По мнению Г. Мартина и Х. Шуманна: "Эти черты (Великобритании) более подходили 51-му штату США, нежели члену Европейского Союза". Первыми на защиту европейских ценностей традиционно встали французы. Характерный пример их отношения к "новому мировому порядку" дал французский социолог Э. Тодд: "США становятся защитником общепланетарной революции неравенства, олигархической трансформации, в отношении которой можно предположить, что она соблазняет правящие классы всех обществ в мире. То, что Америка предлагает отныне, это более не защита либеральной демократии, это – больше денег и больше власти для тех, кто уже является наиболее богатым и наиболее сильным".
"Сила вещей… будет разъединять Европу и Америку", – утверждает Э. Тодд. Он указывает на "Цивилизационный конфликт между Европой и Америкой". "Силы разъединения являются между тем не только экономическими. Культурные параметры играют свою роль… В Европе доминируют ценности агностицизма, мира и равновесия, чуждые сегодня американскому обществу". "Американская модель общества угрожает Европе. Америка дрейфует в сторону усиления веры в неравенство людей. Она все меньше верит в единство человеческого рода. Мотором американской эволюции сегодня являются не ценности равенства, а ценности неравенства".
У немцев нет французских эмоций, они холодны и практичны: и Г. Флассбек, директор одного из филиалов Германского института экономических исследований, просто предупреждает, что радикальное сокращение расходов на социальные нужды может дестабилизировать обстановку в Европе точно так же, как аналогичные действия рейхсканцлера Г. Брюнинга превратили кризис 1930 г. в Веймарской республике в настоящую катастрофу.
Тем не менее, отмечают Г. Мартин и Х. Шуманн, с начала 1990-х гг. "пропасть между богатыми и бедными расширяется: те, кто много зарабатывает, все меньше хотят иметь дело с широкими слоями населения, которые кажутся им все более агрессивными… вся германская система партнерства между капиталом и трудом разваливается на части". "В Германии по меньшей мере четверть населения распрощалась с процветанием; нижняя прослойка среднего класса медленно, но верно скатывается к нищете". "Повсюду – что в Швеции, что в Австрии, что в Испании – действует, по существу, одна и та же программа сокращения затрат на общественные нужды, урезания реальной заработной платы и ликвидации системы социального обеспечения".
"Конец коммунистических режимов…, – приходят к выводу Г. Мартин и Х. Шуманн, – ознаменовал собой не конец истории, а гигантское ускорение социальных преобразований… Вновь становится все более очевидным: рыночная экономика и демократия ни в коем случае не являются неразделимыми кровными братьями, мирно увеличивающими всеобщее благополучие. Скорее наоборот, между этими двумя основополагающими ориентирами старых индустриальных стран Запада по-прежнему существует антагонизм".
Неолиберальная революция в Европе, происходившая на фоне создания Европейского Союза, свершилась почти незаметно: "Под эгидой комиссии ЕС в Брюсселе, – отмечает Х. Шуманн, – практически без какого бы то ни было публичного обсуждения, приватизация и дерегулирование стали неотъемлемой составной частью плана единого рынка". Несмотря на рост неравенства, наступление эпохи неолиберализма принесло большинству европейцев новую невиданную ранее волну процветания и надежд на будущее.
"Манна небесная" обрушилась на европейцев в виде возможности привлечения безграничных иностранных кредитов. Разные страны прореагировали на это по-разному. Исландские и ирландские банки устроили настоящую инвестиционную оргию на заемные деньги. Исландцы снизили налоги, приватизировали промышленность и банки, расширили свободу торговли и бросились скупать по всему свету все, что попадалось под руку, от банков и авиакомпаний до футбольных клубов. Ирландцы предпочитали продавать друг другу собственную недвижимость по все возрастающим ценам. За пять лет неолиберализма Исландия и Ирландия стали одними из самых богатых стран мира, которым американские рейтинговые агентства и инвестиционные банки давали максимальные кредитные рейтинги. Процветание закончилось в 2008 г., когда Исландия и Ирландия стали банкротами с внешними долгами в 900 и 1000% ВВП.
Греки в ответ на дар небес вообще бросили платить налоги, что, по словам М. Льюиса, стало их национальной чертой – "каждый грек сам за себя", а греческое правительство тратило деньги с таким безрассудством и расточительством, как будто действительно поверило в библейскую притчу. Что касается бизнеса, то "масштабы мошенничества – и объем вложенной туда энергии – потрясал воображение", – пишет М. Льюис. В итоге Греция стала рекордсменом еврозоны по уровню госдолга, который на максимуме достигал 165% ВВП. При этом госдолг составляет лишь вершину айсберга – в совокупности с долгами местных властей, корпораций, и домохозяйств он достигает 400% ВВП. Греческий дефолтный кризис вывел из равновесия экономику всей Европы. "Исключительно на финансовой безответственности правительства Греции", по мнению П. Кругмана, лежит ответственность за современный европейский кризис.
Однако вина, очевидно, лежит не только на Греции, поскольку, как отмечает Дж. Стиглиц, "Греция подверглась нападению со стороны финансовых рынков, во время этой атаки использовалось такое оружие массового уничтожения, как дефолтные свопы". И эти финансовые рынки были отнюдь не обезличены, их представляли крупнейшие американские инвестиционные банки и хедж фонды. Попытки европейцев упорядочить их деятельность встречали резкое сопротивление Министерства финансов США. А администрация Обамы, по словам Стиглица, казалось, хотела всеми способами помешать попыткам Европы бороться с практикой выплаты необоснованных бонусов, а после финансового нападения на Грецию еще и за сокращение масштабов спекулятивной деятельности.
Первые признаки того, что что-то идет не так, начнут проявляться уже в 1995 г., тогда британский премьер-министр Д. Мейджер посетует на абсолютную неприемлемость того, что происходит на финансовых рынках "со скоростью и размахом, угрожающими выйти из-под контроля правительств и международных организаций". Его бывший итальянский коллега Л. Дини будет восклицать, что "нельзя позволять рынкам подрывать экономическую политику целой страны". А президент Франции Ж. Ширак назовет весь финансовый сектор "спидом мировой экономики".
Один из наиболее действенных механизмов ограничения международных финансовых спекуляций был предложен лауреатом Нобелевской премии по экономике Д. Тобином. Еще в 1970-х гг. он предложил "подсыпать песку в механизмы чересчур эффективных международных финансовых рынков", для чего взимать со всех сделок с иностранной валютой налог в 1%. Специалисты находили это предложение "теоретически безупречным", но тут же отмечали, что "Нью-Йорк и Лондон всегда будут этому препятствовать". Тогда Д. Тобин в 1995 г. предложил европейцам действовать самостоятельно и взимать дополнительный налог с займов в своей валюте, предоставляемых зарубежным учреждениям. Уклониться от этого налога было бы невозможно, и одновременно он подавлял нежелательную спекуляцию в зародыше. Но и это предложение не нашло поддержки, например, "Франкфуртер альгемайне цайтунг" в ответ написала, что налог Тобина привел бы к "государству оруэлловского типа, осуществляющему всемирный надзор".
Американские методы вызывали страх среди европейских аналитиков. Например, Э. Тодд еще в 2002 г. предупреждал: "Мы еще не знаем, как и какими темпами европейские, японские и другие инвесторы будут общипаны, но они будут общипаны, как куры. Наиболее вероятный вариант – невиданная биржевая паника с последующим крушением доллара… Крушение механизма будет настолько же неожиданным, насколько удивительным было его появление". Пока же большинство европейцев пребывали в эйфории от неожиданного свалившегося на них счастья.
"Успеха и благосостояния можно достигнуть играючи", убеждал немцев в своих популярных книгах в 1990-х гг. Б. Шефер, "этот феномен тем более удивителен, что он полностью опровергает широко распространенное заблуждение, что благосостояние можно достичь только долгими годами тяжелого труда. Наоборот богатство и благосостояние являются результатом скорее определенного умонастроения, определенных, ориентированных на благосостояние догматов веры".
Однако немцы вели себя более осторожно. От финансового сумасшествия их, очевидно, удерживал исторический опыт 1920–1930-х гг. В Германии цены на недвижимость не менялись, не было бума потребительского кредитования. Исключение составили лишь немецкие банки, которые с алчностью заглатывали американские облигации с максимальным кредитным рейтингом, которые на деле не стоили ничего. Но немцы все принимали за чистую монету. Немцы слепо верили Америке, как старшему брату, даже риск облигаций в Европе официально оценивается американскими рейтинговыми агентствами.
В подтверждение того, что немцы действовали вполне искренне, М. Льюис приводит доходы немецких банкиров, которым "платили гроши за принятие риска, который потопил их банки… Но странная вещь – в отличие от американских банкиров, немецкая общественность считает их мошенниками". В Америке банкиры всего за несколько лет делали многомиллионные состояния, они по крайне мере знали, за что продавали душу. "В этом финансовом мире, обители лжи, немцы выглядят, как аборигены на заповедном острове, не привитые против болезни, которую приносят туристы",– заключал М. Льюис.
Кризис 2008 г. привел к банкротству одного из крупнейших немецких банков – Commerzbank. Его не смогла спасти даже правительственная помощь в 25 млрд долл., и в 2009 г. Commerzbank был куплен Dresdner Bank. На пару с Deutsche Bank они остались единственными крупными частными банками Германии. Мюнхенский ипотечный банк Hypo Real Estate удалось спасти за счет вливания 35 млрд евро средств государства и частных банков.
Особое внимание, которое уделяется Германии, определяется той ролью, которую она играет на континенте: Германия является главным двигателем европейской экономики. Германия – это точно настроенная и отлаженная экспортная машина, в основе которой лежит порядок Ordnung и которая работает во всю силу своей мощи. Классические немецкие философы конца XIX – начала ХХ вв. – это не мыслители в обычном понимании, это скрип тормозов, вопль отчаяния немецкой машины, внезапно оказавшейся на краю пропасти. Малейший сбой в ее работе может привести к самым трагичным последствиям. Стабильность Европы зависит от того, насколько немецкая машина имеет возможность для своей работы.
Указывая на особенности этой машины, М. Портер в своей книге "Конкурентные преимущества стран" (1990) отмечал, что: японский, германский, шведский, корейский "капитализмы" являлись более эффективными, чем англосаксонский, в плане производства, поскольку они следовали либеральным правилам лишь в той мере, в какой это давало им преимущества. С другой стороны, конкурентоспособность Германии определялась искусственным сдерживанием роста заработной платы относительно роста производительности труда. Так, согласно данным Германского института экономических исследований (DIW), в 1974–1994 гг. расходы по зарплате на единицу труда в Западной Германии выросли на 97%, тогда как во всех остальных странах ОЭСР – на 270%. Экономисты мюнхенского института Ifo подтверждают: "Нигде средний реальный доход на одного работника не рос так медленно, как в Германии…".
С наступлением неолиберальной эпохи Германии удалось сохранить свои особенности и одновременно расширить возможности. Последние появились, благодаря включению в германскую экономическую орбиту Восточной Европы с ее дешевой и образованной рабочей силой и девственными рынками. "Восточная Европа была неприкосновенной для западного капитализма, – отмечает в этой связи Н. Кляйн, – там еще просто не существовало потребительского рынка, достойного внимания… Потенциальные возможности быстрого получения прибыли для тех, кто придет первым, были просто невероятными".
Следующий шагом стало введение евро в 1999–2002 гг., что с одной стороны ликвидировало возможность валютного протекционизма, а с другой снизило процентные ставки до уровня лидеров, и как следствие привело к росту покупательной способности стран еврозоны. В результате Германия и развитые страны ЕС получили рынок сбыта для своей продукции, а развивающиеся – шанс резко улучшить свое благосостояние. Например, у Польши, Прибалтийский стран, Венгрии, Словакии, Румынии благосостояние всего за 8 лет (2000–2007 гг.) выросло в 3-4 раза.
Среднегодовые темпы роста расходов домохозяйств в 2004– 2007 гг., на одного жителя, в %