Я стала приводить в оправдание все доводы, помешавшие мне это сделать. Ничего мне не ответив, он ушел отчитываться перед настоятелем. Через несколько минут я услышала, как отпирают дверь, и сам настоятель вошел в лачугу садовника, приглашая меня в храм. Считаю необходимым дать вам представление об отце Рафаэле. В ту пору ему было пятьдесят, но на вид нельзя было дать больше сорока: высокий, худощавый, с кротким одухотворенным лицом, прекрасно говорящий по-французски, хотя и с легким итальянским акцентом, галантный на людях, однако дикий и свирепый по нраву – в чем вы еще не раз будете иметь случай убедиться.
«Дитя мое, – ласково начал он, – хотя время сегодня неподобающее и не в наших обычаях принимать в столь поздний час, я все же выслушаю вашу исповедь, и мы подумаем о том, как вам поблагопристойнее провести ночь, чтобы завтра с утра предстать пред святым образом, что хранится в нашей обители».
Настоятель приказал зажечь светильники в исповедальне, отослал брата-эконома и, заперев все двери и убедившись, что никто нам не мешает, начал меня исповедовать. Я почувствовала себя спокойно и уверенно в обществе столь обходительного человека и, забыв о страхе перед отцом Клементом и обо всех пережитых унижениях, которые должны были бы научить меня уму-разуму, с присущим мне чистосердечием безраздельно доверилась преподобному отцу, рассказав все без утайки: созналась в своих прегрешениях, поведала свои печали и даже показала позорное клеймо, которым меня обесчестил ненавистный Роден.
Отец Рафаэль очень внимательно меня выслушал, проявив жалость и участие, он даже просил уточнить некоторые подробности. Его особенно заинтересовали следующие вопросы:
1. На самом ли деле я сирота и родом из Парижа?
2. Точно ли у меня больше не осталось ни родных, ни друзей, ни влиятельных покровителей – словом, никого, к кому я могла бы обратиться?
3. Знает ли кто-нибудь, кроме пастушки, что я собиралась отправиться в этот монастырь, и не назначила ли я ей встречу по возвращении?
4. Девственна ли я по-прежнему в свои двадцать два года?
5. Могу ли я утверждать, что никто не видел, как я входила в монастырь, и никто меня не сопровождал?
Я простодушно и без всякой задней мысли ответила на эти вопросы. Отец Рафаэль, казалось, был удовлетворен.
«Очень хорошо, – монах поднялся и взял меня за руку, – идемте, дитя мое, сейчас слишком поздно, чтобы являться пред ликом Девы, а завтра утром я доставлю вам смиренную радость встречи со святым образом; теперь позаботимся о сегодняшнем ужине и ночлеге».
Он повел меня к ризнице.
«Отчего же мы следуем туда, отец мой, – я не могла совладать с беспокойством, внезапно охватившим меня, – что мы будем делать в монастырских покоях?»
«А куда же вы хотите, очаровательная паломница, – спросил монах, отпирая дверь, ведущую в основное здание. – Вы что, боитесь провести ночь в обществе четверых монахов? О, вы убедитесь, мой ангел, что мы не такие уж святоши, какими можем показаться, и знаем, как позабавиться с хорошенькой девчонкой».
От этих слов я вздрогнула: о Небо праведное, неужели я снова стану жертвой собственной доверчивости и стремления к тому, что более всего чтимо религией, неужели я опять буду за это наказана, как за преступление? Тем временем мы двигались в темноте, наконец в конце коридора появилась лестница; монах подтолкнул меня, чтобы я поднималась первой, и, заметив мое замешательство, пришел в ярость:
«Грязная шлюха, – его вкрадчивый тон внезапно сменился на жуткую брань, – ты что, не понимаешь, что тебе некуда деваться? Черт возьми, ты вскоре увидишь, что лучше бы тебе остаться в воровской шайке, чем попасть в компанию четверых реколлектов».
Ужасные картины так быстро сменяли друг друга, что я даже не успела осознать сказанное Рафаэлем. Дверь открывается, и я вижу накрытый стол, вокруг – трое монахов и три молодые девушки. Выглядит все общество совсем непристойно. Две девушки, совершенно голые, заняты раздеванием третьей. Монахи почти в таком же виде...
«Друзья мои, – сказал Рафаэль, входя в зал, – нам недоставало одной – вот она. Позвольте я представлю вам редкий экземпляр: взгляните на эту Лукрецию, ей удается совмещать несовместимое – на плече она несет клеймо распутницы, а там, – продолжил он, сделав многозначительный непристойный жест, – там, друзья мои, неопровержимые доказательства воинствующей невинности».
Изо всех уголков этого странного приемного зала раздались раскаты хохота, а Клемент, которого я увидела первым, уже наполовину пьяный, выкрикнул, что не мешало бы тотчас же убедиться в этом.
Считаю необходимым прервать здесь рассказ, чтобы обрисовать вам тех, с кем я вынуждена была иметь дело, и вы представите себе, в каком положении я оказалась.
Поскольку вы уже знакомы с Рафаэлем и Клементом, я перейду к двум другим. Антонин, третий из святых отцов, – сорокалетний сухощавый мужчина небольшого роста, наделенный огненным темпераментом. Это был истинный сатир – похотливый, покрытый шерстью, как медведь, и отличающийся злоречивостью. Старейший обитатель монастыря отец Жером – шестидесятилетний развратник, столь же грубый и суровый, как Клемент, и еще более беспробудный пьяница. Пресыщенный обычными утехами, он прибегал к порочным и отвратительным извращениям.
Четырнадцатилетняя Флоретта, самая юная из девушек, была дочь богатого горожанина из Дижона. Ее похитили пособники Рафаэля, который, пользуясь своим богатством и влиянием в ордене, не пренебрегал ничем, что могло потворствовать его страстям. Это была брюнетка с прекрасными глазами, в чертах которой было немало пикантности. Корнелии было около шестнадцати – симпатичная блондинка с шелковыми волосами, ослепительной кожей и необыкновенно привлекательным станом. Дочь винного торговца из Осера, она была совращена самим Рафаэлем, который искусно заманил ее в свои сети. Омфала, высокая тридцатилетняя женщина с приятными нежными чертами лица, рельефными формами, пышной шевелюрой, необыкновенной красоты бюстом и ласковым взглядом, была дочь весьма состоятельного виноградаря из Жуаньи. Она вот-вот должна была выйти замуж за человека, который мог составить ее счастье, когда Жером обманом увез ее в возрасте шестнадцати лет из родительского дома.
Таково было общество, в котором мне предстояло жить, и такова была грязная позорная клоака, которую я приняла за тихое пристанище добродетели.
Итак, я очутилась в центре этого ужасного круга и мне дали понять, что самое лучшее в моем положении – подчиниться тем, в чьей власти я оказалась.
«Вы прекрасно понимаете, – сказал мне Рафаэль, – что в этой дикой глуши, куда привела вас ваша злополучная звезда, все попытки сопротивляться бесполезны. По вашим рассказам, вы пережили немало бед, и это так, однако наихудшее из испытаний для девушки целомудренной пока отсутствует в списке ваших злоключений. Нормально ли оставаться девственницей в вашем возрасте? Это своего рода чудо не может больше продолжаться... Взгляните на своих товарок, они тоже сначала ломались, но, когда поняли, что у них нет другого выхода, кроме как обслуживать нас, а непослушание грозит им дурным обращением, в конце концов смирились со своей участью; вы докажете свое благоразумие, если сейчас же последуете их примеру. На что вы можете рассчитывать, Софи, как вы можете защитить себя в подобной ситуации? Вспомните о вашей беспомощности. По вашему собственному признанию, у вас нет ни родных, ни друзей, вы одна в пустыне, без всякой поддержки, отверженная всем миром, в руках четверых распутников, которые вовсе не намерены вас щадить; к кому вы обратитесь за помощью, не к тому ли самому Богу, к которому вы только что взывали с таким рвением, а он лишь пользуется вашим пылом, чтобы еще вернее заманить вас в ловушку? Таким образом, вы видите, что не существует силы – ни божественной, ни человеческой, – которая была бы способна вырвать вас из наших рук, не надейтесь на чудо, оно не сохранит далее предмет вашей гордости – девственность, никто и ничто не спасет ее, и вы во всех возможных смыслах станете объектом удовлетворения самых невообразимых фантазий нашего сластолюбивого квартета. Так раздевайтесь же, Софи, будьте сговорчивы и послушны – и мы будем к вам снисходительны; проявите строптивость – рискуете вызвать наше недовольство, и тогда вам предстоит испытать весьма жесткое обращение, при этом вы все равно не будете избавлены ни от наших диких выходок, ни от нашей невоздержанности».
Я почувствовала, что эти страшные речи лишают меня всякой надежды. Но утопающий хватается за соломинку, и я решила прибегнуть к последнему средству, подсказанному мне сердцем. Я бросилась в ноги Рафаэлю, умоляя его не злоупотреблять моим положением; мои горькие слезы оросили его колени. Я вспомнила самые волнующие слова, вложив в них всю душу; но, увы, я еще не знала тогда, что зрелище чужих слез имеет особую сладость в глазах развратников, и то, чем я пыталась разжалобить этих чудовищ, только еще сильнее их воспламенило... Рафаэль пришел в бешенство:
«Займитесь этой оборванкой, Антонин, и чтобы через секунду она предстала перед нами во всей своей наготе. Преподайте ей, что таким людям, как мы, неведомо сострадание».
Антонин хватает меня своей сухой рукой и, изрыгая страшные проклятия, в мгновение ока срывает с меня одежду.
«Прекрасное создание, – восхищенно проговорил Жером, – разрази меня гром, если за последние тридцать лет я видел кого-нибудь красивее».
«Минуточку, – перебил настоятель, – не забывайте о наших обычаях. Ведь вы знаете, друзья, церемонию посвящения в члены нашего общества: пусть же она пройдет все ступени, не минуя ни одной. Три других женщины, как у нас принято, будут держаться рядом, предупреждая или подогревая наши желания».
Вокруг меня образуется круг, я стою в середине, и в течение двух часов четверо развратников разглядывают и ощупывают мое тело, а я от каждого выслушиваю то похвалу, то хулу.
Позвольте же, сударыня, – залилась краской наша очаровательная рассказчица, – избавить вас от описания непристойных подробностей этой первой церемонии. Пусть ваше воображение дорисует картину того, как сладострастие кидало четверых монахов от меня к моим товаркам, как они нас сталкивали, сравнивали наши прелести, как постыдно их обсуждали. И это все будет весьма бледным представлением о начале этой оргии. Это была скромная прелюдия по сравнению с будущими ужасами, жертвой которых мне предстояло стать.
«Итак, – провозглашает Рафаэль, чьи желания настолько распалены, что он уже не в силах с ними совладать, – настал час совершить жертвоприношение. Готовьтесь, друзья мои, пусть каждый насладится с ней своим излюбленным способом».
Негодяй ставит меня на софу в позу, благоприятствующую его отвратительным вкусам, Антонин и Клемент меня держат. Рафаэль подходит сзади и, чисто по-итальянски и по-монашески, удовлетворяет себя, оставляя меня девственницей.
О, вершина распутства! Можно с уверенностью утверждать, что каждый из этих четверых гнусных людей словно искал славу в том, чтобы тем или иным образом оскорбить естественные законы природы.
Приходит черед Клемента. Возбужденный созерцанием действий настоятеля и еще более собственными занятиями, которым он предавался на посту наблюдателя, монах заявляет, что опасен не более, чем настоятель, ибо святилище, которое он предпочитает в виде особого лакомства, никак не затронет моей драгоценной девственности. Он заставляет меня опуститься на колени, а сам, стоя, прилипает ко мне так, что во время этого отвратительного жертвоприношения я даже не могу произнести ни слова, не имея ни малейшей возможности пожаловаться на столь неподобающее поведение.
Следующим был Жером. Его храм располагался там же, где и у Рафаэля, но в отличие от последнего, старый распутник сам не вторгался в глубь алтаря, он лишь довольствовался бичеванием на паперти, испытывая острые ощущения от зрелища мучений жертвы. Его грубость и жестокость воскресили в моей памяти забытые угрозы Дюбура и еще свежие впечатления от побоев де Брессака.
«Ах, какая прекрасная прелюдия! – восклицает Антонин, подхватывая меня из рук старика. – Иди сюда, цыпочка, наконец-то я отыграюсь на тебе за недоделки моих собратьев и сорву прекрасные первые плоды, которые они столь любезно мне сохранили».
Какие подробности... Великий Боже, их невозможно описать! Этот негодяй оказался самым развратным из четверых, хотя, казалось, менее всех удалялся от законов естества. Он словно создавал видимость, что следует природе, чтобы еще сильнее подчеркнуть под этой личиной невероятную извращенность, состоявшую в поиске новых и новых способов унижений и издевательств. Если прежде мое воображение рисовало картины интимных отношений, то я представляла, что они чисты и прекрасны, как и сам Создатель, подаривший их в утешение смертным; я считала их порождением нежности и любви. Но я и в мыслях не могла допустить, что человек, подобно лесным тварям, может испытывать наслаждение, заставляя другого человека дрожать от страха. Теперь я испытывала это насилие на себе: нападение было столь безжалостным, что естественная боль от потери девственности была самым слабым моим ощущением. Кульминационный момент Антонин завершил яростными криками и мучительным истязанием, не пощадив ни одного уголка моего тела; затем последовали укусы, напоминающие кровавые ласки тигра. В какой-то миг я почувствовала себя добычей дикого зверя, который не успокоится до тех пор, пока не растерзает свою беззащитную жертву. Но вот эти мерзости закончились, и я без чувств упала на алтарь.
Рафаэль приказал женщинам позаботиться обо мне и заставить меня подкрепиться; но это было бесполезно. Я была во власти безысходного отчаяния, не в силах свыкнуться со страшной мыслью, что утратила целомудрие – сокровище, ради которого сто раз пожертвовала бы жизнью; мне было невыносимо, что обесчестили меня те, от кого я более всего ждала поддержки и моральной помощи. Я рыдала, стонала, каталась по полу, рвала на себе волосы, молила этих палачей предать меня смерти. Но негодяи привыкли к подобным сценам, они и не думали утешать меня: их куда больше интересовали новые утехи, которым они могли предаться с моими товарками. Крики мои докучали распутникам, и, чтобы их не слышать, они решили отослать меня отдохнуть. Омфала должна была отвести меня, но вдруг вероломный Рафаэль, несмотря на мое ужасное состояние, окинул меня похотливым взором и заявил, что не отпустит, пока я еще раз не удовлетворю его. Задуманное было осуществлено... Однако его влечение нуждалось в более сильных возбуждающих средствах, и для совершения очередного насилия негодяю пришлось прибегнуть к варварским методам Жерома. Какая извращенность, Боже праведный! Эти мерзавцы выбрали минуту моего крайнего отчаяния и нравственных мук, чтобы еще более усугубить их пытками физическими!
«Черт возьми, – воскликнул Антонин, хватая меня снова, – как приятно последовать примеру отца настоятеля и до чего же пикантны повторные атаки: ведь чужая боль лишь разжигает сладострастие! К тому же я предчувствую, что это прелестное дитя скоро сделает меня счастливейшим из смертных».
И, не обращая внимания на мое отвращение, мои крики и мольбы, похотливый негодяй во второй раз сделал меня жалким посмешищем. Наконец мне было позволено уйти.
«Если бы я накануне не переусердствовал, – сказал Клемент, – эта прекрасная принцесса не ушла бы отсюда, не утолив моих страстей по второму разу. Но, черт подери, я еще наверстаю упущенное».
«Я могу пообещать то же самое, – сказал Жером, еще раз дав почувствовать свою тяжелую руку, когда я проходила мимо него, – а на сегодня хватит, пойдемте спать».
Рафаэль был того же мнения, и оргия прервалась. Настоятель задержал Флоретту, которая, вероятно, провела ночь с ним, все остальные разошлись. Меня сопровождала Омфала. Эта султанша была старшей, и, как мне показалось, ей вменялось в обязанность присматривать за сестрами. Она повела меня в нашу общую комнату, которая располагалась в квадратной башне. По углам стояло четыре кровати. Обычно один из монахов провожал девушек и запирал за ними дверь на два или три засова. Сегодня это потрудился сделать Клемент. Из комнаты девушек невозможно было выйти, она сообщалась только со смежными помещениями, где находилась туалетная, на окнах которой были такие же частые решетки, как и в нашей спальне. Мебели практически не было: стул и стол возле кровати, застеленной скверным ситцевым покрывалом, несколько деревянных сундуков; в соседнем помещении продавленные стулья, биде и общий туалетный столик. Все это я обнаружила на следующий день, теперь же была всецело поглощена своими страданиями. О Небо праведное, неужели любое доброе движение моего сердца непременно должно быть наказано! Какое же зло я совершила, великий Боже, придя в этот монастырь, дабы исполнить свой благочестивый долг? Чем оскорбила я Небеса, за что приходится мне платить столь непомерную цену? О непостижимые пути Провидения, соблаговолите хоть на миг приоткрыть передо мной вашу тайную завесу, чтобы удержать меня от бунта против ваших законов! За печальными размышлениями последовали горькие слезы. Мои рыдания были прерваны Омфалой, которая к концу дня подошла к моей кровати.