Мы, бывшие люди, происходившие от Рюрика, Гедемина или выходца "от немец", в годы революции крепко сплотились друг с другом, несчастья сблизили нас между собой. Мы все не колеблясь готовы были помочь материально или морально чем могли даже четвероюродной сестре, если арестовывали ее мужа. Мы были сильны своей сплоченностью. И дружба между братьями и сестрами родными, двоюродными, четвероюродными, свойственниками, когда каждый из нас мог положиться на родственника, полностью ему довериться, дала страшную трещину. Подобно Иуде, один из нас стал предателем.
И стой поры к каждому новому знакомому мы относились с подозрением, отмечали все его вопросы, следили за его поведением. Должно было пройти несколько лет, и мы либо убеждались, что он истинный друг, либо продолжали сомневаться.
В последующие годы в наших рядах нашлись еще предатели — одни наверняка, другие подозреваемые, быть может, зря. Из них троих мужчин и одну женщину я упоминаю в своих записках. Некоторые живы и сейчас, когда я пишу эти строки; другие покоятся в земле Колымы или Воркуты. Но я никогда не назову их имен. Живы их родственники следующих поколений. Они и не подозревают о черных несмываемых пятнах, которые легли на тех, кого они с детства уважали и любили. И пусть тайна тех страшных пятен умрет вместе со мной…
— Что же вы все пишете об арестах, о притеснениях, о предательстве? быть может, упрекнет меня будущий читатель. — Неужели вы не можете рассказать ни о чем светлом?
К сожалению, такова была наша тогдашняя жизнь, темные ее стороны преобладали. Но мы были юны, беззаботны. Каждую субботу собирались теперь у нас, в нашей просторной квартире на Еропкинском — гости мои, моей младшей сестры Маши — наши двоюродные, наши четвероюродные, братья Раевские Сергей, Михаил и Андрей, другие молодые люди, неравнодушные к сестре Маше. Являлась ее подруга Ляля Ильинская, и приходил предатель Алексей Бобринский. Мы заводили бешеную игру в "сумасшедшую подушку", а если сестра Соня была дома, мы ее упрашивали дирижировать кадрилью, а бабушка садилась за рояль, играла свой незабываемый галоп, а мы, обливаясь потом, самозабвенно прыгали…
Невдалеке, на Староконюшенном переулке, в одном чулане погибала от сырости библиотека двоюродной сестры дяди Александра Васильевича Давыдова Анны Владимировны Белявской. В начале революции у нее умер муж и был расстрелян единственный сын-офицер, и она — одинокая — поселилась с семьей Давыдовых в Кулеватове.
Связки книг мы перевезли на салазках к себе на Еропкинский. Там было много таких, которые сейчас составляли бы большую ценность. Именно благодаря им я хорошо знаю историю. Назову некоторые: Оскар Йегер — "Всеобщая история" (в четырех томах), Элизе Реклю — "Вселенная и человечество", Шильдер "Александр I", "Записки Екатерины II".
В те годы не боялись выпускать мемуары отдельных белогвардейцев, например Деникина, Шульгина — «Дни» и "1920 год". Выходило много переводов иностранных авторов, из коих иных у нас позднее прославляли, а иных, наоборот, проклинали, а иные канули в Лету. К первым отнесу Ромена Роллана, Хемингуэя, Голсуорси, двоих Синклеров, ко вторым — Клода Фарера, Андре Жида. Тогда же выходили один за другим романы "Приключения Тарзана" — столь потрясающе захватывающие, что даже почтенные старушки рвали томики друг у друга и одалживали их приятельницам лишь на одну ночь.
Все это, ценное или, наоборот, пустое, я проглатывал, засиживаясь порой за полночь…
4
Наша двоюродная сестра Соня Бобринская выходила замуж за своего шефа, представителя английских пароходных компаний мистера Реджинальда Уитера. Тогда многие ущемленные нэпманы, в основном евреи, могли беспрепятственно эмигрировать, главным образом в Южную Америку. И пароходные компании процветали. Реджинальд, сокращенно Редж, всех очаровал своей простотой, любезностью, общительностью, умом.
— Какая ты счастливая! Ты будешь подданной короля, — сказала бабушка своей внучке, когда нареченные явились к нам с предсвадебным визитом. Венчались в церкви Спаса в Песках близ Арбата. Благодаря картине Поленова "Московский дворик" она единственная, среди двух десятков соседних, уцелевшая до наших дней.
Невесту ввел в церковь мой отец. Первым ее шафером был ее брат Алексей, вторым — двоюродный брат Саша Голицын, а третьим держать венец посчастливилось мне. Я был очень горд и самодовольно оглядывался на четвертого шафера Юшу Самарина. У жениха шаферами были иностранцы, первым секретарь британского посольства мистер Бербери — друг Реджинальда, остальных не помню.
Слова священника, неоднократно им повторявшиеся: "Венчается раб Божий Реджинальд и раба Божья София", невольно вызывали у присутствующих улыбки, а затем произошло замешательство. Священник повел венчавшихся вокруг аналоя, и все шафера жениха двинулись за ним гуськом, пришлось их хватать за пиджаки. Благодаря нашему просторному залу пиршество происходило у нас на Еропкинском. Набилось множество гостей со стороны жениха и со стороны невесты, угощение было отменное, вино лилось рекой. Среди гостей оказался и шпик, который поспешил удрать, когда на него уставились десятки пар глаз.
Молодые поселились в старинном особняке Герье в Гагаринском переулке. Они взяли к себе жить тетю Веру Бобринскую и младшую сестру Сони девочку Еленку. А квартиру на Спиридоновке — бывшие «ад», "рай" и «чистилище» заняли другие жильцы.
Время от времени у Уитеров собиралась веселая компания, приходили и иностранцы, среди которых выделялся высокий, стройный, с усиками, мистер Бербери, бывший офицер, участник интервенции англичан в Архангельске, безукоризненно говоривший по-русски.
Я был очень горд, когда Соня Уитер, придя однажды к нам с мужем, спросила меня:
— Почему ты у нас не бываешь?
С тех пор я стал участником вечеринок на Гагаринском, где всегда очень вкусно кормили. Однажды мистер Бербери подсел к моей сестре Лине и долго расспрашивал ее о судьбе ее мужа, за что он арестован, как она ходит к нему на свидание… Стали поговаривать, что с мистером Бербери надо быть осторожнее, всем он интересуется, расспрашивает тех, у кого мужья и братья арестованы.
Год спустя у меня с ним произошел такой инцидент: однажды зимою в оттепель на вечеринке у Уитеров подвыпившие гости выскочили во двор и затеяли играть в снежки. И я запустил снежком прямо в нос миссис Бербери по ее лицу потекли румяна и белила; ворча негодующие английские слова, супруги собрались уходить. Одевая жену, мистер Бербери издали показал мне кулак. С тех пор меня перестали приглашать к Уитерам. Я был очень огорчен и оскорблен, а сейчас думаю: "Слава Богу, что перестали". А попади я миссис Бербери снежком не в нос, а в плечо, продолжал бы ходить на Гагаринский и, как многие гости Уитеров, очутился бы в тюрьме. Вот какая случайность меня спасла!
5
Самое светлое, что было для нас в ту пору, — это театр. Александр Иванович Южин был не только великим артистом, но и директором Малого театра; о его жене Марии Николаевне, хорошей знакомой моего отца, я уже упоминал. Директорской ложей, крайней, правой в бенуаре, распоряжалась она и до смерти своего мужа — до 1927 года — время от времени звонила моему отцу на работу и говорила, что в такой-то день — "пожалуйста…"
Отец передавал радостную весть нам, и мы бежали к своим друзьям приглашать. Вход в эту ложу был совсем отдельный, отчего впоследствии именно ее облюбовали наши вожди, загораживаясь от прочей публики занавеской. А мы набивались туда сверх всякого предела, ходили мы — жившие на Еропкинском, наши двоюродные, жившие на Хлебном, а также наши друзья, даже дедушка побывал раза два.
О милый и любимый Малый театр! В ту сумрачную пору моей юности сколько прекрасных минут высокого духовного наслаждения дал ты всем нам, когда, тесно прижавшись один к другому, по двое на каждом стуле, мы сидели и внимали тому возвышенному, что происходило на сцене. У меня хранятся отдельные тетрадки — мои театральные воспоминания.
В Художественный театр мы ходили реже. У Александра Александровича Раевского была двоюродная сестра графиня Анна Петровна Уварова. В своем имении она когда-то устроила детский приют, и там наряду с обыкновенными мальчиками воспитывался будущий администратор Художественного театра Федор Николаевич Михальский, кого впоследствии, до мелких деталей, похоже, под именем Фили Тулумбасова обессмертил в "Театральном романе" Михаил Булгаков. Разве только телефонов у Михальского было не четыре, а три.
Анна Петровна писала записки, которые начинались такими словами: "Дорогой Федя, мой кузен, племянник или друг очень хотят…" и т. д. И я так ходил к Михальскому, толстому дядьке вроде капиталиста со страниц «Крокодила». Однажды он взглянул на меня испытующе и спросил:
— А у вас есть любимая девушка?
Я густо покраснел и смолчал. И он выдал мне контрамарку на право входа в театр на два лица. На одно лицо он никому не выдавал. Запасшись газетой, я со своей спутницей проходил в зрительный зал и расстилал газету себе и ей на ступеньках амфитеатра. Мы садились, когда потухал свет. Занавес с дорогой каждому театралу белой чайкой поднимался. И мы забывали всё на свете…
Ходил я и в другие театры, и тоже по контрамаркам. И все мои знакомые проникали сквозь заветные двери только тем путем, какой описывают Ильф и Петров в "Двенадцати стульях". У театральной кассы никто не стоял, а перед окошком администратора теснилась длинная очередь.
О любимой девушке пока умолчу.
6
Начало 1925 года ознаменовалось очередной реорганизацией нашей учебы. Нам объявили, что теперь мы учимся не в 11-й школе имени Льва Толстого Хамрайона, а последние два класса — восьмой и девятый — преобразуются в землемерно-таксаторские курсы. К прежним предметам добавили специальные геодезию, таксацию, черчение, еще какие-то. Мы встретили эту реорганизацию с протестом, занимались по новым предметам безо всякого интереса.
Черчение преподавал старый военный землемер и пьяница. Однажды задал он нам на дом вычертить план в крупном масштабе. За четверть часа я кое-как накалякал, да еще с кляксами. Когда же к следующему уроку я преподнес землемеру листок, он усмехнулся и при общем хохоте класса спросил меня:
— Вы что — ножницами царапали, что ли?
— Все равно не буду чертежником! — обиженно ответил я.
Мне и не предвиделась опрометчивость моего тогдашнего ответа.
С того года у меня завелся новый друг — Шура Соколов, сын царского полковника. Мы сидели с ним на одной парте, справа в первом ряду, и делили между собой уроки. После моей чертежной неудачи он успевал изготовить дома два чертежа — для себя получше, для меня похуже.
В парте у нас были спрятаны аспидная пластинка и кусочек мела. Если на уроке математики меня вызывали к доске и я начинал путаться, Шура писал нужные цифры на пластинке и выставлял ее мне напоказ. Так мною решалась задача.
Но по-русскому Шура учился очень плохо, а я в классе считался чуть ли не лучшим учеником и успевал за урок написать два сочинения, а Шуре оставалось, скосив глаза, лишь списать второе своим почерком.
Однажды с подобными двумя сочинениями произошла у меня неприятная история. Задала нам учительница такую тему: "Загнивающее дворянство по "Вишневому саду" Чехова".
Для Шуры я написал сочинение, как бездельники-дворяне проматывают свои состояния, как они тоскуют, как эксплуатируют старого лакея, как гниют на корню и т. д. А для себя написал, вспоминая свое бучальское детство, о процветающем классе — как имения дворян благоденствовали, какая в деревне не переводилась дружба крестьян с помещиками, которые помогали беднякам. А гнить могут овощи и мясо, но не люди живые. Написал я резко (очень спешил) и неумело и бестолково защищал свои доводы.
На следующий урок учительница Вера Владимировна принесла стопку наших сочинений. Сперва прочла вслух сочинение одной примерной девочки, потом прочла мое и предложила всем высказаться. Обсуждение было бурным. Юра Неведомский, с которым я до того крупно поссорился, сказал, что это выпад классового врага. Я ответил, что не буду ничего говорить. Тут прозвенел звонок, Вера Владимировна мне успела шепнуть, чтобы я зашел в учительскую.
— Никогда не пишите таких ужасов, — только и сказала она мне.
И с тех пор я писал сочинения вполне правоверные, согласно идеям, которые проводились в учебниках тех лет. И Вера Владимировна мои сочинения расхваливала.
Чуть не испортилось ее отношение ко мне, когда она задала нам на дом написать свои биографии. Я расписал на нескольких страницах красочные картины о многих передрягах моей семьи и показал свое сочинение матери и сестре Лине. Обе они мне предложили его сжечь.
Из всего класса, кроме меня, еще два мальчика отказались представить свои биографии.
У Пети Бурмана детство сложилось очень тяжело. Его отец — инженерный генерал-майор — в начале революции умер в Бутырской тюрьме от тифа, несколько лет спустя умерла мать Пети. Младших братьев взялись воспитывать старшие сестры, а старший брат находился в ссылке как бывший скаут.
Лева Миклашевский принадлежал к старинному и знатному украинскому роду. В школе училось пятеро Миклашевских — старшая сестра и четверо братьев, неразрывно дружных между собой. Все они были красавцы, все черноглазые, только маленького роста, Лева был вторым братом. Их мать давно умерла, отец — жандармский поручик — неоднократно арестовывался, освобождался, где-то служил, опять арестовывался и наконец погиб в лагерях. Воспитывала братьев старая тетка.
Понятно, что Петя и Лева тоже не стали писать свои биографии. Тогда Вера Владимировна тактично предложила нам троим подать сочинения — о чем сами хотим.
Я написал, как впервые встречал весну в деревне. Вера Владимировна потом сказала при всем классе, что у меня получилось, как у настоящего писателя. Я был несказанно горд и ходил с поднятым носом.
7
Спал я тогда в одной комнате с дедушкой и бабушкой и с родителями. Как всегда, на Страстной неделе мы говели, исповедовались и причащались у отца Владимира Воробьева в церкви Николы Плотника на Арбате. В великую пятницу скорыми шагами я обошел двенадцать церквей, чтобы приложиться везде к плащанице. А церквей между Пречистенкой и Арбатом было тогда так много, что на эту пробежку я тратил не более двух часов, хотя для приличия в каждой церкви задерживался на несколько минут.
Ради Пасхальной недели мать продала очередные серебряные ложечки. Из частной коптильной на Сенной площади я принес запеченный окорок, под руководством матери изготовили мы пасху, она испекла куличи. Перед заутреней, как всегда, заспорили — кто хотел идти к Троице в Зубове, кто к Покрова в Левшине. На обедню мы никогда не оставались, а после заутрени шли домой непременно с зажженными свечками. Начали христосоваться. Сестра Соня убежала, не желая христосоваться с нашим жильцом Адамовичем, который числился в списке к ней неравнодушных. И мы сели разговляться.
Тогда на Святой неделе были весенние каникулы. Спать я ложился поздно. Во вторник лег около полуночи и только положил голову на подушку, как услышал звонок: через пару секунд звонок настойчиво задребезжал. Я вскочил, наскоро оделся, открыл дверь в коридор и в конце его увидел высокую фигуру красноармейца в шинели, в голубой с красным околышем фуражке.
Вбежал в зал. У стола стоял молодой в кожаной куртке Чернявый и протягивал бумагу стоявшему ко мне спиной брату Владимиру. Через его плечо я прочел на бланке сверху слово «Ордер», далее шли то напечатанные, то написанные от руки слова об обыске и об аресте Голицына Михаила Владимировича и Голицына Владимира Михайловича младшего; слово «младший» было подчеркнуто. Внизу ордера стояло: "Заместитель ОГПУ Г. Ягода".
Один за другим сходились в зал члены нашей семьи, растерянные, в халатах. У бедняжки няни Буши от переживаний началась "медвежья болезнь". Чернявый ее не пускал в уборную, она охала, наконец он догадался и махнул рукой.