Больше говорили, конечно, о войне, Каменев предсказывал победу Германии и буржуазно-демократическую революцию в России. Что же касается социалистической революции, то, по мнению хозяина дома, для нее требовалось еще не менее тридцати лет. Все соглашались с хозяином дома, и никому из них даже и в голову не могло прийти то, что именно в эти дни в Петрограде разыгрывался последний акт в несколько затянувшейся драме под названием «Крушение российской легитимности». И можно только догадываться о том изумлении, в которое повергло политических ссыльных известие о том, что в результате Февральской революции Николай II отрекся от престола в пользу великого князя Михаила Александровича и власть в России перешла к Временному правительству.
Такое же потрясение испытал, по всей видимости, и сам Ленин, еще несколько недель назад заявивший в выступлении перед молодыми социалистами Швейцарии: «Мы, старики, может быть, не доживем до решающих битв этой грядущей революции». Однако «старики» дожили, и в тот же день из столицы пришла телеграмма. «Петроград. Ачинск. Депутату Муранову. Все в руках народа. Солдаты, Временное правительство, президиум. Тюрьмы пусты, министры арестованы, государыня охраняется нашими. Кронштадт наш, окрестности и Москва примыкают».
О революции Сталин узнал на улице, где встретил спешившую почему-то в первую очередь порадовать вестью о свержении царя торговавших на рынке крестьян В. Померанцеву, которая и сообщила ему о событиях в Петрограде.
Был ли он рад? Наверное. Но в то же время это известие о победившей революции, очевидно, вызывало в нем двойственное чувство. Конечно, ему было неприятно, что большевики проморгали очередную русскую революцию и она стала стихийным выступлением масс, разочарованных бесконечными военными поражениями и измученных голодом и нищетой. И что бы там ни вещали умные теоретики, революцию свершили мятежные солдаты, не желавшие больше умирать неизвестно за что, фабричные рабочие, которые хотели работы и хлеба, и крестьяне, продолжавшие мечтать о земле.
«Уже несколько дней, — писал 27 февраля 1917 года В. Шульгин, — мы жили на вулкане... В Петрограде не стало хлеба — транспорт сильно разладился из-за необычных снегов, морозов и, главное, конечно, из-за напряжения войны... Произошли уличные беспорядки... Но дело было, конечно, не в хлебе... Это была последняя капля... Дело было в том, что во всем этом огромном городе нельзя было найти нескольких сотен людей, которые бы сочувствовали власти... И даже не в этом... Дело было в том, что власть сама себе не сочувствовала... Не было, в сущности, ни одного министра, который верил бы в себя и в то, что он делает... Класс былых властителей сходил на нет... Никто из них не способен был стукнуть кулаком по столу... Куда ушло знаменитое столыпинское «не запугаете»?.. Последнее время министры совершенно перестали даже приходить в Думу...»
Отнюдь не женевские мудрецы повели народ на баррикады, его толкнул на них приказ царского правительства расстрелять мирную демонстрацию в Петрограде, после которой восстали солдаты столичного гарнизона. И во главе этого народа встали не закаленные теоретическими спорами философы, а Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов и Временное правительство.
Все это было так, но вместе с тем Сталин, конечно, не мог не думать о себе и своей роли в революции. Он не знал расклада политических сил в столице и очень опасался того, что может опоздать на революционный праздник. На следующий день ачинские большевики провели в доме Долина собрание, на котором приняли воззвание, подписанное депутатом IV Государственной думы М.К. Мурановым.
Тем временем события продолжали развиваться, и уже 4 марта стало известно, что великий князь Михаил Александрович отказался от престола и предложил решать вопрос о власти Учредительному собранию. Так, в одночасье пала насквозь прогнившая 300-летняя монархия, последним бесславным представителем которой стал ни на что не способный Николай II со своей женой-кликушей и вечно пьяным Распутиным...
4 марта в Народном собрании состоялся митинг, в котором принял участие весь цвет ссыльной социал-демократии, за исключением... Сталина. По каким-то только ему ведомым причинам он на митинг не пришел. Каменев предложил направить приветственную телеграмму великому князю по случаю его отказа взойти на престол. На следующий день он зашел к Сталину и сообщил ему о совершенной им глупости.
Сталин равнодушно махнул рукой. Ему было не до великого князя и отправленной телеграммы. Всеми своими мыслями он был уже в Петрограде, куда и отправился вместе с другими ссыльными на специальном поезде через два дня. И о чем думал он, посасывая свою неизменную трубку и глядя в окно на пролетавшие мимо пейзажи, знал только он один... Но в одном он был уверен: в Петроград ехал уже совсем другой Сталин. У него хватило твердости и воли к сопротивлению, и он вышел живым из того ада, в котором многие сходили с ума и стрелялись. И теперь его хватит на все...
Так закончилась подпольная жизнь профессионального революционера Кобы, известного также под кличками Нижарадзе, Васильева и Ивановича. Итогом можно было гордиться: 19 лет участия в революционной борьбе, 3 года тюрем и 6 — ссылки, как минимум 9 арестов и 6 побегов, — таков был послужной список Сталина...
ЧАСТЬ II 1917-й
ГЛАВА ПЕРВАЯ
12 марта поезд прибыл в Петроград. На вокзале бывших политкаторжан встретили ликующие толпы свободного, как теперь всем казалось, народа.
«Шел мягкий пушистый снежок, — вспоминала приехавшая вместе со Сталиным B.Л. Швейцер, вдова С. Спандаряна. — Стоило нам выйти из вагона на платформу, как на нас пахнуло политической и революционной жизнью столицы...» Повсюду слышался смех и оживленные разговоры. Невский был заполнен шумной толпой. «Народ гулял, — вспоминал эти дни Питирим Сорокин, — как на Пасху. Все славили новый режим и Республику. «Свобода! Свобода! Свобода!» — раздавалось повсюду». Во всех направлениях разъезжали грузовики с солдатами и вооруженными рабочими и студентами. На каждом углу о чем-то горячо спорили толпы народа. Среди них сновали мальчишки с газетами и листовками, которые шли нарасхват. Полицейских не было. Надменный и холодный Петербург канул в небытие...
Однако сам Сталин не разделял всеобщего веселья. На него пахнуло не только «революционной жизнью» столицы, но и густым винным перегаром. Слишком уж эта свобода напоминала анархию, и ему не очень нравился свободный и полупьяный народ. «Эти люди, — писал хорошо познавший все прелести революционного разгула В. Шульгин, — из другого царства, из другого века... Это — страшное нашествие неоварваров, столько раз предчувствуемое и наконец сбывшееся... Это — скифы. Правда, они с атрибутами XX века — с пулеметами, с дико рычащими автомобилями... но это внешне... В их груди косматое, звериное, истинно скифское сердце...»
И, как знать, не вспомнились ли ему в ту минуту слова Пушкина о русском бунте, «бессмысленном и кровавом»? А в том, что это был больше бунт, нежели революция, он не сомневался. Все эти полупьяные и беснующиеся людские толпы наконец-то дождались дня, когда можно, не таясь, плевать во вчерашних господ. И теперь у всех у них, выражаясь словами того же Шульгина, «было одно лицо: гнусно-животно-тупое или гнусно-дьявольски-злобное»!
«Боже, как это было гадко!.. — писал он в своих воспоминаниях. — Так гадко, что, стиснув зубы, я чувствовал в себе одно тоскующее, бессильное и потому еще более злобное бешенство... Пулеметов — вот чего мне хотелось. Ибо я чувствовал, что только язык пулеметов доступен уличной толпе и что только он, свинец, может загнать обратно в его берлогу вырвавшегося на свободу страшного зверя... Увы — этот зверь был... его величество русский народ...»
Вряд ли сам Сталин даже при всем своем органичном отвращении к вылезшим из своих берлог полупьяным «скифам» (они напоминали ему отца и все, что с ним было связано) желал в ту минуту пулеметов, но вот о том, насколько трудно будет загнать их назад, он, конечно, не мог не подумать...
* * *
С вокзала Сталин отправился к Аллилуевым, единственным в столице людям, которые могли приютить его. Иосифа встретили как родного, и он весело рассказывал о том, как поезд останавливался на вокзалах и доморощенные ораторы, то и дело ударяя себя в грудь, повторяли напыщенные фразы о пришествии долгожданной «святой русской революции».
И больше всех смеялась младшая дочь Сергея — красавица Надежда, не сводившая своих больших выразительных глаз с вошедшего во вкус Сталина. Да и сам он все чаще и чаще задерживал свой далеко не скромный взор на милой. Надя удивительно расцвела за это время. Правильным овалом лица, черными бровями, слегка вздернутым носиком, смуглой кожей и мягкими карими глазами она походила на гречанку, в жилах которой каким-то удивительным образом оказалась замешана и цыганская кровь.
Как и все Аллилуевы, Надежда искренне верила в социалистические идеи. Молодая и романтически настроенная, она смотрела на своего крестного (ребенком Надя упала в реку, и Сталин спас ее от верной смерти) восторженными глазами. В ее представлении это был самый настоящий рыцарь революции, с честью прошедший через ад тюрем, этапов, побегов и ссылок.
Сталин весьма живописно рассказывал о суровой заполярной природе и жестокой нужде, которую испытывали ссыльные, но сам он пребывал уже далеко от всего пережитого. Голод, холод и тоска остались в прошлом. Сейчас его куда больше волновало собственное будущее. Ведь именно теперь, когда Ленин и другие лидеры партии находились в своих женевах, у него имелись все шансы устроить его самым надлежащим образом.
Ну а чтобы лучше понять, в каких условиях предстояло работать Сталину, надо вспомнить политическую ситуацию весной 1917 года. И не только из-за любви к истории: именно она во многом определила не только поведение самого Сталина, но и все дальнейшие события.
* * *
К приезду Сталина в Петроград власть в стране принадлежала Временному правительству и Петроградскому Совету рабочих и солдатских депутатов. Командовал войсками Петроградского округа генерал Корнилов.
Правительство было сформировано из представителей правой буржуазии и крупных помещиков, наиболее важные посты получили кадеты. Они являли собой единственную в России либерально-демократическую партию и, будучи носителями «европеизированного» сознания, мечтали о преобразовании России парламентским путем по западному образцу.
Львов, Гучков, Милюков, Мануилов, Терещенко, Шингарев... Это были честные и в большинстве своем способные люди, которые объявили амнистию политическим заключенным, провозгласили гражданские свободы, заменили полицию «народной милицией» и провели реформу местного самоуправления. На большее они оказались просто не способны. По причине интеллигентской мягкости, с которой новое государство строить было нельзя. Да еще в таких экстремальных условиях, в которых они очутились. И как это ни печально для них, они, в отличие от Ленина, пытались делать революцию в белых перчатках.
«Что такое истинный кадет? — вопрошал в своих «Записках старого петербуржца» Л.В. Успенский и сам же отвечал: — Прежде всего все они были до мозга костей интеллигентами, даже интеллектуалами: полуполитическими деятелями, полупрофессорами. Настоящий кадет выглядел, да и в глубине своей был человеком хорошо образованным, человеком с хорошими теоретическими познаниями по части истории страны, Европы, мира...
Среди них были англофилы... Все они были несомненными западниками. Всюду — и на кафедрах университетов, и на думской трибуне — они стремились быть прежде всего «джентльменами»... Но при этом все они, начиная со своего идейного вождя и учителя Милюкова, оставались... «прекрасными теоретическими человеками»... Они превосходно разбирались в политике Древнего Рима, в эпохе Кромвеля, во всем, что рассказывали о прошлом их современники — историк Сеньбос или наши профессора-сеньбосы Виноградов и Платонов. Они были до предела «подкованными» во всем, что касалось прошлого — далекого и близкого. Но у них не было ни малейшего представления о реальных закономерностях современной жизни».
Однако в феврале 1917-го требовались совсем иные качества, и Ленин совершенно справедливо писал, что «эта партия... не может сколько-нибудь прочно властвовать в буржуазном обществе вообще, не хочет и не может вести по какому-нибудь определенному пути буржуазно-демократическую революцию... Кадеты — партия мечтаний о беленьком, чистеньком, упорядоченном, «идеальном» буржуазном обществе».
Мечтая о новом, Временное правительство вместе с тем считало себя преемником старой власти и намеревалось продолжать войну до «победного конца». Что же касается Петросовета, то кто был его истинным создателем и по сей день сказать невозможно. Одни исследователи считают инициаторами его создания руководителей Петроградского союза потребительских обществ. Другие отдают пальму первенства Петербургскому комитету большевиков, который якобы и принял решение об организации Совета.
Есть версия и того, что Исполком Совета рабочих депутатов, а сначала он назывался именно так, образовали освобожденные из «Крестов» революционным народом члены военно-промышленного комитета, которые будто бы прямо из тюрьмы отправились в Таврический, где вместе с представителями социалистических партий и основали Исполком. Но как бы там ни было на самом деле, 27 февраля из стен Таврического дворца, который стал в те дни центром политической жизни, вышло следующее воззвание:
«Граждане! Заседающие в Государственной думе представители рабочих, солдат и населения Петрограда объявляют, что первое заседание их представителей состоится сегодня в 7 час. вечера в помещении Государственной думы. Всем перешедшим на сторону народа войскам немедленно избрать своих представителей по одному на каждую роту. Заводы, имеющие менее тысячи рабочих, избирают по одному депутату...»
Так Исполком Петросовета впервые заявил о себе, и именно этот факт, по словам А.И. Деникина, имел «чрезвычайное и роковое влияние на весь ход последующих событий», поскольку параллельно с Временным правительством был создан орган неофициальной, но, несомненно, более сильной власти, борьба с которым оказалась не под силу правительству.
* * *
Почему-то принято считать, что поначалу Петросовет не собирался брать на себя властные полномочия и видел свою задачу «в добровольной передаче государственной власти буржуазии и ее Временному правительству». На самом деле это было не так. Члены Совета не хотели ни за что отвечать, а вот править они желали. Потому и принялись с первого же дня своего существования мешать правительству работать. И именно Исполком Петросовета уже 1 марта осчастливил страну одним из самых отвратительных творений Февраля — приказом № 1.
Выступивший на секретном заседании правительства, главнокомандующих и Исполкома Совета 4 мая 1917 года член Исполкома Скобелев так объяснил появление этого приказа: «В войсках, которые свергли старый режим, командный состав не присоединился к восставшим и, чтобы лишить его значения, мы были вынуждены издать приказ № 1. У нас была скрытая тревога, как отнесется к революции фронт. Отдаваемые распоряжения внушали опасения. Сегодня мы убедились, что основания для этого были».
Еще более откровенно высказался член Исполкома Иосиф Гольденберг. «Приказ № 1, — заявил он в своей беседе с французским писателем Клодом Анетом, — не ошибка, а необходимость. Его редактировал не Соколов: он является единодушным выражением воли Совета. В день, когда мы «сделали революцию», мы поняли, что если не развалить старую армию, она раздавит революцию. Мы должны были выбирать между армией и революцией. Мы не колебались: мы приняли решение в пользу последней и употребили — я смело утверждаю это — надлежащее средство».
Этот самый Гольденберг забыл добавить только то, что этот приказ добил русскую армию, а вместе с ней и российскую государственность. Приказ давал солдатам «демократические права митингов и демонстраций и отменял «чинопочитание». В ротах, полках и батальонах создавались солдатские комитеты с правом обсуждения приказов и правом снимать неугодных командиров.