Дорогая мадам, простыни без морщинок и скатерти без крошек — не главное в жизни. Поройтесь в шкафчике, найдите там пачку пожелтевших писем, перевязанных пыльной лентой. Какая жалость, что вы редко их достаете! Там нет ни слова о чистоте ваших воротничков и аккуратности вашей штопки. Ваши спутанные волосы, ваша лучезарная улыбка — вот чем он восхищался! (Ваши близкие успели забыть, как вы улыбаетесь — возможно, в этом виноваты кухарка и мясник.) Ваши розовые губки — теперь их не узнать; попробуйте реже бранить Мэри Энн, найдите повод для улыбки — и, может, мы еще восхитимся их нежным изгибом. Право, попробуйте, когда-то ваш ротик сводил с ума.
Кто придумал, что путь к сердцу мужчины лежит через его желудок? Сколько глупых женщин, принявших эту вредную сентенцию за чистую монету, променяли любовь на стояние у плиты! Разумеется, если вас угораздило выйти за борова, вы посвятите свою жизнь приготовлению помоев. А если он не боров? Тогда вы совершаете серьезнейшую ошибку.
Вы слишком скромны, мадам. Я вовсе не хочу, чтобы вы возгордились, но вы гораздо важнее барашка, что стоит на столе. Пикантнее соуса тартар и нежнее растопленного масла. Когда-то ваш избранник забывал, что перед ним на тарелке, если вы сидели напротив. Не стоит недооценивать мужчин, мадам. Мы не аскеты и не гурманы, большинство из нас ценит хорошую еду, — однако не больше, чем женскую ласку. Испытайте нас. Пусть обед будет всего лишь сносным, все его несовершенства затмите вы — причесанная, в лучшем платье, веселая и остроумная (вам это по плечу, уж я-то знаю). Уверяю вас, такой обед мы предпочтем самой изысканной трапезе, особенно если вы, мадам, будете сидеть напротив с кислым видом, угрюмая и растрепанная, способная думать только о камбале и омлете.
Моя бедная Марта, стоит ли забивать вашу хорошенькую головку заботами? Для того чтобы дом стал домом, кроме кирпичей и раствора, нужны вы. Это вы должны выглядеть аппетитно и привлекательно. Мужчине нужна жена, товарищ, друг, а не кухарка и нянька.
А впрочем, что толку вас убеждать? Мир не переделать. Когда я думаю обо всех хороших советах, которые дал, и ничтожных результатах, которые получил, я падаю духом.
Вот только вчера я дал одной юной особе превосходный совет: как управляться с тетушками. Она, как обычно, сосала графитовый карандаш — дурная привычка, от которой я неоднократно советовал ей избавиться.
— Мне кажется, ты знаешь все на свете, — заявила юная леди, вытащив карандаш изо рта.
Иногда чувство долга велит нам забыть о скромности.
— Разумеется, — отвечал я.
— А мама? — незамедлительно последовал второй вопрос.
Ответив утвердительно, мне пришлось бы покривить душой, и все же я взял на себя этот грех ради мира в семействе.
— И мама. Сколько можно твердить, что нельзя сосать карандаш? Когда-нибудь ты его проглотишь, подхватишь перихондрит и умрешь.
И тут на мою собеседницу снисходит озарение.
— Выходит, взрослые знают все на свете, — объявляет она.
Порой я сомневаюсь, что дети действительно так бесхитростны. Если подобные выводы делаются ими по недомыслию, это еще полбеды. А если их простота кажущаяся? Тогда нам следует пересмотреть наши методы воспитания.
На следующий день я подслушал разговор этой юной особы с няней, женщиной рассудительной и здравомыслящей. На середине прочувствованного монолога об исключительной ценности молчания Доротея прервала почтенную даму замечанием:
— Ах, няня, хватит уже болтать. Ни минуты покоя!
Стоит ли говорить, как огорошила достойную матрону эта отповедь?
В прошлый вторник Доротея очень расстроилась — словно бедняжке до апреля запретили жевать ревень, особенно запивая лимонадом. Ее мать прочла ей лекцию о боли, из которой Доротея уяснила, что мы должны терпеть и благодарить Господа за беды, которые Он нам посылает. Изумленная Доротея, как свойственно детям, тут же углубилась в подробности.
— И за рыбий жир, который Он нам посылает?
— Конечно.
— И за нянь?
— Особенно за нянь. У некоторых девочек вообще нет нянь. И хватит болтать!
В пятницу я обнаружил ее мать в слезах.
— Почему ты плачешь? — спросил я.
— Доротея такой странный ребенок! Иногда я совсем ее не понимаю.
— Что на этот раз?
— Ты ведь знаешь, какая она спорщица.
Да уж, не в бровь, а в глаз. И от кого только Доротея этого нахваталась!
— Так вот, она рассердила меня, и в наказание я не разрешила ей вынимать куклу из коляски.
— И что дальше?
— Доротея ничего не ответила, но пробурчала мне вслед, ты ведь знаешь ее манеру?
— И что же она пробурчала?
— Она сказала…
— Ну же, не тяни.
— Она сказала: «Придется терпеть, я должна благодарить Господа за мать, которую Он мне послал».
По воскресеньям Доротее разрешается обедать в общей столовой. Мы хотим, чтобы она перенимала от взрослых хорошие манеры и правила поведения за столом. Разговор зашел о политике. Увлекшись спором, я отодвинул тарелку и поставил локти на стол. А надо признать, у Доротеи и впрямь есть привычка вести внутренний монолог пронзительным шепотом, способным заглушить любовную сцену в театре «Адельфи». И я услышал, как она просипела:
— Я должна сидеть прямо. Я не должна ставить локти на стол. Только невоспитанные плебеи кладут на стол локти.
Я посмотрел на Доротею. Она сидела, вытянувшись в струнку, и глубоко ушла в свои думы. Все мы, как один, выпрямили спины, потеряв нить разговора.
Разумеется, когда Доротею отправили в детскую, мы обратили ее слова в шутку, но, похоже, смеялись мы над собой.
Наверное, пришло время вспомнить детство. Очень хочется понять, так ли бесхитростны дети, как кажутся.
© Перевод М. Клеветенко
О радостях и выгодах рабства
Окно моего кабинета выходит на Гайд-парк, и довольно часто, следуя советам журнальных передовиц, я развлекаюсь весьма поучительными наблюдениями за снующими внизу людьми, изучая человеческую жизнь в миниатюре. Вот бедная женщина, дрожа на холодном ветру, бредет передохнуть после трудов неправедных. Несчастная рабыня, обманом завлеченная на самое дно, навеки прикованная к галере. Для цивилизации ты жалкая псина, пожирающая отбросы на улицах восточных городов. Но это не повод плевать тебе в лицо. Ступай в конуру! Возможно, Господь в своей доброте пошлет тебе сны об уютном очаге и серебряном ошейнике.
А вот жалкие поденщики, дровосеки и водоносы, сонные и понурые, с котомками с нехитрой снедью. Слышен бой Большого Бена. Спешите, труженики, пока бич надсмотрщика не пал на ваши покорные спины и не раздался крик: «Поздно, лентяи, проваливайте, нам не нужны лежебоки!»
Ремесленники, сгибаясь под тяжестью инструментов, тревожно вслушиваются в бой часов. Свистит бич.
За ними, любезничая на ходу, следует юная парочка: приказчик с продавщицей; им в спину дышат мелкие клерки и лавочники. По местам, рабы, принимайтесь за работу!
Их дети — дети рабов — радостно хохоча, бегут вслед за родителями. Будьте прилежны, нежные крошки, и настанет час, когда вы подхватите из ослабевших рук весло и кинетесь в ревущую пучину. Ибо рабство не вечно. Пройдут годы, и мы наберемся смелости потребовать награды за труды, и когда-нибудь вернемся в землю наших предков. Вам суждено сохранить память о наших трудах. А теперь марш в школу, милые детки, там вас научат быть хорошими рабами.
Важно задрав нос, по улице движутся рабы из образованных: холеные адвокаты и напыщенные врачи, журналисты и поэты, художники и священники, но и им нет покоя! Поглядывают на часы, боятся опоздать, прикидывают размеры гонораров и будущих трат. Поистине этим досталось больше всех. У плети, что свистит над их головой, не один, не два, а все пятьдесят хвостов! Трудись, образованный раб, иначе вспомнишь вкус сигар по два пенни и кислого вина. Не зевай, не то променяешь вальяжный экипаж на тесный омнибус, а твоей жене придется донашивать прошлогодние наряды. Не вздумай лениться, иначе вместо элегантных костюмов носить тебе отвисшие на коленях брюки, а Кенсингтон за окном сменит Килбурн. Да, мой образованный собрат, наша плеть всех злее.
Следующим номером идут светские невольники, которые фланируют под моим окном, причесанные и наряженные по последнему слову моды. Их бессмысленные передвижения — тяжкий труд. Они вынуждены являться сюда каждый день, бродить по опостылевшим дорожкам, обмениваясь друг с другом навязшими в зубах фразами. В назначенный час в перчатках модного цвета и галстуках модного фасона они выезжают на велосипедную прогулку по строго проложенному маршруту. Вечером они снова здесь, в экипажах и новых нарядах, к ужину еще одна перемена платья, после ужина — наскучившие развлечения, пока от усталости и скуки они не засыпают на ходу.
Вечером рабам дается краткая передышка, и они устало бредут домой: судейские, составляя в уме красноречивые апелляции; школьники, зубря уроки; политики, замышляя интриги; шуты, сочиняя остроты по вкусу хозяина. Приказчик с продавщицей устало бредут домой; за ними ремесленники и поденщики. На пару часов вы предоставлены сами себе, чтобы думать, любить, развлекаться, если у вас остались силы, ибо завтра все повторится сначала.
Сумерки сгущаются, и вместе с ними на улицы, завершая дневной цикл города, выходят гулящие женщины. Труд уступает место пороку.
Бич нужды побуждает нас, армию рабов, работать не покладая рук. Откажись — и резь в пустом желудке живо напомнит тебе, как саднят раны от ударов бича. Вот и вся свобода, которая нам доступна.
Впрочем, есть среди нас те, для кого свобода не пустой звук. Благовоспитанные рабы, мы в испуге шарахаемся от этих парий, ибо плата за свободу в нашем мире — голод и нищета, а сытость неотделима от ярма.
Иногда мы задаемся вопросом: кому нужен этот бесконечный труд? Сколько можно строить дома, готовить еду, шить одежду? Должна ли стрекоза завидовать муравью, унылому труженику, забывшему, что когда-то он умел петь? Какой инстинкт побуждает нас хвататься за сотни работ, удовлетворяя сотни потребностей? Мы превратили мир в мастерскую, в которой без устали создаем все новые игрушки. Ради роскоши мы жертвуем покоем.
Сыны Израилевы, отчего не жилось вам в образцовой пустыне, где у вас было вдоволь простой здоровой еды, а налогов на бедных не было, ибо не было бедных? Вы не знали несварения желудка, ибо никогда не переедали, однако всегда могли рассчитывать на свой омер, ни больше ни меньше. Вы не задумывались над тем, где у вас печень, не знали докторов с их завиральными идеями и непомерными счетами. Вы не сдавали и не брали землю в аренду; не одалживали денег и не ходили в должниках. Погодные катаклизмы и биржевые котировки не тревожили ваш сон, адвокаты не наживались на ваших спорах с соседями — что вам было с ними делить? Вы не тряслись над нажитым, не боялись, что сокровища истребят моль и ржа, а жене и детям не хватит на черный день. Будущее не страшило — впереди вас ждала обеспеченная старость и скромные без претензий похороны, о которых позаботятся соплеменники. Но вам, бедным глупым детям, прямиком от глины и кирпичей египетских, вам было мало. Вы возжаждали котлов с мясом, зная, что придется чистить и ковать их, рубить дрова, чтобы согревать их, выращивать скот, чтобы было чем наполнять их.
Вся ваша жизнь стала вертеться вокруг котлов с мясом. К их алтарю сложили вы душевное спокойствие. За чечевичную похлебку уступили право первородства.
О, сыны Израилевы, неужто не предвидели вы, каким карам обрекаете себя, когда простерлись перед золотым тельцом и сказали: «Вот Бог твой, Израиль!»
И наконец вы обрели его. Неужели вы никогда не задумывались о цене, идолопоклонники?
Я вижу блестящие от пота спины в шахтах; вижу согбенных и молчаливых в забывших солнечный свет городах; изглоданных малярией, по колено в воде на рисовых полях; в набедренных повязках и ожерельях, согнувшихся под тяжестью груза на голове; задыхающихся перед пылающей печью; в синих и алых мундирах, проливающих кровь на твой алтарь. В домотканой одежде, в блузах и гамашах, шлемах и фартуках, вижу я слуг идола. На суше и на море, у наковальни, прилавка и конторки. Они обрабатывают почву, где родится телец, строят корабли, что везут тельца, отливают котлы, лепят горшки, стругают столы, сколачивают стулья, мечтают о подливке, добывают соль, ткут дамаст — и все во имя его.
Все подчинено служению ему. Война, торговля, наука и закон — вот столпы, на которых он покоится. Он — наш Господь. Из-за него мы покинули девственный лес, где наши предки довольствовались орехами и плодами. Его храм воздвигнут на каждой улице, и жрец в синей сутане стоит у каждой двери, призывая народ поклоняться ему.
«Слушайте все! — разносится голос в загазованном воздухе. — Пришло ваше время! Время покупать! Несите нам плоды трудов ваших, чаяния сердец ваших! Купите тельца! Отдайте нам лучшие годы жизни! Отдайте мысли, надежды, чувства — и взамен получите тельца. Пришло ваше время! Время покупать!»
О, сыны Израилевы, неужто телец, пусть изукрашенный и сияющий, стоит таких жертв?
Не далее как вчера я беседовал с одним богачом. Он называет себя финансистом, что бы это ни значило. Каждое утро зимой и летом, в четверть восьмого, перекусив на бегу, он покидает свой прекрасный дом в двадцати милях от Лондона и едва успевает вернуться, чтобы переодеться к изысканному ужину, к которому почти не притрагивается, потому что слишком устал. Две недели в Остенде не в сезон — вот и весь отдых, и то, если родные уговорят его дать себе передышку. Причем с собой он берет секретаря, принимающего и отправляющего сотни телеграмм в день, а телефонный аппарат с прямой линией установлен в спальне.
Кстати, про телефон. Весьма полезное изобретение, не находите? Деловые люди уверяли меня, что они без телефона как без рук. Я же, напротив, удивляюсь, как им удается заниматься чем-нибудь полезным, если это дьявольское изобретение находится на расстоянии в сто ярдов. Я готов представить Иова, Гризельду или Сократа, для которых этот прибор стал бы очередным испытанием долготерпения. Особенно Сократа. Трехмесячный абонемент — и знаменитый философ окончательно растерял бы свою репутацию.
Сам я не столь крепок. Однажды мне пришлось целый месяц прожить в помещении с телефоном, — если это можно назвать жизнью. Говорят, еще пара месяцев, и я смирился бы, однако я знавал бесстрашных и мужественных людей, способных четверть часа проторчать перед аппаратом, дожидаясь ответного звонка. По их словам, поначалу они бушевали, потом сломались. Либо вы растопчете эту машинку, либо она растопчет вас — третьего не дано.
Допустим, вы хотите увидеть приятеля, живущего неподалеку. Всего-то и нужно, что снять шляпу с крючка и потратить пять минут на дорогу. Тут в поле вашего зрения попадает телефонный аппарат, и вы решаете удостовериться, что приятель на месте. Вы дюжину раз жмете на рычаг, кипите от возмущения, бросаете трубку и садитесь сочинять гневное письмо в телефонную компанию, когда наконец вам отвечают.
Вы хватаете трубку и орете:
— Это безобразие! Я звоню битых полчаса! Набирал целых двадцать раз! (Бессовестное вранье, от силы шесть, да и полчаса — изрядное преувеличение.) Я буду жаловаться! Для чего мне нужен телефон, если он не отвечает? Не говоря уже о том, во сколько мне обходятся ваши услуги! Я целое утро торчу у аппарата!
— Что? Что вы сказали? Простите, не расслышала.
— Я сказал, что битый час пытаюсь дозвониться. Я буду жаловаться!
— Что случилось? Не держите трубку так близко. Я вас не слышу. Какой вам номер?
— Теперь уже не важно! Я спрашиваю, почему вы не отвечаете?
— Восемьсот? А дальше?
На мгновение вы теряете дар речи. Для выражения ваших чувств потребны иные средства: взрывчатка, топор или револьвер, но за неимением таковых вы смиренно просите соединить вас с номером четыре-пять-семь-шесть.
— Четыре-девять-семь-шесть? — уточняет телефонистка.
— Нет. Четыре-пять-семь-шесть.
— На конце семь-шесть или шесть-семь?
— Да нет же! Не шесть-семь, а семь-шесть, хотя я уже ни в чем не уверен.
— Так определитесь, чего вы хотите. Вы держите меня на проводе целое утро.