За двадцать пять лет, прошедшие до болезни мамы, он позвонил мне раз пять от силы. Мы жили в миле друг от друга, но он ни разу не пригласил меня зайти к нему на обед или просто посмотреть с ним кино.
И все же папа по-прежнему добр ко мне. Он забирал моих детей после занятий, когда я работала, забирает и сейчас, когда я больше не могу водить. Выполняет разные мои поручения. Водит мальчишек кататься на скутере.
У папы невероятно умные руки. Он может построить или починить все что угодно и всегда уверял нас, что это доставляет ему радость. В нашем доме он соорудил кровати с выдвижными ящиками для мальчишек. Книжные полки для меня. Сделал потолочные карнизы во всех комнатах.
Со временем я поняла, что таков язык любви моего отца: дела, а не слова.
Когда я была здорова, я упархивала утром на работу, потом возвращалась домой и видела разбросанные повсюду детские вещи, тарелки с засохшими остатками еды в раковине, волосы в сливе душа.
«Что ж, — думала я, — такова жизнь».
Но, заболев, я начала обращать внимание на вещи покрупнее. А может, это маленькие вещи стали казаться большими?
Например, облупившиеся водосточные трубы. Тусклые стены, которым не помешало бы прикосновение волшебной палочки доброй феи. Или старый обеденный стол (место выгрузки стираного белья), который годами терзали мои дети, особенно один, рисовавший на нем маркерами.
И я позвонила папе.
— Мне так хочется диванчик с местом для хранения вещей в обеденной зоне, — сказала я. — И еще встроенный развлекательный центр у противоположной стены.
— О’кей. Нарисуй мне эскиз, — кивнул папа.
— Только сначала нам придется, наверное, перекрасить потолок.
— Кому это «нам»? — спросил он.
Упомянутый потолок находился на высоте двенадцати футов и представлял собой конструкцию из деревянных балок и реек, уложенных в пазы, без гвоздей. Такой потолок можно красить только кистью, ни валик, ни пульверизатор тут не подойдут.
— Тебе, папа! Никто не сделает это лучше!
И папа покрасил. С радостью. В свои семьдесят три он целыми днями торчал на стремянке, со свернутой набок шеей, и красил, а я снизу отдавала приказы:
— Балки супербелым! А планки просто белым!
Мы ни разу не говорили с ним о моей сухой руке или о визитах к врачам, которые заканчивались все новыми вопросами без ответов. Мою болезнь мы обходили неловким молчанием. Даже после диагноза, поставленного в июне, папа не сказал мне ни слова утешения или поддержки. Он словно не признавал моей болезни.
Зато он сделал мне роскошный белый потолок.
Просто удивительно, как много меняет обычный слой краски!
После моего диагноза мы с Джоном наняли профессионалов, чтобы они покрасили наш дом в светло-коричневый цвет с коралловой отделкой. А потом папа под палящим флоридским солнцем красил все выходящие на бассейн двери в темно-синий.
Еще я отнесла к таксидермисту чучела рыб-парусников — подновить и почистить. Одну из них, шестифутовую, поймали на крючок папа с мамой в 1962 году. Вторую я выудила из соседского мусорного бака.
И мы повесили рыб рядом с синими дверями. Вот она, волшебная палочка!
Теперь я понимаю, что я тогда делала: устраивала себе гнездо. Создавала дом своей мечты. Такой, в котором мне хотелось бы прожить последние годы. Такой, который я хотела бы оставить мужу и детям в наследство.