По расчету, до кораблей остается десять минут полета, но координаты не точны, это уже видно по радиопеленгам. На этой высоте мы можем врезаться в мачты, видимость не более пятисот метров. Если даже увидишь с этого расстояния, то не успеешь уйти вверх или увернуться, тем более что корабль не один.
Делаю знак Черевичному. Он без слов понимает меня и мягко прибавляет газ моторам. Уже на высоте пятидесяти метров входим в плотную облачность, стекла на кабине затягивает тонкой пленкой льда.
— Включите антиобледенители! — дает команду Черевичный Чечину.
В кабине запахло алкоголем, от струй спирта стекла быстро очищаются.
— Э-эх! — кричит Чечин. — Огурчик бы малосольный сейчас или грибки! Такое добро пропадает! — и аппетитно щелкает языком.
Черевичный по микрофону договаривается с флагманом, что будем сбрасывать ледовую карту с высоты шестидесяти метров по радиокомпасу. Делаем заход и бросаем вымпел. С борта ледокола радостно кричат: вымпел упал на льдину у форштевня ледокола. Я на словах объясняю им детали ледовой обстановки, даю уточненные координаты, и мы берем курс на Тикси. Весь следующий день Чечин и его помощники делали профилактику моторам. Предстояло идти на Москву. Моторы переработали все свои ресурсы, расход масла и горючего увеличился. Поэтому механики так тщательно и скрупулезно работали с ними.
Ночью стартовали в Архангельск с попутной разведкой льда до Амдермы. Перед вылетам военный отдел порта предупредил нас, что в Карском и Баренцевом морях возможны встречи с немецкими боевыми кораблями и самолетами и что код связи с нашими истребителями и правила полета от Архангельска до Москвы нам вручат в Архангельске.
До Амдермы все шло нормально. Потом начались неполадки. Из–за начавшейся тряски левого винта сели на вынужденную посадку в Нарьян — Маре, а потом второй раз — на реке Мезень. Чечевичный нервничал, торопясь в Москву, но Чечин был неумолим: он обстоятельно исправлял все неполадки. Только на третьи сутки мы прибыли в Архангельск.
Город как–то заметно посуровел, построжал. Впервые мы увидели оконные стекла, заклеенные газетными крестами, мешки с песком, длинные стволы ощетинившихся зениток. В речном порту кипела работа. Люди шли по деревянным тротуарам озабоченные, неулыбчивые. И только ребятишки, носившиеся по улицам с деревянными автоматами, горланили так же, как и до войны.
Непривычно для нас выглядел морской порт. У причалов и на рейде стояли морские тортовые суда, но на их палубах, на баках, ютах — орудия и спаренные пулеметы. Вдали, на широком русле Северной Двины, рассредоточение маячили силуэты военных кораблей, а высоко в небе дарами барражировали истребители. Порт жил напряженно — скрипели стрелы, гремели цепи, и крики «вира… майна» звенели в воздухе.
Утром 22 августа, получив разрешение на вылет в Москву и забрав все необходимые инструкции о порядке полета, мы стартовали. Шли на малой высоте, прячась в складках рельефа. Предосторожность была не лишней. В Архангельске мы узнали, что ожесточенные бои развернулись уже под Москвой.
К Москве мы подошли на бреющем полете и с ходу сели на Химкинском водохранилище у здания Речного вокзала. Зарулив в одну из стоянок гидросамолетов Полярной авиации, находящейся прямо против шпиля вокзала, мы вышли на родной берег.
Ощетинясь дулами зенитных батарей, опоясанный противотанковыми ежами, надолбами и валами из мешков с песком, город жил своей повседневной жизнью, но эта жизнь была полна сдержанной деловитости, так непохожей на суетливость Москвы предвоенной. При подъезде к тушинскому туннелю у узкого проезда, заставленного ежами, мешками и бетонными пирамидами противотанковых надолб, военный патруль проверил наши документы. Молодой капитан подолгу всматривался в наши лица, сверяя с фото в удостоверениях, устало козырнул. Чувствовалось, что он о чем–то хотел спросить — наш экспедиционный вид явно смущал его, — но так и не спросил, махнув на прощание рукой, обвязанной марлевым, потемневшим бинтом. При выезде из туннеля образовалась небольшая пробка. Навстречу нам встала длинная гирлянда аэроста тов. Статные девушки в аккуратных гимнастерках держали баллоны за свисавшие с них концы и, пересмеиваясь, что–то говорили между собой.
Увидя их, Виктор Чечин лихо свистнул и, перегнувшись через борт автомашины, крикнул:
— Послушайте, красавицы вы мои милые, кого же вы собрались ловить в свои сети? При ваших качествах вам и аэростаты заграждения не нужны!
Девушки дружно фыркнули, но ответ дать не замедлили:
— Попадешься и ты, черноглазый! Смотри, не зевай, когда полетишь!
Странно, но этот незначительный эпизод и слова девушек помнились мне всю войну. Вход в зону Москвы был расписан строго по воздушным коридорам, которые периодически менялись. Заградительное кольцо вокруг Москвы охранялось сетью аэростатов. Усталые после выполнения боевых операций, часто в сплошной облачности, мы должны были нащупать этот коридор и, рассчитывая только на средства радиотехнического самолетовождения, пролезть через эти «девичьи сети» на свой аэродром. А «девичьими сетями» мы их называли потому, что обслуживали аэростаты заграждения в основном женские команды сложность маневра слепого полета в узких коридорах, при не всегда срабатывающих средствах радионавигации, преподносили нам минуты куда более томительные и напряженные, чем часы полетов над вражеской территорией. Можно было попасть в стальную сеть аэростатов: безжалостная сталь их тросов разрезала самолет пополам.
При встрече в Управлении Полярной авиации с Ильёй Павловичем Мазуруком, затянутым в строгую военную форму, мы невольно подтянулись. В нашем кожаном, видавшим виды летном обмундировании и пахнувших ворванью высоких болотных сапогах, конечно, мы выглядели партизанами. Начальник окинул нашу группу насмешливым взглядом и с улыбкой проговорил:
— И вас не забрали в таком виде? Вы же как диверсанты! Ну, ладно, о форме потом. Рад вас видеть здоровыми в любом виде. Спасибо! Лихо поработали. Моряки от вас в восторге! Теперь всем ясно, почему не отпустили ваш экипаж во фронтовую авиацию? Основные потоки военных грузов из США пойдут через Арктику. Кто будет проводить корабли через льды? Конечно, те экипажи, которые в этом имеют большой опыт! — тепло пожав руки, он усадил нас вокруг своего стола.
— Но, Илья Павлович, — вырвалось у меня, — в боях наш опыт будет еще эффективнее! Забронировали нас, не спросив. Я все равно уйду на фронт, и ты меня не уговаривай!
— Я понимаю тебя. Ты вспоминаешь финскую? Мы же тогда с тобой ушли добровольцами. Но пойми, сейчас события более сложные, война будет долгой. Каждый должен быть на своем месте. Ты специалист по проводке кораблей… Э, да что говорить, друзья, я сам за фронт, но не пускают! Папанин добился брони…
— А сам, видите ли, — на фронт. Уполномоченный Государственного Комитета Обороны! — перебил Мазурука Черевичный.
— Вот и вы поступите в его распоряжение. Он командует морскими перевозками на Севере. И не думайте, что не понюхаете пороха! А сейчас вашу машину
— на неделю в профилактический ремонт и на вооружение. У вас неделя свободного времени. Приведите себя в порядок, отдохните. Впереди очень горячая работа, но из Москвы не отлучаться. Обстановка, как видите, сложная. Вызов в штаб может быть неожиданным. Ежедневно с девяти до девяти тридцати звоните мне.
— Ясно, Илья Павлович… Товарищ полковник, — поправился Черевичный, — но почему на смену моторов и установку вооружения такой большой срок?
— Нет людей, а на ремонте не одна ваша лодка!
— Но в составе экипажа три механика. Разрешите нам всем включиться в подготовку.
— Не возражаю. Жалея ваши силы, не смел предложить. У меня все, можете быть свободными, а штурмана и второго пилота прошу остаться.
Все вышли. Мазурук подошел к большой карте Баренцева моря, висевшей на стене.
— Я знаю, вы боевые летчики, и вам трудно оставаться членами профсоюза в этой войне. Но смотрите, скоро англо–американские и наши корабли будут доставлять военные грузы в порты Мурманска и Архангельска. Вся эта зона находится под контролем не только военно–морскою флота нацистов, но и ее авиации, базирующейся на оккупированной территории Норвегии. Здесь будут серьезные бои. Если путь караванов поднять севернее, то авиация врага не сможет бомбить корабли, поскольку это будет слишком далеко от их баз. Но путь в более высоких широтах проходит через льды. Караваны необходимо обеспечивать ледовой разведкой. Кроме того, часть судов пойдет с востока, Северным морским путем. А там, сами знаете, без ледовой разведки не пройти. В ваших разведках вы неминуемо будете соприкасаться с врагом, а это тот же фронт. И я прошу вас не делать глупостей, а оставаться в Полярной авиации: если вы сбежите, за вами потянутся и другие.
Мазурук говорил убедительно. Конечно, как начальник Полярной авиации он был прав. Мы выслушали его молча, не возражая, но уходили от него с чувством обиды, словно нас чем–то обошли. По пути мы с Гришей Кляпчиным договорились завтра же идти в военкоматы своей приписки с рапортами об отзыве на фронт.
В девять утра я уже был на приеме у комиссара Краснопресненского райвоенкомата. В его кабинет стояла длинная очередь. Из разговоров я понял, что все ожидающие приема — добровольцы: (рабочие, служащие, научные работники. Все они имели бронь, но никто из них не хотел оставаться на работе в тылу.
Доложив о цели своего прихода, я подал комиссару рапорт. Прочитав, он тут же, со вздохом, вернул его обратно.
— Понимаю, дорогой товарищ, ваш патриотический порыв, а ваш опыт далеких полетов — вот так нужен, — и он провел ребром ладони по горлу, — но вынужден вам отказать Есть приказ свыше» ледовых штурманов на фронт ни под каким видом не брать'
Заметив мое расстроенное лицо, он как–то по–отечески тепло продолжил:
— Конечно же, кому, как не вам, биться с оголтелым врагом! Молоды, физически крепки, имеете боевой опыт и полны огня. Но если «наверху» в это трудное время задерживают такого специалиста, готового и опытного бойца, значит, есть что–то очень важное, где вы принесете еще большую пользу' Попробуйте поговорить с Папаниным, вы ведь в его распоряжении. Снимет бронь — тут же направлю в дивизию.
Я понял, говорить дальше бесполезно.
— Разрешите идти?
— Да, примите мои добрые пожелания в вашей не менее опасной и благородной работе.
В управлении я встретил Гришу Кляпчина. Он весь сиял, словно шел на свидание с любимой.
— Взяли в штурмовой полк! Сказали, что даже запрашивали, где я нахожусь в командировке, чтобы отозвать. Ведь я у вас в «полярке» проработал меньше года и брони на меня, слава богу, нет!
— Значит, Григорий Кляпчин, «дезертируешь» от нас? — спросил подошедший к нам Мазурук.
— Никак нет, товарищ полковник! Иду по своей специальности, бить фашистов! — вытянувшись во весь свой богатырский рост, лихо откозырял Гриша, уже обкаченный в форму старшего лейтенанта ВВС
— Забронированы только опытные кадровые полярника, — объяснил мне Мазурук.
— Илья Павлович, — решил я чем–то досадить ему за «заботу» о «кадровых полярниках», — вот когда окончится война и твои дети тебя спросят «Папа а ты воевал с фашистами, — что ты на это им скажешь?
Мазурук остолбенело впился в меня глазами, а потом тихо сказал:
— Ты, может быть, по–своему и прав. Будут правы и наши дети задавать такой вопрос своим отдам! И нам будет труднее разговаривать с ними, чем фронтовикам… — Резко махнув рукой, он скрылся в своем кабинете.
Я понял, что поступил нехорошо, а может быть, и подло. Ведь мою иронию он принял как намек на отсидку. Но Илья Мазурук не был таким! Только теперь я осознал, как же ему было трудно в это грозное время, выполняя приказ, оставаться на своем посту. И впервые заколебался в своей правоте, в своих требованиях отправки на фронт.
На следующий день при встрече с Черевичным мы уже старательно изучали ход военно–морских операций в Баренцевом море, задачи ледоколов и морских караванов. Золотые руки наших механиков через три дня полностью подготовили машину. Мы ждали приказа о вылете. Точного плана еще не было, но мы знали, что поступаем в распоряжение штаба морских операций Западного сектора Арктики, то есть в район предполагаемых активных действий врага. Это поднимало настроение Мы были готовы к выполнению любого задания и с нетерпением ждали старта.