Во время большой Русско-турецкой войны (1768-1774) Пишчевич под началом генерала Румянцева возглавил Ахтырский гусарский полк. Полк стоял в Румынии, сюда же переехала и семья; лето Пишчевич проводил в Бухаресте, живя жизнью высшего русского офицерства, не лишенной удовольствий даже во время войны. Он проявил мужество при первых же столкновениях с врагом и за сражение при Журжее был удостоен награды.
После заключения Кючук-Кайнарджийского мира Пишчевич вернулся в Россию и в 1775 году участвовал в уничтожении и переселении Запорожской Сечи, последовавшими за подавлением крестьянской войны Е. Пугачева. Пишчевич снова оказался под командованием своего земляка Петра Текели, ставшего уже генералом и руководившего ликвидацией Сечи и переселением казаков.
Здесь, как и много лет назад, Пишчевич вновь стал свидетелем столкновения между сербскими колонистами и местным населением, не признававшим создание на Украине Новой Сербии.
* * *
После смерти отца Пишчевич занялся формированием нового Далматинского полка из переселенцев-земляков; он продолжал военную службу, находясь недалеко от своих земельных владений в Дмитровке и в окрестностях Крылова. В 1777 году он ездил в Петербург, где встречался с Потемкиным, был принят у престолонаследника и получил аудиенцию у Екатерины Великой. Его произвели в генерал-майоры и пожаловали тысячу душ в Могилевской губернии. Но, вернувшись из Петербурга, Пишчевич отказался возглавить Болгарский гусарский полк на Буге, и это вызвало новую вспышку уже давно тлевшего конфликта между ним и Текели.
В 1778 году Симеон Пишчевич, после выговора по службе, поссорившийся со старшим сыном, усталый и подавленный (у него только что умерла вторая жена), подал прошение об отставке и, к удивлению своих высоких покровителей в Москве и Петербурге, ушел с военной службы на пенсию, отослав детей учиться: сыновей — в военные школы, а дочерей — в воспитательное общество при Смольном монастыре в Петербурге. После этого он поселился в селе Скалеваты, все свое время посвящая написанию мемуаров и «Истории сербов».
В 1782 году, когда Пишчевич в Новом Миргороде работал над окончательной редакцией своих записей, его посетил другой мемуарист — Герасим Зелич. Направляясь в Херсон в гости к своему приятелю генералу И. Д. Ганнибалу (тот был дедом Александра Пушкина, то есть дядей матери поэта), Зелич заехал в сербскую колонию в Новом Миргороде.
«.. .20 июня 1782 года я благополучно прибыл в Ново-Миргород в Новой Сербии, — пишет Герасим Зелич в своем „Житии", — и нашел там г-на майора Йована Скорича, ближайшего моего соседа из Меджеды в Далмации, и много других сербов. Некоторые по разным политическим обстоятельствам того времени бежали из Венгрии и Баната, другие, из Сербии, Боснии и Херцеговины, спасались от бремени турецкого ига, третьи переселились из Далмации и Албании ввиду притеснений венецианских и, прибыв в Россию, населили пустующую землю, которая стала после этого называться Новая Сербия. И других знатных господ я здесь узнал: славного Текелию генерала, генералов Чорбу и Хорвата из Баната, графа Ивана Подгоричанина из Черногории, генерала Пишчевича из Паштровичей и князя Анту Стратимировича, генерала из Нового Эрцега в Боке Которской... Все вышеупомянутые господа в Новой Сербии встре тили меня прекрасно и с великодушной милостью на дорогу меня одарили...»
В 1785 году Пишчевич решил закончить свои изыскания. К этому времени, работая над «Историей сербов», он собрал много научной литературы и десятилетие с 1785 по 1795 год посвятил чтению исторических трудов (Мавро Орбини, Василий Петрович, Дюканж в версии Саски, Владиславич, Дуклянин-поп из Диоклеи, Н. И. Новиков, Карол Виндиш, Ф. М. Пелецел, Керали, Таубе, Эсих, Хибнер, Бишинг и византийские источники: Порфирогенит, Пахимер, Григора, Кинам, а также античные авторы, например Корнелий Непот). В1788 году сербский поэт Алексий Везилич посвятил оду всеми забытому генералу. Сын Пишчевича Александр, который и сам стал русским офицером и тоже писал мемуары, вспоминал, как седовласый отец и его друзья, подобно стае волков, выли под звуки гуслей сербские народные песни.
К тому времени, когда в 1795 году больной и старый Пишчевич заканчивал свою работу, его сын Александр, так же как и сыновья от второго брака, делал военную карьеру офицера русской армии.
Пишчевич умер в ноябре 1797 года. Он завещал похоронить себя на открытом месте, чтобы его сын Александр смог построить над могилой отца церковь. «Скажите ему, — произнес он на смертном одре, — чтобы он посвятил ее архидьякону Стефану, покровителю нашей семьи».
Выше уже были перечислены источники, которые Пишчевич привлекал для работы над своим историческим трудом. Кроме упомянутых авторов он использовал также декрет венгерского короля Андрии от 1222 года, перечень сербских привилегий, изданный, по всей вероятности, на латинском языке, а также печатную грамоту из семейного архива Пишчевичей, в которой Монастерлия назван вицедуктором.
Рукописными источниками стали письма венгерских бунтовщиков из архива в Карловцах, написанные во время осады Вены и адресованные сербам, семейный архив Пишчевичей, тексты и документы, доставленные из Паштровичей, русские грамоты, например та, что была выдана Михаилу Милорадовичу в 1718 году, богемские хроники на славянском языке, «каковые и теперь там в престольном городе Праге в архиве находятся». К тому же Пишчевич пользовался не только своими заметками, которые он начал делать еще в Славонии, но и устными свидетельствами семьи Рашкович, а также преданиями и воспоминаниями о втором переселении сербов в Австрию, сохранившимися в его собственной семье.
Пишчевич считал, что «История» написана на «славянском языке», а в его родных Паштровичах говорят на «своем славяно-сербском языке». Различие верное и значительное. Пишчевич сочинял свою «Историю» не на том языке, который на его родине звучал в обиходе и который он сам использовал для ведения дневника, а на том, который во времена его молодости считался языком литературы, то есть на русско-славянском. Первоначально язык его «Истории» был близок языку «Жития Петра Великого» Захария Орфелина и «Истории сербов» Раича, но потом, в связи с подготовкой к печати, он был отретуширован таким образом, что превратился в некий лингвистический гибрид, который в той или иной степени позволял понимать содержание книги и сербскому, и русскому читателю.
Однако прежде всего Пишчевич думал о читателях «единонационального сообщества». Со страниц своей «Истории» он бесчисленное число раз обращается к сербам, к своим землякам. Этим он и начинает, и заканчивает сочинение. Так, например, в начале книги он предлагает свой труд вниманию «единонационального» читателя в надежде, что тот получит сведения о деяниях «наших прапредков»; в другом месте он пишет:«.. .храбрые люди наши братья сербы-герцоговинцы»; в третьем упоминает «наш сербский народ». Чувствуя свое единство с читателем, он, сделав отступление, продолжает: «Теперь вернемся опять назад, в нашу дорогую Сербию, и посмотрим, что еще в тех прошедших столетиях и после гибели царства сербского с народом нашим, с сербами, происходило и какая им судьба была...» В предисловии к мемуарам он, упоминая свой исторический труд, говорит: «Я всегда желал для своего народа сделать что-нибудь доброе и принести ему пользу. Всегда думал об этом и, насколько это возможно было, претворял в дело. Прежде этой книги написал я другую, в которой говорится о сербском народе, о сербских вельможах. .. и надеюсь, что мои соплеменники этот мой труд воспримут как знак любви». В таком же духе выдержаны и последние строки книги Пишчевича: «Благосклонный читатель может поверить, что мне это стоило (имеется в виду составление «Истории». — М.П.) больших трудов, но я все же не жалею об этом, но остаюсь весьма удовлетворенным тем, что, таким образом, своему единонациональному обществу оказал услугу и сей труд довел до конца».
Итак, Пишчевич чувствовал себя сербским писателем и писал для сербских читателей. И если он делал это не на том языке, на котором тогда говорили, а на том, на котором печатали книги, это было лишь данью культурным и литературным условностям того времени, а не сознательным отречением от собственного языка и национальной принадлежности. Пишчевич в той же мере может быть назван сербским писателем, в какой им является Орфелин, у них общая тематика, общая читательская публика, одинаковое личное отношение к написанному, а язык Пишчевича настолько же понятен или непонятен нашему современному читателю, насколько чужд или же доступен язык Йована Раича, Захарии Орфелина и большинства других писателей эпохи барокко. Вопрос о том, в каком виде следует печатать книгу — в переводе или в оригинале, — может быть поставлен как по поводу целого ряда сочинений Орфелина, так и по поводу других авторов литературы на русско-славянском языке.
«История» Пишчевича до сих пор существует только в рукописи. В 1867 году внук писателя передал ее русскому ученому Нилу Попову, в 1870 и 1877 годах были опубликованы ее небольшие фрагменты. В статье 1884 года Попов сообщил, что сочинение было передано Сербскому ученому обществу. Дальнейшая судьба «Истории» долго оставалась неизвестной, и до недавнего времени она считалась утерянной. Сегодня ее рукопись хранится в архиве Сербской академии наук и художеств в Белграде.
* * *
Мемуары Симеона Пишчевича значительно отличаются от его исторического труда. Во-первых, они сразу же писались на другом языке, на сербском. Писатель делал записи с 1744 года, то есть со времен австрийского похода против французов. Идею с дневником подал Пишчевичу его помощник-писарь, унтер-офицер Хехер. Он посоветовал своему начальнику вести журнал вверенной ему воинской части, и если бы Пишчевич в точности последовал его совету, то написал бы книгу, состоящую из статистических данных, докладов и счетов. Подобные записи Пишчевичу приходилось делать и раньше, например в 1764 году в Славонии, во время службы у генерала Энгельхоффена, о чем он вспоминает в первой части мемуаров, а также в «Истории». Теперь речь шла о другом. Он начал писать литературное произведение и имел определенные писательские амбиции. Он долго работал над своими мемуарами и дважды редактировал их, подготавливая к публикации. «Я хотел бы, чтобы мой труд не пропал даром, но вышел в свет, к радости моих благосклонных читателей», — говорит Пишчевич во второй части своей книги.
Первоначальный текст мемуаров был написан по-сербски, то есть на том самом языке, на котором Пишчевич говорил. Во всяком случае, так продолжалось до 1756 года и, безусловно, некоторое время после, ведь нам известно, что в вышеупомянутом году Пишчевич еще не владел русским языком и объяснялся в России по-немецки. Но нам неизвестно, когда появился второй вариант мемуаров. Если понимать сказанное Пишчевичем дословно, то и вторая, переработанная им версия также была на сербском. Только третья, последняя редакция, сделанная приблизительно в 1784 году, была написана на том языке, которым Пишчевич пользовался, когда готовил к печати свое историческое сочинение, то есть на русско-славянском. В предисловии к третьей части своих мемуаров Пишчевич, по всей вероятности, говорит именно об этой редакции: «...позже, и когда переселился в Россию, продолжал я следовать своей привычке и из года в год ежедневно делал записи всех событий и таким образом... к настоящему времени у меня скопилось большое число тетрадей. И дабы они не пропали без следа, решил я в историческом порядке и собственноручно составить из них сочинение, которое сегодня или завтра кто-нибудь с удовольствием прочитает...»
В связи с тем, что часть мемуаров, посвященная службе Пишчевича в русской армии во время Русско-турецкой войны, была потеряна, получилось, что о своем втором отечестве, о России, он оставил очень мало воспоминаний. В первой части сочинения Пишчевич описал свою жизнь в Австрийской империи до приезда в Россию, во второй части — главным образом те миссии, которые он как офицер российской армии выполнял в Австрии, третья часть целиком посвящена событиям в Польше. Только конец второй части и несколько фрагментов из ее начала рассказывают о жизни в России, хотя и тут повествование ограничивается описанием отношений с сербами-переселенцами, с которыми Пишчевич постоянно поддерживал тесную связь и подолгу служил в одних частях. В мемуарах, охвативших всех западных славян и все южнославянские народности, Россию Пишчевич почти не упоминает. Таким образом, о жизни Пишчевича в России и о его русских знакомых осталось гораздо меньше свидетельств, чем нам бы того хотелось и чем можно было бы ожидать.