До 5 марта, когда сбылось наше желание, и даже после смерти Сталина в первые месяцы ничего не изменилось. Тот же страх ареста (Гиту не арестовали), те же глупые статьи в газетах. Но в воистину прекрасный день 4 апреля 1953 года в обеденный перерыв я вышла погреться на солнышке и вдруг из мастерской выбежала вся в слезах Ида Марковна, бросилась ко мне на шею и, захлебываясь, рассказала, что сейчас по радио передавали, что весь процесс над врачами-отравителями сфабрикован Рюминым и его сообщниками. Счастью нашему не было предела. Мы плакали, мечтали, что с нас тоже снимут позорные приговоры, что мы вернемся к своим детям.
Счастливая, вошла я в контору и услышала последнюю фразу из речи Пузиковой: "У американцев денег много, они сумеют купить, кого им надо! "
Словно молния сверкнула в мозгу: "Сейчас я тебе покажу, сукина дочь!" Я подошла к двери кабинета директора и громко сказала:
— Анисья Васильевна, выйдите сюда! — Это было грубым нарушением субординации, совершенно у нас не принятым.
— Что вы говорите, Ольга Львовна?
— То, что вы слышите. Выйдите сюда вместе с Анной Петровной (наш парторг). Они вышли.
— Сию минуту Мария Никитична сказала, что Верховный суд подкуплен американцами. Я отсидела за недонесение на мужа 8 лет и не хочу сидеть еще за Пузикову. В ее словах полный состав статьи 58 п. 10 — дискредитация советского суда. Обычно карается это десятью годами лишения свободы. Тут все эти слова слышали и могут подтвердить. В МГБ я не пойду, а вот вам при свидетелях сообщаю. Уж вы и идите в МГБ.
Все окаменели.
— Мария Никитична, как вы могли сказать такую вещь?! — воскликнула Анисья Васильевна.
— Ах, я не знаю, не знаю, я не подумала! — Мария Никитична зарыдала и убежала домой.
Конечно, никаких судебных последствий неудачное выступление Марии Никитичны не имело, ее только избил муж, член обкома, так, что она четыре дня не ходила на работу и явилась с запудренными синяками. Еще я не могла себе отказать в удовольствии подойти к Анисье Васильевне и сказать:
— Анисья Васильевна, я спрашиваю вас как члена партии, зачем Рюмину и его сообщникам было клеветать на невинных людей и позорить нашу страну этим дурацким процессом? Плохо ли Рюмину жилось при советской власти, зачем было идти на такое преступление?
На это бедная Анисья Васильевна что-то пролепетала про американских шпионов. А еще я получила удовольствие, услышав песню блатарей, которые быстро отзывались на злободневные события:
Дорогой товарищ Вовси,
Я сердечно рад,
Что теперь выходит, вовсе
Ты не виноват!
Понапрасну вы томились
В камере сырой,
Низвергать вы не стремились
Наш советский строй.
Дорогой товарищ Коган,
Знаменитый врач,
Ты взволнован и растроган,
Но теперь не плачь!
Зря тебе трепали нервы,
Кандидат наук,
Из-за этой из-за стервы
Лидки Тимашук!
Вы работали, трудились,
Не смыкая глаз,
А лягавая зараза
Капала на вас.
Слух теперь прошел в народе —
Это все мура.
Пребывайте на свободе,
Наши доктора.
Работники нашей конторы еще долго ходили с опрокинутыми лицами, как будто они проиграли матч на первенство СССР.
Смерть Сталина
Шло совещание у директора в кабинете. Кроме меня, не было ни одного ссыльного. Во время заседания в кабинет без стука вбежала работница и начала:
— Анисья Васильевна…
— Почему вы вошли без разрешения? Удалитесь.
— Но, Анисья Васильевна…
— Я вам сказала: мы заняты. Удалитесь.
— Сталин умирает.
Как будто бомба разорвалась. Анисья Васильевна вскрикнула и начала клониться набок, ей стало плохо.
Все, кто был в комнате, обернулись и посмотрели на меня. Я страшно испугалась, что мое лицо выражает что-нибудь не то, что надо, и закрыла его руками. Я дрожала.
Я себе говорила: "Или сейчас, или никогда".
А вдруг все мои великолепные обоснованные расчеты лопнут, как мыльный пузырь?
А вдруг какой-нибудь Маленков, Берия, черт, дьявол поддержит этот колосс и подопрет его еще миллион трупов? Этак он простоит еще лет двадцать, на мой век и хватит.
Сейчас — или никогда! Я чувствовала, что у меня, дрожат плечи. Потом я услышала о себе разговор: "Какая лицемерка: сделала вид, что плачет, а потом открыла лицо — глаза сухие".
Все ходили как сумасшедшие. Вдруг все заболели бдительностью. За сто километров приехала женщина, кого уже месяц тому назад назначили примерку на 5 марта. — Сегодня мы не примеряем, — сказала я. (Я была дежурной по залу.) Женщина начала спорить, что день-то рабочий. Я ее выпроводила, меня потом вызвали в МГБ, записали все, что она говорила, имя, адрес. Больше она у нас не появлялась.
Один бравый генерал выпил в ресторане и высказался в таком духе, что хорошо бы это случилось лет на пятнадцать раньше, легче было бы воевать. Вскоре он уже катил в этапе со сроком в двадцать пять лет.
Мне все казалось, что вот теперь, когда может быть виден конец, меня схватят и прикончат.
Все надели траурные розетки.
Я мучительно думала: надеть или нет?
Меня подозвала Анна Петровна, наш парторг, и приколола розетку.
— Так надо, — сказала она.
Я потом все боялась снять ее и носила дольше всех, пока Анна Петровна не подошла ко мне и не сняла сама. Мы слушали гражданскую панихиду. Выступил Берия:
… — Мы умеем делать дело.
Да, он умеет.
Маленков:
— Пусть помнят враги, внешние и внутренние, что мы не ослабим бдительности.
Я помнила… Мне кажется, что никогда не было так тяжело, как в год смерти Сталина, когда медленно, медленно начинало где-то что-то проясняться и шевелиться.
Николай Адамов. Конец пути
Медленно, медленно прояснялось небо после смерти Сталина. Только через год, в 1954 году, начали снимать "вечную ссылку" и давать паспорта, конечно, с пометкой о судимости и запрещением жить в 39 городах. С меня почему-то ссылку сняли с самой последней, и я какое-то время жила в Караганде совершенно одна. Все мои друзья уехали, время тянулось невероятно медленно. Придя с работы, я в восемь часов ложилась спать (от отвращения к жизни, как говорил Мандель), а в три часа ночи просыпалась, читала, мучилась, ждала утра. Наконец с меня тоже сняли ссылку, и я сразу поехала в Джезказган, в лагерь к Николаю.
Об этом лагере ходили слухи, что там были волнения, что заключенные не выходили на работу, требовали пересмотра дел, приезда к ним Маленкова, изменения лагерного режима, что вводили танки.
Приехав в Джезказган, я узнала, что все уже позади, волнения ликвидированы, в режиме произошли большие изменения. В частности, разрешены свидания с родными на неделю, причем для этой цели отводится помещение с двумя выходами: один — для заключенного, в зону, другой — для приехавшего на свидание — на улицу. Ничего подобного раньше в лагерях не было.
Я вошла в тесную комнатку, где стояли кровать, стол, два стула. С бьющимся сердцем села…
Отворилась дверь, вошел Николай.
Я с трудом узнала его: за четыре года он превратился в старика, съеденного туберкулезом.
Я пробыла у него неделю. В моей страшной жизни эта неделя была одной из самых тяжелых.
В конце пришел какой-то начальник и сказал, что Адамова можно актировать по здоровью, если я дам подписку, что буду его содержать и не предъявлю никаких претензий.
Я, конечно, дала эту странную подписку, и мы вместе вернулись в Караганду.
Начался наш новый этап жизни с Николаем в Караганде. Здоровье его заметно улучшилось, он поправился, окреп и вновь включился в политические споры. Надо сказать, что мы с ним часто расходились в оценке событий. Наши темпераменты были очень разные: он — боец, бесстрашный человек, а я — смертельно напуганная. У нас часто возникали споры.
В этот период в Караганде я вновь начала писать свои воспоминания, прерванные вторым арестом. Помню, я закончила главу "Лиза" и прочла ее Николаю. Ему очень не понравилось.
— Лиза твоя — предательница. Дочка ее спрашивает, как ей жить, спрашивает, неужели ты у "них" брала деньги, а она, боясь, что дочку не примут в комсомол (чтоб он сдох!), отвечает: "Да, я виновата". Она предала не только себя, всех нас! Всех признала виноватыми и в шпионаже и в террактах. Разве так надо писать об этом времени? Надо так писать, чтобы стены тряслись, чтобы крыша падала на их подлые головы! А ты жалеешь Лизу! Бедная Лиза!
Я не могла с ним согласиться и не могла писать иначе. Я ведь совсем не была политиком. Я только горячо жалела своих товарищей по несчастью и ненавидела наших палачей.
В это время шли слухи, что многих реабилитируют, и мы решили уехать из Караганды, чтобы хлопотать о реабилитации. Я поехала в Москву, а Николай — в Воронеж, где он был осужден и где находилось его дело. Приехав в Воронеж, Николай не только довольно быстро добился реабилитации, но и восстановился в партии. Когда на партийном собрании секретарь, вручая билет, поздравил Николая, он ответил:
— Это не меня надо поздравлять, я поздравляю вас с тем, что в партию возвращаются такие люди, как я.
Собрание было потрясено.
Николаю дали в Воронеже квартиру, он прописал к себе племянницу — студентку воронежского вуза. Сразу же нашлось много товарищей по комсомолу и гражданской войне, тоже в свое время репрессированных, но еще не реабилитированных. Николай хлопотал за них. Дом его был полон людьми, о которых он заботился, которые его уважали, признавали своим лидером. Он был в своей сфере, в своей стихии. Он устроился на работу. Племянница обожала его, как и он ее. Она вела хозяйство, он жил в семье, где был главой и кумиром, что ему было необходимо.
За это время он несколько раз приезжал ко мне в Москву, но в нашей семье он не мог найти себя. Он был чужой в моей среде и остро чувствовал это. А я не могла уйти из своей семьи: я была поглощена уходом за стареющими и болеющими сестрами, появились внуки, и мне казалось, что это ко мне вернулись мои дети, они заполнили мою жизнь. Так мы остались жить каждый в своей семье, переписывались, иногда встречались.
Здоровье Николая, подорванное туберкулезом, все более ухудшалось. Он часто болел. Однажды я получила трагическое известие от его племянницы: он заболел воспалением легких, попал в больницу и умер там.
Было ему 62 года.
Реабилитация
В 1955 году я приехала в Москву хлопотать о реабилитации. Все тянулось страшно медленно; для подачи заявления на реабилитацию требовались справки со всех мест, где я была прописана после освобождения из лагеря. А я сама не помнила, где и сколько раз я была прописана. Ведь жила-то я в Москве нелегально, а прописывалась за деньги то здесь, то там. Требовали характеристику с места работы, а на работе не очень-то давали характеристики наверное, имели соответствующие указания.
Наконец я подала заявление о реабилитации. Дело мое попало к прокурору Иванову, человеку с оловянными глазами, который каждый раз, когда я, прождав 5 — б часов в очереди, входила к нему, говорил деревянным голосом:
— Ваше дело будет разобрано в свое время. Очередь до вас еще не дошла.
Однажды он открыл шкаф и показал мне целую библиотеку дел в одинаковых папках.
— Вот профессорское дело, по которому проходите вы и ваш муж. Видите — более ста участников, и все дел надо разобрать.
— А многие ли из участников живы? — спросила я. Он замялся.
— Кое-кто жив.
— Так нельзя ли начать с дел тех, кто жив, а то, боюсь, до своей очереди никто не доживет.
Так это тянулось до Двадцатого съезда. После съезда, в начале марта, я пришла в Верховный суд и узнала, что мое дело передали другому прокурору. Фамилии его я, к сожалению, не помню. Мне велели кратко написать о своем деле. Я написала: "20 лет жду суда. Дождусь ли я его до смерти или нет?"
Меня и жену моего брата, которая везде со мной ходила, впустили к прокурору. Нас встретил молодой веселый человек, лет тридцати пяти, по-видимому, армеец. Я подала ему свое заявление.
Невестка, которая раньше не видела, что я написала, ужаснулась и начала извиняться.
— Она такая нервная, уж вы извините ее.
Он широко улыбнулся.
— Будешь нервная, понять не трудно. Теперь дело пойдет быстро. Я думаю, не больше месяца.
— Но меня выселяют из Москвы. Вчера была милиция и велели мне в двадцать четыре часа покинуть Москву.
— Прячьтесь, прячьтесь от милиционеров. Скоро это кончится. Вы можете пожить немного в другом месте?
— Могу, у сестры.
— Дайте телефон, я вам позвоню.
8 марта раздался телефонный звонок и веселый голос моего прокурора сказал:
— Получайте подарок на 8 марта. Ваше дело разобрано, справку о реабилитации получите в канцелярии Верховного суда. О дне вас известят. Поздравляю.
Когда я пришла в назначенный день за справкой, в приемной было человек 20, почти все женщины лет по 50 и старше. Одна глубокая старуха украинка с полубезумным взором. Она все что-то шептала сама себе. У окна сидел и курил мужчина лет сорока.
Вызывали по очереди. Из кабинета выходили и опять чего-то ждали. Когда назвали фамилию мою и моего мужа, мужчина, сидевший у окна, встрепенулся. Я зашла и получила справки о реабилитации. Мне сказали, что нужно подождать в приемной, выдадут справки на получение паспортов и денег.
Справка моя гласила следующее:
"Военная Коллегия Верховного суда Союза ССР. От 6.4.1956 г. № 44-03393/56
Справка
Дело по обвинению Слиозберг-Адамовой Ольги Львовны пересмотрено Пленумом Верховного суда Союза ССР 24.V.1956 г.
Приговор Военной Коллегии от 12.XI.1936 г., Постановление Верхсуда СССР от 21.XI.1940 г. и постановлении Особого Совещания при МГБ от 19.Х1.1949 года в отношении Адамовой-Слиозберг отменены, и дело прекращено за отсутствием состава преступления.
Председательствующий судебного состава Военной Колегии полковник юстиции П.Лихачев".
Арестована я была 27 апреля 1936 г. Значит, я заплатила за эту ошибочку 20 годами 41 днем жизни.
Когда я вернулась в приемную, мужчина, сидевший окна, подошел ко мне.
— Скажите, ваш муж читал в университете истории естествознания?
— Да, до 1936 года.
— Я учился у него. Какой это был преподаватель! Более широкой эрудиции, блеска изложения, любви своему делу я не встречал ни у кого.
Мы замолчали. Вышел военный и стал выдавать справки на получение паспортов и компенсаций.
Мне полагались двухмесячные оклады, мой и моего мужа, и еще 11 руб. 50 коп. за те 115 рублей, которые были у моего мужа в момент смерти.
Старуха украинка, получив справки, дико крикнул.
— Не нужны мне деньги за кровь моего сына, берите их себе, убийцы. — Она разорвала справки и швырнула их на пол.
К ней подошел военный, раздававший справки.
— Успокойтесь, гражданка… — начал он. Но старуха снова закричала:
— Убийцы! — Плюнула ему в лицо и забилась припадке. Вбежал врач и два санитара, и ее унесли.
Все молчали подавленные. То здесь, то там раздавались всхлипывания и громкий плач. Я сама не сумела сдержаться, рыдания душили меня. Мужчина подошел ко мне.
— Я тоже получил справку о реабилитации своего отца. За отсутствием состава преступления… Он, как и ваш муж, был редким человеком.
Мы вышли вместе. Мой спутник довел меня до дома. Он спросил: