— Нет, — сказала я.
И это правда. Я не жалею о том, что побывала на Рек-Бич, ни одной минуты. Потому что это был прекрасный момент, воспоминания о котором я не променяю ни на что.
При следующей встрече я рассказала Кэти, моему физиотерапевту, о своих похождениях на Юконе и о том пляже. Кэти сразу заметила, как я ослабела за время своего отсутствия.
— Вам надо остановиться, — сказала она. — Путешествия отнимают слишком много сил, вам это вредно.
Поздно. Поездка с Нэнси зарядила меня планами на год вперед. Едва вернувшись с Юкона, я заказала поездку с Джоном в Венгрию. Решила еще раз посетить Кипр. Пообещала съездить куда-нибудь с каждым из моих детей, зная, что у меня не осталось для них ничего более ценного, чем время.
Когда я возвращалась, Кэти каждый раз повторяла одно и то же.
— Вы слабеете. Вам надо остановиться.
И каждый раз слышала один ответ:
— Ни за что.
Калифорния
В моей жизни не так много людей, отношения с которыми были бы столь же дороги мне, как наша дружба с Нэнси. Конечно, у нас с ней бывали и разногласия, но за все тридцать лет нашего знакомства самая серьезная размолвка случилась в колледже, когда Нэнси скопировала мой наряд для вечеринки.
Мы с Нэнси могли бы просто пожить в мотеле, и это все равно было бы здорово.
Но с остальными все будет не так просто, я знала. Даже с Джоном и с детьми. Не говоря уже о моей матери, Теодоре — Тее — Спенсер.
Знаете, как бывает, когда выходишь из душа и чувствуешь, что в ухо попала вода? Это не больно. Просто раздражает. И чем больше об этом думаешь, тем сильнее раздражаешься.
Вот такое чувство часто бывало у меня, пока я росла. Как от воды в ухе. Непокой в душе. И в основном из-за моих отношений с мамой.
Моя мать была красавица-гречанка: высокие скулы, волосы цвета воронова крыла и миндалевидные глаза. Талия у нее была такая тонкая, что я просто диву давалась, как там укладываются ее внутренние органы. Ей часто говорили, что она похожа на Софи Лорен.
Отец Теи ее боготворил, как и мой папа. «Женщины более прекрасной и экзотической, чем она, я не видел никогда в жизни», — сказал как-то папа, рассказывая об их встрече.
Вскоре после свадьбы у мамы случился выкидыш, и это едва не стоило ей жизни. К тому же у обоих моих родителей обнаружился ген гемофилии. Поэтому они решили не рожать своих детей, а усыновлять чужих.
Мою сестру Стефани, красивую брюнетку, удочерили в 1964-м.
Когда два года спустя они решили взять еще ребенка, мама специально попросила младенца с греческой кровью. От родителей — выпускников колледжа, уточнила она в анкете. Не рыжих и не конопатых.
Фактически она заказывала себе идеальную дочь: копию ее самой.
А появилась я. Пухлая. Светловолосая. С голубыми глазами-бусинками.
Непримечательная дочь выдающейся красавицы.
Обычно моя внешность ее не смущала. Пока я хорошо училась в школе — а я училась очень хорошо, — мама была довольна. Но стоило Тее разозлиться — берегись! Когда жестокость брала в ней верх, она шипела мне такие вещи, которых я не могу забыть до сих пор.
— Моя родная дочь никогда бы такого не сделала!
— Моя родная дочь выглядела бы иначе!
— Толстая корова! — часто обзывала она меня. И раздувала щеки. — Вот какая ты, корова толстомордая.
Лишнего веса во мне было фунтов десять.
Мы со Стефани часто подтрунивали над маминым разочарованием во мне и, смеясь, говорили, что «ребята из конторы по усыновлению не иначе как подшутили над ней», поскольку на гречанку я совсем не была похожа.
Помню, как я радовалась, если кто-нибудь говорил, что я похожа на папу — у него ведь тоже были голубые глаза. Мне так хотелось быть на кого-нибудь похожей. И так хотелось быть ближе к нему.
Мои отношения с мамой изменились, когда я стала старше и научилась давать отпор. Не моргнув и глазом, я могла сказать ей: «Да пошла ты!» или «Еще раз поднимешь на меня руку, я пожалуюсь папе!»
Не подумайте, что такое случалось у нас каждый день, даже не каждую неделю. Мы с мамой могли жить без сцен месяцами. Но когда на Тею вдруг накатывало — особенно когда она дразнила меня за внешность, — я заводилась. И чувствовала себя в своем доме как иностранная студентка по обмену.
Да и характеры у нас были такие же разные, как лица. Тея не любила привлекать к себе внимание и на публике вела себя преувеличенно любезно. Неизменно улыбалась и уверяла, что все прекрасно, даже если все шло вкривь и вкось. Непрошеная честность в таких ситуациях заставляла Тею нервничать. Что подумают люди?
Я же росла закоренелым неслухом. В младшей школе я перевела вперед часы в классе, чтобы нас скорее отпустили на ланч. Обкорнала «хвост» на голове у любимицы нашей учительницы. В четырнадцать я без спроса взяла отцовский «камаро» — вздумала покататься, после чего обходила гараж стороной.
У меня есть кучи фоток, на которых я позирую со скошенными к носу глазами и раздутыми щеками — моя любимая клоунская гримаса. Как, должно быть, бесили такие выходки маму!
Но это не значит, что я была плохой девчонкой, даже несмотря на «камаро».
Я была круглой отличницей, избранной потенциально лучшей ученицей, старшей барабанщицей, старостой класса и членом комитета встреч выпускников.
Парень, в которого я была без памяти влюблена в старшей школе, Дэвид Хруда, разбил мне сердце, сказав:
— Ты слишком хороша для такого, как я.
И он был прав.
Но мама считала, что со мной хлопот полон рот и что ее родная дочь была бы другой.
А еще религия.
Мои родители всю жизнь состояли членами огромной конгрегации Баптистской церкви Юга. В нее входят такие заботливые люди, каких вы не встретите больше нигде в мире. Всю мою жизнь я видела от них только добро.
И все же где-то к концу школы твердая вера баптистов в то, что лишь один путь ведет к спасению, начала вызывать во мне сомнения. Меня всю передергивало, когда они ставили перед собранием единственного среди них обращенного еврея и заявляли, что он нашел путь к спасению: «Принял Иисуса Христа как своего Господа и Спасителя».
А как же миллионы других людей, спрашивала я, которые о Христе и не слышали? Или не поклоняются ему? Как же буддисты? Мусульмане? Даосы? Индуисты? Как же евреи, чья система верований опережает христианскую на тысячу с лишним лет?
Миллионы людей сохраняют древние верования, и Иисус не является их частью.
«Как же быть с ними?» — спрашивала я. «Они попадут в ад. А мы должны их спасти», — отвечали мне баптисты.
Мое сердце противилось этому. И я покинула Баптистскую церковь, едва стала достаточно взрослой, и еще шутила при этом, что вернусь только в сосновом гробу.
«Надо же, как в воду глядела», — думаю я теперь.
После школы я выбрала колледж подальше от дома, в Университете Северной Каролины, в Чапел-Хилл. Потом училась за границей, в Швейцарии. Защитила магистерскую диссертацию по международным отношениям и прошла практику при Организации Объединенных Наций.
И все это оплачивали мои родители, которые сами не путешествовали и не понимали моей страсти к перемене мест.
Я избаловалась. После колледжа я пришла к папе и сказала, что если он оплатит мне поездку вокруг света, то я потом найду работу и отдам ему долг. Он ответил: «Сьюзен, по-моему, у тебя в голове какая-то путаница. Путешествие — это награда за труд».
Так что до тридцати лет я только и делала, что выгадывала возможности ездить по миру и жить за рубежом. Платила за все сама. И отдалилась от моих родителей не только физически, но и духовно.
Даже когда у нас с Джоном родились дети и мы осели в Южной Флориде, между родителями и мной пролегало больше миль, чем между их и нашим домом.
В 2007-м, за два года до первых симптомов БАС, я вырвалась на уик-энд в Майами с двумя мамиными сестрами, Сью и Рамоной. Эта поездка была организована втайне от Теи, которая изошла бы на мыло, если бы узнала, ведь она страшно боялась, что мы начнем перемывать ей кости. Эти сестры Дамианос — которые, кстати, похожи друг на друга как две капли воды — погрязли в мелких дрязгах. Бывало, поцапавшись из-за какой-нибудь чепухи, они не разговаривали друг с другом годами.
Первое, что я сказала им, едва мы прибыли в Майами, это: «Я ничего не говорю о Тее. И вы тоже».
Можете быть уверены, не прошло и пары минут, как две сестрицы о ней и заговорили. И, как уже не раз бывало раньше, я подумала: «Угораздило же меня вляпаться в этот сумасшедший клан с их вечными разборками!»
Когда я вернулась домой, в почтовом ящике у меня лежало письмо. Его прислал социальный работник из Общества детских домов во Флориде. Оно гласило: «Если вы Сьюзен Спенсер, родившаяся 28 декабря 1966 года, пожалуйста, свяжитесь со мной. У меня есть для вас важная информация».
Я знала, что это будет.
На следующий день я позвонила:
— Да. Это я. Меня усыновили через ваше агентство.
— Ваша кровная мать хочет связаться с вами, — сказала мне соцработница.
Видите ли, я всегда знала, что я — приемная. Однажды, в юности, когда наши отношения с Теей были особенно сложными, я вступила в платную программу штата по воссоединению детей и родителей (при условии, что предоставленная обеими сторонами информация докажет их родство).
Тея узнала и пришла в ужас.
Но когда отрочество прошло, поиск кровных родителей перестал быть для меня приоритетом. По правде говоря, на тот момент, когда я получила это письмо, я уже лет десять даже не вспоминала о том, что я — удочеренная.
Мне было сорок лет, у меня было трое своих детей. Я была счастлива.
Так что для меня это был удар.
Причем удар такой силы, что я даже попятилась. Тогда я решила подойти к делу как профессиональный журналист, отключила эмоции и села переписывать информацию о моей кровной матери. Она медсестра на пенсии. О’кей. Увлекается садоводством. Прекрасно. Играет в ракетбол. Любит путешествовать. (Так вот откуда это у меня!) Совсем недавно она принимала участие в трехдневном марше по сбору средств на исследования рака груди. У нее есть дочь, которая уговорила ее найти меня.
«Похоже, она вполне разумный человек», — подумала я с облегчением.
— А почему она отдала ребенка на усыновление? — спросила я, старательно избегая слова «меня».
— Пусть лучше она сама вам объяснит. Хотите, она вам напишет?
— Да.
Повесив трубку, я уставилась в свои записи. Я не плакала. Но и не радовалась. И не бросилась никому звонить. Просто подумала: «Вот дерьмо!»
В последующие недели я кадр за кадром рассматривала свою жизнь, думая, как бы я отреагировала на такое сообщение в другое время. Если бы моя родная мать пришла за мной, когда мне было пятнадцать, я бы взмолилась: «Забери меня отсюда!»
В двадцать пять: «Почему ты так поступила со мной? Чем я тебе не нравилась?»
Но в сорок, после рождения детей, мой былой гнев давно прошел. Я знала, что ничего личного тут не было, что, отдавая меня, она меня просто не знала.
Я представила, как отдла бы своих новорожденных в чужие руки, а потом вечно терзалась бы вопросом: что с ними стало? И поняла, что усыновление эмоционально тяжелее для матери, чем для ребенка.
Мне захотелось встретиться с ней. Мне захотелось поблагодарить ее, сказать ей, что все сложилось благополучно.
Мне впервые в жизни захотелось увидеть свои черты в лице другого взрослого человека.
Письмо из Общества детских домов пришло в желтом конверте. Сначала я ощупала его. Потом понюхала. Потом положила его в машину, рядом с водительским сиденьем, и ездила так несколько недель.
Я нервничала. Понравится ли она мне? Понравлюсь ли я ей?
Я волновалась из-за родителей, у меня было такое чувство, как будто я их предаю. Другая, лучшая дочь на моем месте ответила бы: «Нет, спасибо. У меня уже есть родители. А с вами я не хочу иметь ничего общего».
Еще хуже я чувствовала себя из-за сестры Стефани, так же, как и я, удочеренной. Я думала, что ее это ранит, что она станет ломать голову, почему же ее мать не ищет ее.
Я приняла решение, что не буду звать мамой ни одну женщину на свете, кроме Теи Спенсер. И вот как-то воскресным днем, оставшись дома одна, я вскрыла конверт.
Прочла имя, набранное аккуратным курсивом. Эллен Свенсон. В 1966 году она работала медсестрой в клинике Мэйо. Он был врачом. У них была мимолетная интрижка, и она забеременела. Она уехала, не сказав ему ни слова, а новорожденного ребенка отдала на усыновление.
В письме были фотографии. Крупный план. Эллен, блондинка с небольшими голубыми глазами и широкой улыбкой. Я бросилась в ванную и стала смотреть в зеркало, приставив фотографию к лицу. У меня захватило дух. Я походила на нее!
Я отвела взгляд. Это было все равно что глядеть на солнце. Глаза не выдерживали яркости. Следовало не спешить, а дать им привыкнуть.
Несколько месяцев спустя я написала Эллен письмо, в котором подтверждала, что, вероятно, она и впрямь моя родная мать.
«Многие годы я очень хотела встречи с вами. Но вот, когда внутри меня все успокоилось, когда у меня появились свои дети и желание отошло на задний план, вы и появились. Такова жизнь. Смешная и безошибочная», — писала я ей.
Сначала я написала ей только как журналист. Когда журналисту рассказывают какую-то невероятную историю, он проводит расследование. Когда кто-то приходит к вам, назвавшись вашей матерью, вы тоже начинаете проверять факты. Так поступила и я. Я написала Эллен и попросила ее сообщить мне кое-какие подробности моего появления на свет: детали, которые могли знать только она и я.
Она ответила и назвала все правильно.
«Похоже, тут все по-честному, — подумала я и целую неделю ходила как во сне. — Тут все по-честному. Все по-честному».
Я никогда не переживала землетрясения. Но я знаю, на что оно похоже.
Внезапный шок потрясает вашу душу. У вас из-под ног уходит земля. Через минуту все кончается, но вы еще долго не можете восстановить утраченное равновесие.
Вот так и я, все ждала и ждала, когда ко мне вернется равновесие и я смогу написать ей с открытым сердцем.
«Спешить некуда, — думала я. — Эта женщина ждала сорок лет, подождет еще».
Я завалила себя делами. У меня было трое детей, пятидесятичасовая рабочая неделя, друзья, которые нуждались в моем внимании. «Господи, — думала я, — мне надо как-то отвязаться от прошлого. Зачем мне это вторжение?» И вот, пока я блуждала в этом тумане, как-то днем, во время ланча, позвонила моя мать. Моя «настоящая» мать, та, которая воспитала меня, Тея Спенсер.
Никогда не забуду, как я, сидя на парковке ресторана ближневосточной кухни, небрежно бросила в телефон, что хочу как-нибудь заскочить к ним поболтать.
— Что случилось? — тут же встревожилась мать.
— Не телефонный разговор, — сказала я, мечтая положить трубку и приняться за свои взятые навынос фалафели.
— Ты заболела? — спросила она.
— Нет. Поговорим позже, мама.
— Скажи мне сейчас!
— Мне написала моя кровная мать. Это в самом деле она.
Молчание.
Молчание.
Потом дрожащим голосом мама сказала:
— Я знала, что этот день придет. Я знала, что рано или поздно он придет.
На свете нет человека, менее подходящего на роль утешителя в случае эмоционального кризиса, чем Тея Спенсер. Почему? Из-за ее неуверенности в себе. Стоит кому-нибудь не так на нее посмотреть, как она тут же обидится.
— Ты нас еще любишь? — спросила она.
«О бог ты мой, — подумала я. — Это будет кошмар!»
Несколько дней спустя я положила копии наших с Эллен писем в папку из манильской бумаги и понесла их к моим родителям. Честно говоря, я не помню, о чем мы тогда говорили. Как после интервью со знаменитостью. В таких случаях я включаю магнитофон и говорю на автопилоте, а ответы слушаю как из облака. Только в тот день я была без магнитофона.
Помню только самые первые вопросы папы:
— Где она живет?
— В Калифорнии.
— Хорошо. Далеко, — сказал он. — Мы не хотим, чтобы она заходила к нам поболтать.
Помню, как мама принесла крохотное розовое платьице, в котором она привезла меня когда-то домой. И другое, желтое, в котором приехала Стефани.