«Милая, подружка, – сказала она, – я понимаю тебя, но все же тебе не надо падать духом; я, как и ты, проплакала первые дни, а теперь привыкла. Ужас нашего положения не столько в отвратительных обязанностях вечно удовлетворять похоть этих извергов, сколько в утрате свободы и грубости обращения с нами, что превращает нашу жизнь в этом гнусном доме в истинную муку. Презренные негодяи наслаждаются, видя чужие страдания».
Как ни мучила меня острая боль, я все же на миг забыла о ней и попросила новую подругу подробнее рассказать мне о том, к чему еще я должна быть готова в будущем.
«Слушай, – начала Омфала, присаживаясь рядом. – Я доверюсь тебе, помни об этом и не злоупотребляй моей откровенностью. Больше всего настораживает неизвестность участи тех, кто покидает обитель. Наше затворничество не позволяет нам узнать все, однако нам известно, что девушек, освобожденных монахами, больше никто никогда не видел. Монахи сами предупреждают нас, что мы здесь в пожизненном заключении. Тем не менее, каждый год исчезают две-три девушки. Что с ними происходит? Может, эти подлецы отделываются от ненужных свидетелей? Иногда они подтверждают это предположение, иногда отрицают; от них ничего не добьешься. Каждая из девушек, покидающих обитель, клятвенно заверяла остальных, что подаст жалобу на монахов и будет добиваться освобождения подруг, но ни одна из них никогда не сдерживала обещания. Как усмиряют монахи возможных жалобщиц? Как добиваются их вечного молчания? Новенькие никогда ничего не знают о прежних. Что же ожидает этих несчастных? Вот что терзает нас, Софи. Эта мучительная неопределенность отравляет нам существование. За четырнадцать лет моего пребывания здесь сменилось более пятидесяти девушек. Все они уходили на моих глазах. Где они теперь? Почему все клялись помочь, и ни одна не исполнила клятвы? Обычно нас здесь четыре, по меньшей мере в этой комнате, ибо мы более чем уверены, что существует другая башня, подобная нашей, где содержится столько же девушек. Многое в поведении монахов убеждает нас в этом, но если даже эти подруги по несчастью и существуют, мы все же никогда их не видели. Одно из самых неопровержимых доказательств этого факта – то, что монахи никогда не пользуются нашими услугами два дня подряд. Если нас использовали вчера – мы будем отдыхать сегодня. А наши распутники не могут воздерживаться ни дня.
Причины освобождения непредсказуемы, они не зависят ни от возраста девушек, ни от перемен в их внешности, ни от потери интереса к ним. Все решает каприз монахов, именно по их случайной прихоти нас отправляют в этот роковой отпуск, о сроке и назначении которого нам не суждено узнать. Я застала здесь семидесятилетнюю старуху, которая ушла прошлым летом. Пока держали дряхлую старуху, сменили более двенадцати юных особ, которым не исполнилось и шестнадцати. Отсюда уходили и через три дня после появления, и через месяц, и через несколько лет; здесь нет никаких общих правил, кроме произвола монахов или скорее их причуд. Покорность и терпеливость ровным счетом ничего не значат. Я видела тех, кто предупреждал все их желания и получал отставку через шесть недель. Другие же, угрюмые и своенравные, держались здесь много лет. Таким образом, бесполезно рекомендовать новеньким определенную манеру поведения. Фантазии монахов разбивают все законы и всякую определенность.
Что касается самих монахов, их состав почти не меняется. Рафаэль здесь живет уже пятнадцать лет, Клемент – шестнадцать, Жером провел здесь целых тридцать лет, Антонин – десять. Таким образом, на моих глазах произошла только одна замена – Антонин занял место одного шестидесятилетнего распутника, который умер, предаваясь излишествам. Рафаэль по происхождению флорентиец; он в близком родстве с папой и пользуется его покровительством. Именно с его приходом здесь появилась чудотворная Дева, обеспечивающая монастырю столь безупречную репутацию, что злые языки не смеют обсуждать то, что здесь происходит. Монастырь существует около восьмидесяти лет, и все эти годы здесь сохранялись такие же традиции: никто из настоятелей не хотел менять столь приятные для них порядки. Рафаэль, один из самых распутных монахов нашего времени, поселился в этой обители, потому что знал о ее привилегиях и намеревался пользоваться ими в полной мере так долго, как это будет возможно. Мы все родом из епархии Осера, но, то ли епископ осведомлен, то ли нет, мы, однако, никогда не видели его в нашей обители. Сюда вообще мало кто приходит, за исключением праздника, который отмечают в конце августа, за год здесь бывает не более десятка богомольцев. Тем не менее, когда здесь появляются посторонние, настоятель изо всех сил старается оказать радушный прием и произвести благоприятное впечатление, не скупясь на бесчисленные внешние проявления строгости и благочестия. Гости возвращаются очарованными и превозносят перед другими этот благой монастырь; таким образом, безнаказанность негодяев держится на чистосердечии и доверчивости верующих.
Нет ничего более сурового, чем правила нашей жизни, но и нет и ничего более опасного, чем нарушение этих правил, даже в мелочах, ибо это влечет за собой большие неприятности. Я так подробно останавливаюсь на этом, – продолжала моя наставница, – поскольку здесь не прощают, если скажешь: «Не наказывайте меня, я не знала, что здесь так положено». Считается, что вас должны просветить подруги, либо вам надлежит догадаться обо всем самой; таким образом, вас не предупреждают ни о чем, но наказывают за все. Основное орудие воспитания – кнут. Следует учесть, что его применяют и как излюбленное средство подогревания желаний – ты убедилась в этом вчера, не совершив никакого проступка. Тебе еще предстоит испытать на себе истинный гнев этих негодяев. Все четверо одержимы манией жестокости, и никто не может отказать себе в удовольствии совершить экзекуцию собственноручно. Роль карателя они исполняют поочередно. Ежедневно назначается управитель дня. Это нечто вроде начальника внутренней полиции гарема. Ему вменяется в обязанность принимать донесения от старшей по комнате, следить за строгим соблюдением внутреннего режима, руководить церемонией ужина, оценивать проступки в соответствии со степенью их тяжести и тут же наказывать за них виновных. Разберем каждое из этих правил.
В девять утра девушки должны подняться с постели и быстро одеться. В десять приносят скромный завтрак, состоящий из хлеба и воды. Ровно в два часа подают обед: наваристый суп, кусочек вареного мяса, овощи, иногда – немного фруктов и одну бутылку вина на четверых. Регулярно, зимой и летом, в пять часов вечера управитель совершает обход: он выслушивает сообщение старшей по комнате о поведении ее подопечных. Она должна отчитаться, не было ли разговоров о недовольстве или плохом настроении, все ли поднялись в положенное время, соблюдены ли правила чистоплотности, поели ли все то, что положено, не задуман ли какой-нибудь побег. Надо подробно отрапортовать обо всем без утайки, иначе старшая сама рискует стать жертвой. Затем управителъ заходит в смежное помещение и проверяет, все ли там в порядке, и редко покидает нас, не позабавившись с одной или со всеми четырьмя. После его ухода, если это не наш день ужина, мы вольны располагать собой: можно почитать или поболтать друг с другом и лечь спать, когда заблагорассудится.
Если же в этот вечер мы должны ужинать с монахами, об этом предупреждает условный колокольный звон. Заходит управитель дня и провожает нас в зал, в котором ты уже успела побывать. Вечер начинается с зачитывания тетради, куда занесены провинности, совершенные за прошлые сутки. Это и физическая холодность, и небрежное обслуживание монахов во время оргий, и неподчинение, и нечистоплотность. Сюда же добавляется список ошибок, допущенных в комнате за предыдущие два дня, согласно рапорту старшей. Виновные по очереди становятся посреди зала, управитель зачитывает список их прегрешений с учетом степени тяжести, после чего старшая, одна или с помощницей, раздевают их догола, и управитель задает несчастным такую порку, что те еще долго о ней помнят. Негодяи столь мастерски придираются, что в один день совершается несколько экзекуций. После этого начинаются оргии; их подробности не поддаются описанию, поскольку всецело зависят от сиюминутных капризов и причуд и не подчиняются никакой регламентации. Единственное твердое правило – никогда и ни в чем не отказывать монахам и предупреждать все их желания, но даже его соблюдение не всегда гарантирует безопасность. В перерывах между оргиями монахи ужинают; нас также допускают на это пиршество, куда более изысканное и пышное, чем наши скромные трапезы. Когда хмель ударяет им в голову – вакханалии возобновляются. В полночь все расходятся, но каждый может оставить одну из нас на ночь. Фаворитка спит в келье того, кто ее выбрал, и возвращается на следующий день. Случается, что все мы ночуем не у себя в комнате, но, приходя наутро, застаем ее прибранной: кровати застелены, сундуки в полном порядке. Значит, здесь побывал один из четверых послушников, живущих в монастыре.
Порой случается, что утром до завтрака кто-то из монахов вызывает одну из нас в свою келью, тогда послушник приходит за нами и сопровождает к тому из святых отцов, который нас затребовал. Обратно монах сопровождает свою избранницу сам, либо пользуется услугами послушника. Ты скоро увидишь этого неумолимого семидесятилетнего цербера, хромого и немого. Здесь служат еще трое других: один готовит еду, другой убирает кельи отцов, везде подметает и помогает на кухне, третий – привратник, которого ты уже видела. Из четверых послушников мы практически не видим никого, кроме того, кто к нам приставлен. Любое обращение к брату считается одним из тяжелейших наших проступков.
Иногда нас навещает настоятель, во время его визитов следует также соблюдать определенные меры предосторожности, к которым ты со временем приноровишься. Их несоблюдение приводит к наказанию, ибо монахи весьма изобретательны в новых придирках, им так нравится издеваться над нами, что они готовы без конца приумножать их число. Мы уже знаем: если Рафаэль почтил вас своим присутствием, значит, у него созрел очередной жестокий замысел. К тому же нас настолько тщательно запирают, что за целый год не представляется ни одного случая подышать свежим воздухом, хотя здесь есть большой сад; но, поскольку он не окружен решетками, монахи опасаются побегов, прекрасно понимая, что разглашение их преступных бесчинств не останется безнаказанным. Кстати, нам здесь строго-настрого запрещено исполнять религиозные обязанности, одна мысль об этом заслуживает суровой кары. Вот и все, что я могу тебе рассказать, дорогая подруга по несчастью, – закончила наша старшая по комнате, – остальному тебя научит горький опыт. Наберись мужества, если можешь, однако навсегда откажись от надежды вернуться к людям. Неизвестно ни одного примера, чтобы девушку, покинувшую этот дом, когда-нибудь увидели снова».
Ее последние слова взволновали меня, и я спросила Омфалу, каково ее собственное мнение относительно судьбы отпущенных девушек.
«Что ты хочешь от меня услышать, – ответила та, – надежда покидает нас последней, хотя все свидетельствует о том, что несчастные девушки исчезают словно в могиле, но все же хочется уповать на лучшее – трудно смириться с такой страшной неизбежностью. О предстоящем увольнении сообщают только утром. Управитель, как обычно, приходит перед завтраком и говорит, например: „Омфала, соберите ваши вещи, монастырь вас отпускает, я зайду за вами вечером“ – и уходит. Освобожденная узница обнимает подруг, тысячи раз клянется, что поможет им выбраться отсюда, что подаст жалобу, что предаст огласке все происходящее в этих стенах. Но в назначенный час приходит управитель, девушка пропадает, и о ней больше нет никаких известий. Если это наш день, то ужин проходит как обычно, хотя некоторые особенности поведения монахов нам все же удалось заметить: в этот день они не очень усердствуют, словно стараясь сберечь силы, пьют гораздо больше, отправляют нас раньше обычного и никого не оставляют на ночь».
«Дорогая подруга, – сказала я Омфале, поблагодарив за полезные советы, – ты привыкла иметь дело с маленькими девочками, у которых недоставало силы духа, чтобы сдержать данное слово. Готова ли ты заключить это взаимное соглашение со мной? Клянусь всем, что у меня есть самого святого на свете, что только смерть может помешать мне разоблачить эти мерзости. Обещаешь ли ты мне то же самое?»
«Конечно, – сказала Омфала, – но уверяю тебя в полной бесполезности этих клятв: были девушки постарше тебя и порешительней, из влиятельных и известных в провинции семей и тем самым имеющие большие возможности быть выслушанными; были среди них девушки, готовые отдать за меня жизнь, но и они не сдержали своих клятв. Это дает мне основание думать, что и наши с тобой планы возмездия не выполнимы».
Затем мы обсудили особенности нрава монахов и наших товарок.
«Во всей Европе не найдется более опасных людей, чем Рафаэль и Антонин, – начала Омфала, – коварное лицемерие, жажда истязать и подавлять, дикая злоба и закоренелое безбожие – их самые характерные черты, и в глазах их лишь тогда загорается радость, когда они предаются одному из этих пороков. Клемент на вид самый грубый, однако он предпочтительнее других: его следует остерегаться, только когда он пьян, ибо тогда рискуешь попасть ему под горячую руку. Что касается Жерома, то и он не скупится на пощечины и пинки, но, когда его страсти угасают, он становится нежным, как ягненок. В этом главное различие между ними и первыми двумя, которые издевательствами и зверствами лишь оживляют свою похоть. В отношении девушек, – продолжала наша милая начальница, – мало что можно сказать. Флоретта – почти ребенок, к тому же не очень разумный, и ее используют как хотят. Корнелия же, душа нежная и чувствительная, глубоко страдает от своей участи, и ничто не в силах ее утешить».
Выслушав эти полезные сведения, я поинтересовалась, возможно ли точно узнать, есть ли другая башня, где томятся такие же несчастные, как и мы.
«Я почти уверена в ее существовании, – ответила моя новая подруга, – но точно убедиться в этом невозможно. Рассчитывать можно лишь на болтливость монахов или на немого брата, который, прислуживая нам, наверняка ухаживает и за теми, другими. Не следует забывать и о том, что подобного рода выяснения весьма небезопасны. Да и какой прок нам от этих поисков, ведь они не помогут спастись? Если тебя так интересуют достоверные факты – могу сослаться на многие случайно оброненные словечки монахов. Порой в своих разговорах они прямо касаются этого предмета. Как-то утром я выходила из спальни Рафаэля, где провела ночь. Он сам провожал меня по коридору. И тут я незаметно для него разглядела немого брата, который вводил к Антонину очень красивую девушку семнадцати-восемнадцати лет – явно не из наших. Увидев, что их обнаружили, брат поспешил в келью Антонина, но девушку я все же успела заметить. С моей стороны не последовало никаких суждений, и все осталось в тайне. Если бы об этом стало известно, я могла бы сильно пострадать. Таким образом, нет никаких сомнений, что, кроме нас, в монастыре содержатся и другие женщины. Мы ужинаем с монахами раз в два дня, а в другой день они ужинают с обитательницами той башенки; число затворниц, вероятнее всего, равно нашему».
Едва Омфала закончила свой рассказ, вошла Флоретта. Она вернулась от Рафаэля, у кого провела всю ночь, и, поскольку девушкам было запрещено делиться друг с другом впечатлениями о происходившем там, Флоретта просто поздоровалась и, уставшая и измученная, упала на свою кровать, где пролежала до девяти часов – до общего подъема. Добрая Корнелия подошла ко мне, она плакала, глядя на меня, и сказала:
«Милая барышня, какие же мы все несчастные!»
Принесли завтрак, мои товарки уговорили меня немного поесть; я согласилась, чтобы доставить им удовольствие. День прошел достаточно спокойно. В пять часов, как предупреждала Омфала, появился управитель дня. Сегодня это был Антонин, который, усмехнувшись, поинтересовался, как я себя чувствую после вчерашнего. Я молчала, опустив глаза, полные слез.
«Она привыкнет, еще как привыкнет, – сказал он с кривой ухмылкой, – во Франции не найдется обители, где обрабатывали бы девочек лучше, чем здесь». Антонин совершил свой обход, взял список провинностей из рук Омфалы, которая, будучи слишком доброй, не сильно его перегружала, часто заявляя, что ей не на что пожаловаться, и, прежде чем покинуть нашу комнату, подошел ко мне. Я вздрогнула, почувствовав, что сейчас снова стану жертвой этого чудовища, но, если это может случиться каждую минуту, какая разница – сейчас или завтра? На этот раз мне удалось отделаться несколькими его грубыми ласками, после чего Антонин набросился на Корнелию, приказывая всем остальным во время развратных действий быть рядом и подогревать его страсти. Утолив досыта свое сладострастие, не отказывая себе ни в каких мерзостях, негодяй завершил операцию с несчастной девушкой так же, как накануне со мной: с продуманной жестокостью и извращенностью. Такого рода группы составлялись очень часто. Почти всегда, если кто-то из монахов играл с одной из нас, трое остальных со всех сторон дополнительно его возбуждали, дабы наслаждение захватывало все органы его тела. Я здесь останавливаюсь на этих грязных подробностях, чтобы больше к ним не возвращаться и не отягчать свое повествование повторением непристойных описаний. Нарисовать одну такую сцену – значит набросать эскиз всех остальных, пережитых мною за время долгого пребывания в этом узилище. Моя же задача – излагать главные события, не мучая вас утомительными подробностями.