К лесным промыслам принадлежало также бортничество. Эта форма пчеловодства считается скорее славянской, так как занимались ею в первую очередь в восточной части Центральной Европы. Однако вряд ли это объясняется этническими причинами. Пчел содержали почти исключительно в старых толстых соснах, а их на востоке было больше, чем на западе. Бортники рубили у дерева верхушку, в случае необходимости выдалбливали дупло – борть и делали в нем входные и выходные отверстия – летки. После этого в борть заселяли пчелиный рой. Если дерево погибало (что при срубленной верхушке случалось часто), то части ствола, заселенные пчелами, вырубали, и эти куски стволов еще долго служили ульями – колодами. Бортники наносили лесам немалый ущерб. Под Мускау в Верхнем Лаузице в 1774 году было около семи тысяч так называемых "бортевых сосен", предназначенных для содержания пчел. К тому же бортники сводили целые леса, устраивая пожары: после того как сухие и смолистые сосны выгорали, на их месте разрастался отличный медонос – вереск.
Предпосылкой роста ремесленных предприятий в дальних лесах, далеко от центров потребления их изделий, была отлаженная торговая сеть. В прежние тысячелетия почти все, что требовалось жителям селения, производилось на месте. Теперь, после колонизационной волны Средних веков, высококачественные изделия можно было перевозить на большие расстояния. Поэтому стала развиваться специализация на производстве конкретных товаров, получавшихся лучше всего именно в той местности, условия которой были для него идеальными.
Масштабы ремесленного производства и лесопользования оценить трудно. Хотя отдельные данные в литературе и имеются, но достоверность их сомнительна, так как не ясно, касаются ли они одного конкретного года или представляют собой средние данные за длительный период. В общем и целом масштаб лесопользования в Центральной Европе до середины XIX века был выше сегодняшнего. Для примера: в 1822 году в Зигерланде и его окрестностях было произведено 80 тысяч тонн чугуна. Чтобы получить такое его количество из руды, нужно заготовить 4 миллиона фестметров древесины, предварительно сожженной в угольных кучах до древесного угля. В настоящее время на всей территории федеральной земли Рейнланд-Пфальц вырубается только около 2 миллионов фестметров леса.
Свести воедино все интересы и уладить конфликты между всеми лесопользователями было делом невероятно сложным. Владетельным князьям приходилось вести постоянную работу по поиску и выработке компромисса между отдельными пользователями. Поэтому начиная с позднего Средневековья выпускались многочисленные "лесные установления". Речь в них шла в первую очередь не об охране леса, а о поиске ресурсов для разнообразных пользований. Приходилось искать оптимальные пути разрешения споров – какой лес отвести плотогонам, где расположить стеклодувную мастерскую, куда можно пустить углежога, а в каком месте разместить лесопилку. Издание лесных наказов и установлений было ранней формой государственного ландшафтного планирования. Естественно, многие фюрсты оборачивали такую работу в свою пользу, думая прежде всего о собственной выгоде от использования леса. Другие хотели сохранить свои охотничьи угодья – нельзя же было терпеть, чтобы в княжеских форстах повсюду стучали топорами лесорубы и дымили угольные кучи. Но при всех усилиях по государственному планированию, которые нашли отражение в установлениях по лесу и форсту, оставалась одна проблема, не поддававшаяся калькуляции: интересы власти или пользователей, получавших от нее зафиксированное в наказах "благословение", всегда противостояли интересам крестьян. Крестьянам пользование лесом часто запрещалось или сильно ограничивалось, если оно не шло на пользу верховной власти. Во многих лесных установлениях вообще ничего не говорилось о том, где и как могли бы получить достаточно дров и строевого леса жители деревень. Поэтому когда древесина стала дефицитом, первыми страдали крестьяне. Это служило причиной множества конфликтов. Борьба за ресурсы, такие как лес, послужила одной из существенных причин Крестьянской войны 1525 года. Немалую роль сыграли "лесные" интересы различных сторон и в Тридцатилетней войне 1618–1648 годов. Датчане и шведы вторглись на территорию Померании, в частности, из-за того, что хотели получить доступ к тамошним лесам. Леса острова Рюген были вырублены и переправлены в Копенгаген, который в XVII веке активно строился и нуждался в больших объемах леса для строительства фундаментов. Померания "сгорела", как поется в детской песенке….
Государственное планирование становилось все более трудной задачей, леса все убывали; положение накалялось.
XVII. Сады в дикой глуши
Несмотря на все усилия власти по планированию и наведению порядка, леса колонизованных регионов Европы с их высокой плотностью населения ждала такая же судьба, как леса других культурных народов в прежние эпохи. К XVIII веку в Западной и Центральной Европе лес перестал определять облик ландшафта. В окрестностях деревень его место давно заняли крестьянские поля и луга. Вокруг городов так же все было открыто, здесь находились хозяйственные земли горожан-земледельцев. Вокруг горных предприятий, кузнечных цехов и дробилен, рудоплавилен, стеклодувных мастерских, лесопилок, бумажных мельниц и т. д. лес был сведен, так же как и вдоль берегов рек на всем протяжении лесосплавных речных ходов. Ближе всего к тому, что мы сегодня назвали бы "устойчивым пользованием", были низкоствольные хозяйства, где регулярно вырубалась столь же регулярно нарастающая пневая поросль. Но они напоминали скорее заросли кустов, чем настоящий лес. Леса, в которых выпасали скот, сильно осветлились. Под воздействием выпаса, продолжавшегося столетиями, а часто даже тысячелетиями, леса превратились в пастбищные, с редкими отдельными деревьями, или даже в пустоши, где разве что кусты можжевельника и терновника напоминали о том, что когда-то здесь был лес. Одиночные буки и дубы, росшие в таких местах, имели странную и даже причудливую форму – с широкой и мощной, сильно разветвленной кроной, узловатым коренастым стволом и развесистыми корявыми ветвями. Но вряд ли участки, где они росли, можно было назвать лесом. Под деревья загоняли свиней, чтобы они кормились желудями или буковыми орешками, так что только редкому желудю или орешку удавалось проклюнуться, чтобы подняться вверх молодым деревом. Сосны во многих местах были "обезглавлены" и выдолблены бортниками, а другие – подсочены, на их стволах висели ведра и мешки, в которые капала смола. Поврежденные деревья засыхали. Мелкие и крупные ветви еще оставшихся деревьев обрубали, более толстые сучья шли в печки, более тонкие вместе с листьями – на веточный корм для скота. Крестьяне собирали лесной опад вместе с почвой – иголки, листья, маленькие веточки, лишайники и мох. В некоторых местностях вырезали целые пласты дерна, они служили подстилкой уже не лесу или пустоши, а скотине в хлеву. Если сено и дерн оставляли в хлеву на зиму, то к ним добавлялся помет животных, и всю эту массу весной выносили на поля, она была превосходным удобрением. Но все эти вещества – и почва, и опад, если бы они оставались на месте и разлагались микроорганизмами, служили бы удобрением самому лесу.
Различные сферы лесопользования, несмотря на все установления, не были четко отделены друг от друга. Так что там, где прошла сплошная рубка, появлялись угольщики или крестьяне и вырубали растущие молодые деревца. Крестьяне также подбирали весь опад, все остатки, вырезали дерн, скармливали свиньям рассыпавшиеся желуди и буковые орешки. И как бы мог в таких условиях подняться молодой лес?
В XVIII столетии на значительной части Европы густых лесов уже не было. Где-то они исчезли чуть раньше, а где-то несколько позже, но общая степень лесистости дошла до минимума. В течение нескольких веков люди занимались колонизацией земель, организацией городов и других стабильных структур, обеспечивающих процветание ремесла и торговли. В результате большая часть лесов была уничтожена, лесные почвы истощены и обеднены, значительные площади заняли различные формы лугов, пустошей и пустырей: на северо-западе Европы и во многих горных регионах на них росли карликовые кустарники, а в теплых регионах на известковых почвах сложились остепненные участки с можжевельником. Активно шли карстовые процессы, почвенная эрозия, ветер приносил в безлесные земли песок, образуя обширные наносы. Даже дюны, которые в течение тысяч лет после окончания ледникового периода удерживались на месте корнями сосен и других растений, снова пришли в движение. Странствующие дюны погребали под собой поля, подворья и даже целые деревни. Привычной формой дикой природы (Wildnis) вместо леса стала пустошь (Heide). Причиной ее возникновения послужили сами люди, хотя они этого и не знали. Одиночество, которым грозила пустошь, вызывало у людей страх, ходить через безлюдную, пустынную глушь боялся не только "Мальчик с пустоши" из баллады Фридриха Хеббеля. Но вызывала она и иные чувства, например, какие сумел выразить Фридрих Гёльдерлин в стихотворении "Написанное на пустоши". Поэт трепетно ожидает свидания с одинокой пустынью, здесь его ждет встреча с тысячелетними дубами, вблизи которых он чувствует свою причастность к истории. Пейзажи с одинокими развесистыми дубами писал и Каспар Давид Фридрих; с тех пор их стали считать не только особенно живописными, но более того – воплощением традиции и самой природы, тем, что нуждалось и нуждается в защите. Многочисленные пастбищные дубы и буки остаются и сегодня памятниками природы, то есть находятся под специальной охраной.
Особенно ярко иллюстрируют вышесказанное выдержки из труда графа де Бюффона "Естественная история", написанного в 1764–1765 годах и переведенного на немецкий язык Георгом Форстером (в квадратных скобках – комментарий):
…[человек] понуждает живые творения к порядку, подчинению и согласию; он улучшает и украшает природу: обрабатывает, совершенствует ее, делает ее изысканнее. Он удаляет тернии и волчцы [на землях, подвергаемых перевыпасу], высаживает виноград и розы [в садах]. Там лежит пустынная земля, печальная, где никогда не жили люди, где горные вершины затянуты густыми черными лесами. Деревья, потерявшие кору, лишенные вершин, скрюченные, ветхие или потрескавшиеся от старости [все эти формы роста деревьев – следствие чрезмерного пользования!], а другие, число которых еще более, простершись у наших ног, чтобы разложиться на куче уже прогнившего дерева, душат и хоронят под собой готовые взойти всходы. Природа, которая в иных местах девственно блистает, здесь кажется отжившей; Земля, отягощенная руинами того, что сама и произвела, несет здесь на себе не цветущую зелень, а груды отходов и отжившие свой век деревья, отягощенные паразитическими растениями, мхами и губками, нечистыми плодами гниения. Во всех низинах стоят здесь мертвые воды, и нет у них ни стока, ни течения; илистая почва не твердая и не жидкая и потому недоступная, непригодна ни для обитателей суши, ни для обитателей вод. Болота, затянутые водными травами с тошнотворным запахом, питают лишь ядовитых насекомых и служат прибежищем нечистых тварей. Между болотами и отжившими лесами, на холмах, лежит земля пустошей и жалких пустырей, ничем не напоминающая наши луга. Сорные травы [то есть те, которые не поедались скотом], растут там поверх трав добрых, удушая их. Это не та изысканная зелень, которую можно назвать пеной земной, не те цветущие долины, которые издали являют взору свои прекрасные богатства; это дурные растения, жесткие, колючие, цепляющиеся друг за друга травы, которые, кажется, не держатся корнями в почве, а, цепко переплетаясь, все больше высыхая, теснят друг друга, образуя грубое одеяло толщиной в несколько башмаков. Ни улицы, ни селения, ни даже следа разумного существа не увидеть в этой пустыне. Если человек захочет пройти по ней, ему придется следовать тропами диких зверей и быть все время настороже, чтобы не стать их добычей. Их рычание пугает его. Ужас пробегает по спине, даже если эти пустынные долины молчат. Невольно оглядывается он вокруг и произносит: природа отвратительна, она испускает последний вздох. Я, только я один, могу одарить ее жизнью и прелестью.
Примечательно, что текст этот описывает именно признаки чрезмерного пользования. Возникшая в результате окультуривания дикой природы новая "дикая природа", испускающая "последний вздох", снова нуждается в земледельце!
Заложив многочисленные мануфактуры, владетельные князья довели масштабы уничтожения лесов до последнего предела. Ландшафтное планирование, осуществлявшееся ими через лесные наказы и установления, не ставило перед собой цель сохранить леса как эстетическую ценность. Ни малейших попыток перехода к устойчивому лесопользованию, при котором все нуждающиеся имели бы всегда достаточно древесины, и леса стали бы надежной опорой благосостояния, сначала не было. Князья хотели одного: чтобы их леса или те предметы, которые производились с помощью дерева на их мануфактурах, служили источником доходов. При этом работал высший принцип меркантилизма: чтобы поднять благосостояние своей страны, нужно вывозить товаров больше, чем ввозить. Князья делали на своих лесах капиталы. Их подданные за счет лесов выживали. Для самих лесов цели и намерения людей были неважны – так или иначе, они погибали.
Вопреки всему сказанному, многие владетельные князья стремились сохранить свои леса для охоты. Правда, охотничьи леса не были сплошными массивами, плотность дичи была больше всего там, где лес граничил с открытым пространством. Тем не менее лес сохранялся, ведь в охотничьих угодьях князя не разрешалось заниматься лесными промыслами и ремеслами, а уж тем более пасти скотину. Княжеств с суверенным владением было в Центральной Европе, как известно, больше, чем на западе континента, во Франции и Англии, и при этом почти каждый князь хотел иметь свои охотничьи угодья. Видимо, это было одной из причин, почему германские земли, несмотря ни на что, оставались относительно лесистыми. Во всяком случае так казалось иностранным гостям, таким как мадам де Сталь, которая посетила занятую наполеоновскими войсками Германию в первые годы XIX века. Во Франции, стране с более развитыми мануфактурами, леса были вырублены сильнее, а в Англии, где уже в 1800 году полным ходом шла индустриализация, их и вовсе почти не осталось.