Александр полагал себя воином, равным описанным Гомером героям, вторым Ахиллом, которого считал своим предком по линии матери – Олимпиады из Эпира, пылкой молосски. Происходила она от Неоптолема, сына Ахилла, и его жены Андромахи, вдовы Гектора, плененной после падения Трои. Александр, как и все его современники, не сомневался в достоверности своей родословной. «Илиада» вдохновляла Александра: описанное Гомером сражение являлось в его глазах воплощением подлинной войны, а Ахилл – «самый грозный средь мужей» – идеалом, к которому он стремился. Только в «царстве Аида», приняв смерть от руки Париса и изведав скуку вечности, начинает Ахилл сомневаться в правильности принятого им решения и узнает, каково «быть царем мертвых». Речь об этом идет уже не в «Илиаде», а в «Одиссее», когда преисподнюю посещает Улисс.
Страдая от приступов лихорадки, Александр Македонский размышлял, должно быть, о «своих бессмертных устремлениях». Вспоминал предупреждение из «Илиады»: «Но приближается день твой последний» а может, и другие строки: «Должен он… от немощи тяжкой в оконечности в отеческом доме скончаться».[5] Александр, новоявленный Ахилл, и в самом деле серьезно заболел. Болезнь его развивалась так же, как и у друга Гефестиона, который сыграл в жизни Александра роль Патрокла. Гефестион умер годом раньше, в 324-м, в Экбатанах, столице Мидии, что в Северной Персии. Умер, несмотря на все молитвы и жертвоприношения Александра (см. гл. 7). Нравилось ли Гефестиону, как и Патроклу в «Илиаде», являться к своему царю из загробного мира? Напоминал ли он Александру о днях юности, что провели они вместе в роще, посвященной нимфам, возле Миезы, расположенной к югу от Пеллы, новой столицы Македонии? То было время приготовлений, Александр впервые тогда ощутил в себе те самые «бессмертные устремления»
От малой искры часто до пожара
Людей язык доводит. Оттого
С друзьями в спор и не вступает
мудрый.
С самого начала приметы, предвещавшие появление бога, были столь явными, что сомнениям не оставалось места. Филипп Македонский – завоеватель земель между Грецией на юге и Балканами на севере – взял себе новую жену. Отогнал соперников от трона Македонии, собрал армию и, поглядывая на юг, задумал распространить свою власть на всю Грецию: к 357 году до н. э. она состояла из независимых мощных городов-государств. Главной целью Филиппа были Афины и Фивы – «очи Эллады». Столетняя война не погасила ревностного духа этих городов, но все же ни один из них не был силен настолько, чтобы утвердить превосходство над соперником или над другим городом-государством, таким как Спарта, Греки лелеяли мечту объединиться, как об этом поведал афинский оратор Исократ, они мечтали создать вдоль всего Геллеспонта братский союз государств, и первоочередная задача состояла в освобождении от персидского влияния греческих колоний, городов Малой Азии, таких как Эфес и Милет. Для этого требовалось покарать самопровозглашенного царя царей, правителя персидской империи, деспота Ксеркса, осмеливавшегося вторгаться в Грецию, разоряя города и подчиняя себе вольнолюбивых греков. Как и любые мечты, эти устремления были далеки от реальности. Греческие города-государства сотрясала политическая борьба между сторонниками демократии и олигархии. Если даже внутри полиса в результате компромисса и наступала гармония, то не прекращались междоусобицы между городами. Спартанцы одержали победу над Афинами и под рев труб снесли длинные стены Пирея и заставили афинян существенно сократить флот. Затем пришла в упадок и Спарта, а Афины, напротив, возродились после черных дней 404 года до н. э. Афиняне возвели новые стены, навели порядок на флоте, обновили гавани и арсеналы, а фиванское войско под городом Левктры в 371 года до н. э. нанесло чувствительный урон армии Спарты.
Пока греческие полисы пребывали в грезах, варварская Македония с ее богатыми природными ресурсами – лесами, лугами, тучными стадами, рыбными реками, залежами серебра и золота – расправляла мускулы. До сих пор македонским властителям было недосуг: разбирались с собственными племенными войнами. Внезапно этот период закончился, когда в 360 г. до н. э. в историю вошел Филипп, царь-воин. Титул царя Филипп фактически не использовал, по статусу он был скорее «первым среди равных» – главнокомандующий армией, успешный боевой командир, заслуживший преданность других македонских военачальников. Был он плотного сложения, с могучей грудью, густой бородой, любил женщин и пил неразбавленное вино. Филипп сразу же зарекомендовал себя амбициозным командиром. Носил шляпу с широкими полями и пурпурный плащ по моде македонских аристократов. Раскованные манеры, острый язык и чувство юмора сочетались с жестоким, необузданным нравом и гибким стратегическим умом. Он был прирожденным интриганом. Армия при нем добилась невиданных успехов, и в коннице, и в пехоте воины были обучены не хуже профессиональных наемников. Филипп постиг науку использования артиллерии при осаде города, усилил флот, подыскал для него надежные гавани. Однако главная военная сила македонцев заключалась в создании прекрасно организованной, отлично обученной фаланги сариссофоров[6] с их пятнадцатифутовыми сариссами, или копьями. Фаланга сражалась плотным строем и, словно молот, обрушивала удар по легковооруженным вражеским наемникам, стрелкам и пращникам. При этом фалангу поддерживали быстрые, хорошо организованные конные отряды, готовые в любое мгновение проникнуть в брешь, образовавшуюся в стане противника.
Несмотря на всю свою воинственность, Филипп понимал значение дипломатии: ведь она давала ему возможность добиться своей цели. Он часто повторял такую максиму: «Юнцов надо обманывать игральными костями, а взрослых – клятвами». Для достижения компромисса он всегда готов был подписать договор или вступить в альянс, впоследствии в зависимости от обстоятельств он легко нарушал данные им обещания. Филипп предпочитал откупиться или подкупить, не проливая драгоценной крови своих воинов. Историк Диодор Сицилийский рассказывает о похвальбе Филиппа, что «царство свое он расширил более с помощью золота, нежели оружия». Если добиться цели помогали мирные договоры, то скрепляли их брачные узы. В Греции шутили: «Раз Филипп Македонский затеял новую кампанию – значит возьмет себе новую жену».
В 357 году до н. э. Филипп женился в третий раз. Девушку звали Миртала, и была она молосской, дочерью царя Эпира, маленького, но важного в стратегическом плане государства на юго-западе Македонии. Порты и гавани Эпира давали выход к Ионическому морю.
Невесте не исполнилось и восемнадцати, когда ее посвятили служению богу вина Дионису. Была она своенравной и вспыльчивой, терпеть не могла, когда ей противоречили. После выдающихся успехов македонцев на Олимпийских играх она сменила имя и стала называться Олимпиадой. Игры состоялись после свадьбы с Филиппом и до рождения в 356 году возлюбленного ее сына Александра. Олимпиада вошла в общество, которое смотрело на интриги и насилие как на неизбежный профессиональный риск. Южные соседи презирали отсталую и варварскую с их точки зрения Македонию, издевались над ее грубым языком, смеялись над обычаями. Ну разве не смешно, когда жрец убивает собаку, вынимает из животного внутренности, разрезает пополам, а потом солдаты ходят между этими кусками, полагая, что тем самым очищают себя?
Тем не менее Олимпиада сделалась женой монарха, оказавшегося блестящим полководцем и смелым политиком. Когда он не мог проложить себе путь к успеху деньгами, пускал в дело замечательно организованную армию и добивался поставленной цели.
Войдя в беспокойное и постоянно меняющееся высшее македонское общество, Олимпиада заявила о себе как о личности, ревностно оберегающей как собственные права, так и статус своего сына. У них с мужем была общая черта – поклонение Дионису, богу вина. Филипп, несмотря на явную грубость, был не чужд культуры. Столицу своего царства он перенес из Эг в построенную у подножия гор более удобную Пеллу. Он создал новый город, который словно магнитом притягивал к себе художников, как, впрочем, и пьяниц. Филипп как настоящий македонец был большим любителем выпить. Эфипп из Олинфа отзывается о македонцах как о людях, «которые в питии никогда не знают меры». Пили они, по его словам, так много и так быстро, что пьянели прежде, чем на стол приносили первое блюдо. Снобы-афиняне, смотревшие на македонцев как на бедных дальних родственников, считали сдержанность и умеренность признаками людей цивилизованных, неумеренное же потребление неразведенного вина было достойно лишь варваров, к коим они, соответственно, македонцев и причисляли, и Филипп, царь последних, являлся лучшим тому примером. Демосфен, великий свободолюбивый оратор Афин (как он сам себя именовал), назвал Филиппа «пьянчугой», а Феопомп из Хиоса назвал Филиппа «любителем выпить, спавшим с золотым кубком под подушкой». Страсть к вину отличала двор Филиппа, а, как говорится, свой своего ищет. Филипп и его придворные то и дело припадали к алтарю Диониса. Двор в Пелле, как писал Феопомп, «был прибежищем для самых развращенных и наглых людей… чуть ли не каждый такой человек – грек или варвар – распутный, отвратительный, с бандитскими наклонностями – являлся в Македонию». Тем не менее, признавал Демосфен, македонцы были «прекрасными солдатами, отлично подготовленными в военной науке». Филипп заработал репутацию прожигателя жизни и весельчака, и о его похождениях ходило бесчисленное множество рассказов.
Однажды полупьяный Филипп председательствовал на суде по делу двух грабителей. Первому он вынес приговор: бежать из Македонии, а второму – устремиться за ним вдогонку. В другой раз, захватив какой-то город, Филипп с кубком в руке развалился на захваченном троне, а мимо него вереницей шли пленники. Один человек попросил возможности поговорить с ним без свидетелей. Филипп поманил его к себе, пленный приблизился и шепнул царю, что тот оголился. Пьяный победитель поспешно оправил тунику и плащ и, поблагодарив человека, тут же его освободил.
Невоздержанность в вине ближайшего окружения оказала сильное влияние на Александра. Пьянство приводило к конфликтам, насилию и трагедиям в жизни великого завоевателя. Одна из попоек спровоцировала самую серьезную ссору Филиппа со своим наследником. Алкоголизм самого Александра сыграл значительную роль в возникновении главных кризисов его правления, да и самой смерти. И хотя македонский двор превратился в глазах людей в место вакханалий, а на Филиппа смотрели как на веселого старого плута, такая репутация служила царю удачной маской. Филипп мог быть беспощаден, особенно в борьбе с претендентами на его корону. Кровь в Македонии была погуще воды, но коли дело доходило до борьбы за политическое выживание, цена этой самой крови сильно падала. В таких битвах о милосердии не просили: никто никому ничего не прощал. Филипп доказал это в 348 г. до н. э., когда захватил Олинф. Он взял в плен двух единокровных братьев, потенциальных соперников, и немедленно казнил их. Двор Филиппа можно было назвать святилищем Диониса, где неразбавленное вино лилось, словно вода, только все было не так просто. Филипп сформировал узкий круг единомышленников. Феопомп называл их «вульгарными пьяницами», однако царь нашел среди них тех людей, «с кем он мог обсудить жизненно важные вопросы». «Жизненно важным» для Филиппа было объединение Греции под его началом, и сделать это надо было либо силой оружия, либо тонкой дипломатией. Сам он хотел стать главнокомандующим Греции, после чего начать войну против персов. За столом Филиппа, без сомнения, сидел бог вина в черной козлиной шкуре, но был там и огненноглазый Элелей, македонский бог войны, чье имя войска Филиппа и Александра выкрикивали как боевой клич, когда шли на врага от Гема возле Херонеи до мутных вод Гидаспа (ныне эта река в Пакистане называется Джелам).
Филипп не был пустым мечтателем, не был и политическим утопистом. Великий оратор и глашатай панэллинизма Исократ Афинский в своем «Панегирике» выступал за такую войну. Он призывал всю Грецию начать совместный освободительный поход против персов, будь то под флагами Афин или Спарты. «Панегирик» впервые был опубликован в 380 году до н. э. К 346 году Исократ, отчаявшись докричаться до тех, кому поначалу адресовал свой призыв, направил Филиппу Македонскому письмо «Обращение к Филиппу», в котором предложил ему осуществить идею панэллинизма. Филипп был польщен. Наконец-то великие Афины увидели в нем нечто большее, нежели македонского пирата. Демосфен, также афинянин, знал Филиппа лучше и решил, что за согласие Филиппа придется заплатить большую цену. Демосфен постоянно предупреждал о «варваре с севера», утверждал, что Филиппа интересует не столько свобода, сколько власть. Поначалу Филипп мало что мог сделать: Персией правил Артаксеркс III, человек, железной рукой насаждавший свою власть любой ценой, даже если для этого ему требовалось искоренять своих родственников независимо от их возраста или пола.
Вот в эту горячую пору и встретил Филипп Олимпиаду, Девушка произвела на него сильное впечатление еще пять лет назад, когда он увидел ее впервые во время инициации на острове Самофракия.[7] Филипп ездил туда, должно быть, ради вина и удовольствий. Олимпиада отнеслась к этой встрече гораздо серьезнее. Став женой Филиппа, она принесла в Македонию культ змеи, неразрывно связанный с обрядами Диониса. Было бы неверно заключить, что наступившие впоследствии разногласия в браке были вызваны супружеской неверностью Филиппа. Олимпиада не была столь впечатлительна. Многочисленные брачные союзы Филиппа были частью нормального на ту пору социального устройства, и женолюбие царя являлось неотъемлемой составляющей его натуры. Смотреть на Олимпиаду как на обиженную женщину, на оскорбленную зеленоглазую богиню, было бы ошибкой. Плутарх рассказывает любопытную историю об одной из любовниц Филиппа, фессалийке Никесиполиде, которая в 354 году до н. э., то есть через три года после его женитьбы, попалась ему на глаза. До Олимпиады дошли слухи, будто новая любовница околдовала Филиппа зельями и приворотами. Олимпиада заинтересовалась, послала за Никесиполидой и нашла ее совершенно очаровательной. Все слухи о колдовстве молодой женщины она со смехом отвергла и сказала сопернице: «Ты, моя милая, сама чудо, и привороты тебе не нужны». Они подружились, а после смерти Никесиполиды Олимпиада вырастила дочь подруги – Фессалонику – как свою собственную.
В июле 356 года до н. э. Олимпиада родила Александра, а годом позже – Клеопатру. Судя по документам, это были ее единственные дети. Олимпиада боготворила своего сына. Когда статусу Александра что-то угрожало или значение его личности умалялось, Олимпиада превращалась в легендарную Медузу Горгону. Конечно, такая сильная любовь и яростные ее проявления заставляли окружающих проявлять осторожность. Историк Тарн утверждал, что Александр не любил ни одну женщину, «за исключением ужасной своей матери». Ему следовало бы употребить прилагательное «ужасающей». Афинский оратор Гиперид говорил, что Олимпиады для них слишком много, мол, это заметно даже на расстоянии. Афины ощутили это сполна, когда решили отреставрировать Додонское святилище[8] в родном городе Олимпиады – Эпире. Присущее Олимпиаде собственническое чувство сквозит в каждом слове предупреждения, которое направила она в Афины: «Земля молоссов – моя. И не вам, афинянам, прикасаться к камням этого храма». Когда в 334 году до н. э. Александр покинул Македонию навсегда, Олимпиада осталась там в качестве царицы-матери, а старый полководец Антипатр выступил в роли регента. Это был тонкий ход: Антипатр терпеть не мог Олимпиаду, она отвечала ему тем же, и взаимная их неприязнь обеспечивала в Македонии политическое равновесие. Олимпиада и Антипатр объединялись, если требовалось подавить оппозицию, а достигнув цели, следили друг за другом, как два сторожевых пса. Оба докучали Александру своими письмами, но настоящего соперничества за его расположение между ними не было. Александр мог бы предъявить матери претензию – она требовала от него слишком высокую плату за то, что девять месяцев носила его в утробе, – и тем не менее он ее обожал. Друг его сказал как-то: «Одна слеза, пролитая его матерью, может погасить десять тысяч писем Антипатра». Первое, что сделал Александр после великой победы над персами при Гранике (334 г. до н. э.), – это послал драгоценные трофеи в дар своей возлюбленной матери. Александр, по словам Квинта Курция, признался, что самой большой наградой за его дела было бы дарованное богами бессмертие матери после ухода ее из жизни. Такое признание не только подтверждает любовь Александра к Олимпиаде, но и свидетельствует о его отождествлении себя с Ахиллом, мать которого была бессмертной богиней. Не было у Александра лучшего защитника и опоры, чем эта необыкновенная женщина. Она пережила сына на несколько десятилетий и умерла, натравив на себя его врагов. Олимпиада была прирожденным бойцом в прямом и переносном значении этого слова. Она посеяла страшное семя, давшее кровавые всходы. Олимпиада твердо верила в божественную миссию Александра, потому и сын ее стал человеком исключительным. Мир, в котором он жил, отличался от мира других людей. В Александре была божья искра, и перед собой он ставил невиданную цель. Неудивительно, что такой сын во всех отношениях превзошел харизматического отца – Филиппа. Не стоит винить и Филиппа за то, что тот прислушивался к сплетням: мол, чужестранная и властная жена наставила ему рога и высокомерный ее сынок – кукушонок в их семейном гнезде.