Позже мы купили велосипед. Юрий крутил педали, а я сидела на багажнике. Однажды нас остановил полицейский, потому что я ехала без шлема. Моему отцу, человеку, который жил всего в ста милях от Чернобыля, где взорвался реактор, это показалось смешным.
В 6.30 утра я уже была на корте и отрабатывала удары. Потом мы разбивались на группы для упражнений и занятий. Надо было все время чем-то заниматься. Это была философия Ника. Если не бьешь по мячу, то подаешь мячи, если не бьешь и не подаешь, то стоишь в очереди, разминая ноги и дожидаясь, когда выйдешь на заднюю линию корта. Вначале меня определили в группу, в которой было, шесть-восемь девочек. Мы вместе работали все утро и как по мне, так это было здорово. Я получила шанс действительно лучше узнать их. В большинстве случаев это были те девочки, с которыми я потом сталкивалась на протяжении всей моей карьеры – я до сих пор играю с ними, хотя мы стали старше, по крайней мере по теннисным стандартам. Они приехали со всех концов света. Некоторые были хороши. Некоторые – очень хороши. Некоторые просто великолепны. Но большинство ни на что не годилось. И вот эти-то ученицы, которые приносили академии основной доход, находились здесь потому, что их родители никак не хотели мириться с реальностью. Даже те, кто играл хорошо, были недостаточно хороши – даже мне это было видно. В нашем мире хороших игроков от великих отделяет пропасть шириной с Большой Каньон.
В большинстве своем эти девочки были здорово избалованы. Было видно, что они не хотят быть здесь. А через пару минут становилось понятным, что они и играть не могут. Никакой координации. Не отличают левую ногу от правой руки. Ни на чем не способны сосредоточиться. Может быть, именно поэтому они все время пребывали в дурном настроении и раздражались без всякой на то причины. Так вело себя множество детей, учившихся у Боллетьери, и это вызывало у меня отвращение. Помню, как я рассматривала фотографии, сделанные после окончания большого детского турнира. На них победители стояли рядом с проигравшими. Даже не видя кубков, можно было сразу же отделить везунчиков от неудачников. И вот тогда я решила для себя, что по моему виду никогда нельзя будет сказать, выиграла я или проиграла.
В 12.30 наступал перерыв на ланч. И почему все кафетерии должны быть такими противными? Я впервые увидела еду, которую подавали на ленте конвейера. Закрыв глаза, я съела ее. Потому что знала, что наш банковский счет зависит от того, сколько я смогу съесть в академии.
После еды мы возвращались на корты и играли спарринги. Начиналось все в 1.30 и продолжалось часов до 5 или около того. Ник переходил от корта к корту, наблюдая за нами. Если он задерживался возле вас дольше, чем на одну-две подачи, то вы чувствовали себя именинником. Все жаждали такого одобрения. У Ника были фавориты – лучшие игроки в академии, мальчики и девочки, которые работали в элитной группе. Вели они себя как рок-звезды. Вместе играли, вместе веселились, вместе ели и свысока смотрели на всех остальных. Дети в этой группе были разного возраста, но всех их объединяло это ощущение себя элитой. В этой группе был Тодд Рейд[7], Елена Янкович[8] и Хория Текэу[9], отлично игравший в паре. Позже я тоже присоединилась к этой группе, хотя так никогда и не чувствовала себя ее частью.
Анна Курникова выделялась среди учеников академии, и меня с самого начала сравнивали именно с ней – мы обе были из России и обе блондинки. В те ранние годы, я точно не знаю почему, когда я задумывалась о новой одежде, то очень часто оказывалась в поношенных вещах Анны Курниковой, которые… знаете, обтягивающие вещи с принтами животных, это не мой гардероб. Со временем эти сравнения становились только сильнее, так же, как и мое отрицательное отношение к ним.
Однажды русский мальчик, с которым я дружила – у него был брат, и он был из богатой семьи, – схватил мое письмо и убежал, читая его вслух. Он стал смеяться надо мной.
– Почему ты так часто пишешь «люблю тебя»? – интересовался он.
– Но это же моя мам, – защищалась я.
– Ну и что? – не понял он. – Сплошные сопли.
Помню, как я посмотрела на него и спросила:
– А разве ты не говоришь маме, что любишь ее?
– Ну, говорю, но не так часто, как ты, – услышала я в ответ.
– Может быть, потому, что твоя мама рядом, а моя нет.
Когда я говорила это, в моих глазах стояли слезы, так что, может быть, я грустила больше, чем готова в этом признаться.
Когда я немного подросла, то стала ходить в общеобразовательную школу рядом с академией. Хотя в самом начале, когда я еще не знала английского, моей единственной учительницей была старая русская дама, которая приходила к нам домой несколько раз в неделю. Она учила меня основам – математике, истории, английскому, хотя его я учила по телевизору. Эти ранние дни закалили меня. Сейчас я думаю, что они объясняют мой характер, стиль моей игры, мое поведение на корте и почему меня трудно победить. Если у вас нет мамы, на груди которой можно поплакать, то вы не плачете. Вы просто живете, зная, что рано или поздно все изменится – боль пройдет, а фортуна повернется к вам лицом. И такой подход больше чем что-либо характеризует мою карьеру. Я никогда не брюзжу. Не бросаю ракетку. Не угрожаю линейным судьям. Но я и не отступаю. Если вы хотите меня победить, то вам придется отрабатывать каждый мяч в каждом гейме. Я вам ни в чем не помогу. Некоторые люди, особенно те, кто вырос в загородных клубах, на подстриженных полянах не привыкли к девочкам, которые ведут себя как ванька-встанька.
Конечно это именно то, о чем говорил Юдкин – не имеющая названия черта, упертость, которая свойственна только русским. Мой отец любит рассказывать о нескольких ключевых моментах, когда он понял, насколько я упертая. Один из них произошел, когда мне было шесть лет, еще до отъезда в Америку. Когда я проснулась, на глазу у меня было уплотнение, вроде припухлости на роговице. Сначала никто не обратил на это внимания. Но уплотнение стало расти. И в один прекрасный день я проснулась от боли, которая буквально убивала меня. Юрий отвез меня в больницу. Там вызвали специального доктора, глазного хирурга, женщину.
Она осмотрела меня.
– Нам придется удалить уплотнение, немедленно, прямо сейчас, – сказала она.
– ОК, – сказал Юрий, – удаляйте.
– Но оно расположено рядом с глазным яблоком, так что анестезию дать невозможно, – объяснила врач. – Я не смогу обезболить глаз. Ваша дочь будет чувствовать каждый надрез.
– ОК. ОК. Делайте.
Женщина увела меня в операционную, и я каким-то образом смогла это все пережить. Через двадцать минут мы вернулись к Юрию. Доктор была белая, как бумага, и не могла говорить. Юрий испугался.
– Боже! – воскликнул он. – Что случилось?
– Не волнуйтесь, – ответила доктор. – Все прошло хорошо. Я постаралась. Так что проблем нет. Но меня вот что беспокоит – Маша совсем не плакала. Это ненормально. И плохо. Надо плакать.
– И что же нам делать? – спросил Юрий.
– Не знаю, но это ненормально, – ответила хирург. – Она должна плакать.
– ОК, – сказал Юрий. – ее уже не изменишь. Если захочет плакать, то поплачет. Если не хочет, то ее не заставишь.
На автобусе мы вернулись домой, и я молчала всю дорогу. И только когда мы вошли в квартиру, и моя мама обняла меня, я заплакала. Боже, как же я рыдала!
Или вот еще. Мы бежали к автобусу, опаздывая на тренировку. И я упала. Сильно. Очень сильно. Ноготь на моем мизинчике оторвался. Напрочь. Все было залито кровью.
– Боже мой! – воскликнул Юрий. – Надо возвращаться домой.
– Все ОК, па, – ответила я. – Нам надо на тренировку.
Между тем я играла все лучше. Все это было результатом постоянных усилий, бесконечных ударов по мячу. Я повторяла все это снова и снова. Набиралась сил. Мои удары становились быстрее и тверже. С самого начала игра для меня заключалась в том, чтобы ударить мяч и послать его по низкой и плоской траектории. Чтобы сразу проставить других девочек на место. Я стала участвовать в соревнованиях и быстро стала пятым номером во Флориде в возрастной группе до десяти лет. И я вырабатывала характер, который станет неотъемлемой частью моей игры. Я стала стонать при ударе по мячу. Но уже тогда я старалась держаться особняком. Ни эмоций. Ни страха. Ледышка. Я не дружила с другими девочками, потому что это сделало бы меня мягче и меня было бы легче победить. Они могли быть лучшими девочками в мире, но я не хотела ничего об этом знать. Это был мой выбор. Я считала, что подружиться мы сможем позже, когда уйду я и уйдут они, когда мы состаримся и пресытимся игрой. Но не теперь и не сейчас. Этот мой характер – это мое самое большое преимущество. Почему я должна сдаваться? Еще перед тем, как я выхожу на корт, некоторые мои соперницы уже пугаются. Я это чувствую. Они знают, что я сильный игрок. Меня не интересует дружба на поле битвы. Если мы друзья, то я складываю оружие. Мой бывший тренер, Томас Хогстедт, рассказывал мне, как он напутствовал игроков, выходящих против меня:
– Не смотри Марии в глаза ни до, ни во время, ни после игры.
Однажды я спросила Ника о тех первых днях.
– Что ж, сначала ты выбрала теннис, а потом теннис выбрал тебя. Есть вещь, которую люди не понимают. Для того, чтобы побеждать, совсем не надо быть лучшим игроком в мире. В нужный день надо просто быть лучше человека, стоящего на корте против тебя. И ты поняла это с самого начала.
– Другие девочки боялись тебя до потери пульса, – продолжил он. – Особенно Елена и Татьяна. Ты их просто пугала. Не знаю, делала ли ты это намеренно, но все в тебе говорило: это бизнес, а вы стоите у меня на пути.
* * *
А потом, словно по щелчку, меня вышвырнули из академии. Для Юрия это было все равно, что изгнание из рая, или пробуждение в самом интересном месте прекрасного сна. Я проучилась всего несколько месяцев, но моя игра уже улучшилась, и я поднималась все выше и выше в рейтинге. Почему же они дали мне пинка? Как это все можно было объяснить?
Прямо об этом так и не сказали, но намекали на мой возраст. Я была слишком мала, чтобы играть со всеми этими девочками. И то, что я обыгрывала соперниц на четыре-пять лет старше себя делало их несчастными. А их родители, которые платили по полной, не хотели слышать о том, что кто-то играет лучше их «чудо-детей». Хотя мой отец чувствовал, что за всем этим скрывается нечто большее. Ведь они знали о моем возрасте, когда делали нам предложение. Но Юрий не винил Ника. Он винил мать Анны Курниковой, Аллу.
Теннисных родителей отличает особая агрессивность. До моего появления Анна была единственной русской в академии, очаровательным светловолосым чудо-ребенком. Потом появилась я, с такими же светлыми волосами, с таким же ударом, и даже моложе. И с каждым днем я прогрессировала. Юрий решил, что у Аллы, должно быть, появились некоторые мысли, касающиеся в основном того, что в нашей истории не все было чисто.