– И не положено с вечера копать, ну, да ладно, Бог простит... – устало выдохнул дед, когда они возвращались в деревню. За столом уже сидели старухи, по очереди читая, что положено читать над покойницей. Дед вошел первым, не крестясь, снял кепку, постоял, потом присел на лавку у двери. Юрий сел рядом, вслушиваясь в слова псалмов.
Упала ночь. По обе стороны гроба и на столе горели свечи. Мерцала под иконой лампада. Черным пятном выделялось на стене завешенное платком зеркало. Ходики молчали, остановленные кем-то из старух. В руках покойной виднелась бумажная иконка.
Вскоре Филатов задремал, прислонившись к стене, и так проспал до утра.
Его разбудил дед Степан, ладивший во дворе под навесом крест из двух дубовых брусьев. Солнце было уже высоко, прошел дождь, хотя небо было чистым только на горизонте – на западе собирались тучи. Бабок в комнате не было – упокоившаяся Ядвига лежала одна, словно дремала. Дед, отряхивая опилки с рубахи, спросил:
– Завтракать будешь? А то пошли до меня...
Юрий ополоснул лицо из ведра и отправился с дедом в его хату, захватив последнюю бутылку коньяка. Они позавтракали не спеша, поговорили о том о сем, и старик пошел запрягать коня. Филатов вернулся в дом Ядвиги. Постоял около покойницы. Едва отошел от гроба, в комнату вошли старухи. Пора было ехать на погост.
Они с дедом вынесли гроб во двор, поставили на чурбаки. Старухи покрестились и дали знак, что можно трогаться в путь. Перенеся гроб на телегу и закрыв крышкой, отправились. Степан шел сбоку, держа поводья, Юрий со старухами брел сзади. Вскоре под соснами показалась горка выброшенного из могилы песка.
– Прощайся, – сказала Филатову одна из старух. Он подошел к гробу, с которого сняли крышку, и отпрянул, увидев, что покойница открыла глаза. Это же увидели и остальные.
– Дурной знак, – закрестились старухи. – Скоро кого-то из нас к себе приберет... Пожди, нельзя с открытыми глазами-то...
Одна из бабок, семеня мелкими шажками, отправилась в сторону деревни и минут через двадцать приплелась назад зажимая в кулаке два тяжелых медных пятака. Протянула их Юрию:
– Накрывай ей глаза, парень, надо, чтоб родственник.
Филатов отступил на шаг, потом все же взял пятаки и, преодолевая липкое чувство страха, прижал монетами веки покойной. Гроб закрыли, дед заколотил крышку гвоздями. Потом они опустили гроб в могилу. Старухи бросили туда же какую-то сушеную траву, горсточку мелких монет и окропили святой водой из бутылочки. Перекрестились, пошептали молитвы и дали знак закапывать.
Над могилкой вырос холмик, увенчанный невысоким крестом. Постояв несколько минут, все медленно побрели в деревню.
Около дома дед сказал Филатову:
– Прибери в хате, стол поставь, бабы сейчас еду принесут, помянем Ядвигу. И в погреб залезь, там она на холоде самогон держала...
Поминали молча. И действительно, о чем говорить людям, век прожившим рядом, почитай, одной семьей. Только одна спросила Филатова, что он собирается как наследник делать с домом. "Пусть стоит", – ответил он. И больше ничего за весь вечер не сказал, только молча напивался на пару с дедом.
Глава 7
Филатов сидел за столиком аккуратной забегаловки на окраине Питера. Час назад он вышел из бани, где, заказав на два часа номер с парилкой и бассейном, привел себя в порядок и примерил купленный утром джинсовый костюм. Подбрил на щеках и шее отросшую бороду, попарился на славу и пожалел, что не купил билет на два банных сеанса – так хорошо ему стало после парилки, ледяного душа и рюмки коньяка.
Но когда банщица застучала в дверь, предупреждая, что осталось пять минут, Юрий был практически готов. Страх потихоньку растворился, борода и купленные темные очки делали его, как он надеялся, неузнаваемым.
... После похорон и поминок Филатов очнулся за столом, в пустой комнате, где еще чувствовалось присутствие покойной хозяйки. Голова гудела, было около четырех часов утра – то самое время, когда умирает большинство больных, обреченных людей.
Алкоголь еще не выветрился из головы, и Юрий, включив тусклую лампочку, зашатался, прикрывая глаза от света. На табурете, под портретами Ядвиги Ольшевской и ее отца, видимо сохранившимися с довоенных времен у кого-то из родственников, стоял стакан самогона, накрытый кусочком хлеба, и оплывшая церковная свечка. В буфете – стол был прибран – он разыскал остатки самогона, зачерствелый хлеб и домашнюю колбасу. Выпил, помотал головой, отдышался, посидел с минуту, уперев лицо в ладони... Зажег керосиновую лампу, стоявшую на полке, вышел во двор – было уже довольно светло – и полез на чердак, вооружившись железным шкворнем.
Почему-то Филатов был уверен, что должен открыть сундук, который не был ничем примечателен, разве что плотно, пригнанными досками и тонкими медными полосами. Инструмент не понадобился – замок открылся сам, едва только Юрий дотронулся до него: видно, не был заперт, просто дужку вложили в гнездо, где она и поржавела. Светя себе лампой, он заглянул внутрь. Сундук до половины оказался забит бумагой – старыми газетами, толстыми тетрадями, папками. В два приема Филатов перетащил все это в дом и до утра листал пожелтевшую бумагу, пахнущую пылью. Здесь были газеты – и где бабка только их откопала? – за 39-й, 41-й, 45-й, 53-й годы, отметившие вехи ее жизни. И – рукописи. Тетради, исписанные аккуратным почерком, не испорченным, как на диво, четвертью века лагерного рабства. В том, что это дневник Ядвиги Ольшевской, Юрий перестал сомневаться после первых же страниц. Целые тетради были заполнены стихами на белорусском, польском и русском языках – было их тут на хороший сборник. Стихи не отличались наивностью, свойственной начинающим поэтам и ударившимся в стихоплетство старикам. Это были выстраданные стихи; большинство их, начинаясь, как река с ручейка, с обобщенной, простенькой посылки, строка к строке набирали звучание, начинали бурлить, петь, молиться, в них порой звучал даже пафос.
Юрий поднял голову от стола, заваленного рукописями. Он аккуратно упаковал все бумаги – единственное наследство Ядвиги Ольшевской, плотно сложил их в опустевший рюкзак и армейский вещмешок, найденный в сенях. Там же, в фанерном шкафчике, разыскал молоток и гвозди. Доски стояли под навесом. Филатов выбрал подходящие по длине и стал заколачивать окна опустевшего дома. Когда закончил, вошел в дом, вытащил из кармана старинное кольцо, найденное в квартире Рашида, спрятал за иконой в щели между досками. Вынес во двор рюкзак и вещмешок с архивом, зашел к деду сказать, чтобы забрал оставшиеся припасы и запер дверь, вернулся, посидел последний раз за столом, выпил на дорогу остатки самогона и, не оглядываясь, мимо погоста отправился через лес в сторону шоссе.
В райцентр Юрий пришел довольно рано и сразу отправился на почту. Купив три самых больших посылочных мешка, уложил в них архив и присел за столик писать письмо в Москву, знакомой журналистке Зине Зубатовой. Несмотря на то что она работала на "желтую" прессу, девушка была любознательна. Написал он всего несколько строк: "Зина, сохрани это. Или, лучше, используй. Это архив бывшей политзаключенной Ядвиги Ольшевской" Журналистка сама поймет, что с ним делать, пусть даже и задумается, от кого пришла посылка. Вложил письмо в один из ящиков, заколотил их, надписал адрес и подписал уведомление именем Юрия Ольшевского.
... Последний раз Филатов слышал о друзьях ранней юности – ленинградских хиппи – год назад, когда ехал на джипе тогдашнего босса Константина Васнецова по питерской трассе. Увидев голосовавших на обочине парня и девчонку в потертых джинсах, с расшитыми бисером ксивниками на груди и хайратниками, удерживавшими длинные волосы, он остановился. Конечно, Спейса, или, как его еще звали, Диспетчера, те знали и поделились последними новостями из жизни "системы" – как оказалось, Спейс "окопался", "завел связи", начал как-то зарабатывать деньги и стал, таким образом, социально полезным членом общества. Хиппи, как правило, обладают превосходной памятью на лица, места, имена (клички), номера телефонов – но не на даты. Живут они как бы вне времени; его течение сливается в их восприятии больше с мельканием столбов на трассе, чем с движением стрелок часов. Лось и Гера – так звали парня и девушку – дали Филатову новый номер питерского телефона Спейса, который он запомнил, – номер был совсем простым.
В "ежовской" юности и у Филатова была хиповская кличка. Его окрестили Люлей после того, как, надравшись дешевого вина на "флэте" с заезжими хипушками, он так и заснул на груди одной из них, причмокивая во сне, как младенец. Младенец в люльке – люлька – люля... Нравы у хиппи были свободными... Кто же знал, что Люля позже станет крутым десантником и пройдет едва ли не все горячие точки страны...
Подойдя к телефону-автомату и вставив в щель купленную в киоске карточку, Юрий набрал номер. Когда на том конце провода взяли трубку, спросил:
– Добрый вечер, могу я Сашу услышать?
– Добрый вечер, можете...
Женский голос в трубке сменился мужским:
– К вашим услугам...
– Диспетчер? Здоров, здоров!
– Здоров... А ты что за рыба?
– Я не рыба, я мясо. Филатов это, который Люля.
– Дык елы-палы!! Браток! Братишка!!!
– Воистину дык. А чего это ты под "митька" косишь?
– А я только от митьков. Портвешка накушались – м-м-м... А ты где, пропащая душа?
– Тут я, в Северной столице. На вокзале...
– Сей момент тебе прописку сделаем. К себе не зову, у меня Ленка на сносях. Вот-вот очередной наследник появится. Короче, ты Гатчину знаешь? Километров тридцать пять от Питера. Но ехать долго, пробки в центре.
– Знаю, а как же!
– Пиши адрес... – он продиктовал улицу и номер дома. – Там зеленый забор, а на калитке аквариум нарисован и в нем "дао" плавает. Как Ленку в роддом заберут, я туда сам приеду, с пиплами будем ждать моего размножения. А ты вообще надолго к нам?
– Это посмотрим. Ты мне скажи, тот флэт менты не пасут?
– Да не наблюдалось пока. Я там хипов подкармливаю, так что, если все не пропили, поесть найдешь.
– Спасибо, братишка. Буду тебя ждать, разговор есть серьезный...
– Жди. Судя по всему, я там скоро появлюсь.
– Ну, баюшки. Я поехал.
– Давай.
Спейс отключился. Юра же приостановился, закурил, не заметив, что за ним пристально наблюдает плюгавый милиционер...
... Младший сержант милиции Андрей Назаров в службе отличался невезением. Попросту говоря, был он редкостным раздолбаем, всегда попадал на глаза начальству в самый неподходящий момент и, соответственно, страшно завидовал тем, кто пришел в органы одновременно с ним, но уже успел стать старшим сержантом, а то и старшиной. Да что тут – в собственный день рождения, о котором никто в отделении не догадывался, Назарова назначили в наряд на привокзальную площадь. Конечно, если бы вор у него из-под носа унес вокзальные часы, Андрей бы этого не заметил, а если бы и заметил, то вора упустил. Но лицо, хоть и обросшее густой щетиной, но похожее на объявленного в розыск Филатова Юрия Алексеевича, что называется, усек. И решил, что его звездный час пробил.
Пожалев, что не дали рацию (пистолет, впрочем, ему тоже давали неохотно – еще посеет где-нибудь), Назаров пошел за подозрительной личностью. Основательно стемнело, но видно было еще хорошо, что облегчало слежку. Подозреваемый отправился в сторону моста, свернул налево и углубился в зеленые насаждения. "Уйдет!" – пронеслось в голове милиционера, и он, забыв о свистке, но выхватив пистолет, побежал за ним. Спина, затянутая в джинсовую ткань, мелькала в пятидесяти метрах впереди.
– Стой! – заорал Назаров. – Стрелять буду!
Спина на мгновение застыла, потом метнулась в сторону и исчезла из виду. Назаров рванулся следом, стараясь разглядеть что-нибудь в сумерках. Впереди был тупик. И вдруг в его голове что-то взорвалось. Милиционер тихо осел на землю, фуражка еще несколько секунд катилась, потом успокоилась и она.
"Видал мудаков, но такого..." – подумал Филатов, оттаскивая помятого мента в тень деревьев. После того как он красиво залепил ему камешком между глаз, уважение его к органам внутренних дел упало до нуля. "И чего он ко мне прицепился? Узнал? Возможно... Служака хренов... А меня-то чего в эти кусты потянуло?"
Теперь предстояло думать, что делать с поверженным стражем порядка, точнее, его пистолетом, – бросать просто так не хотелось. Не без оснований посчитав, что два пистолета слишком много, Юрий осторожно подобрал оружие, выпавшее из руки милиционера, засунул его менту в штаны, пощупал пульс – жить будет! – и, вынув ручку, написал печатными буквами записку, состоящую из одного слова: "Тормоз". А поскольку бумагу искать было в облом, записка была написана прямо на милицейском лбу. Вытащив из сумки бутылку, Юра налил в милицейский рот водки, проследив, чтобы его владелец не задохнулся. Через несколько минут Филатовым на месте преступления и не пахло. За свою безопасность он мог уже не беспокоиться.
Таксист, который подвозил Филатова до Гатчины, от такой радости заломил сотню долларов.
Через полтора часа они были на месте, и, довольно быстро разыскав улицу Чапаева, которую, видно, из-за уважения к анекдотам про народного героя решили не переименовывать, около полуночи Филатов созерцал аквариум, где плавал древний знак единства начал мира, о котором сильно пьющий преподаватель философии их военного училища как-то раз выразился: "Дао – это тоже один из символов марксистской диалектики".
Да, калитка была настоящим произведением искусства. Но под эту категорию никак не подходила группа коротко стриженных молодых людей, покуривавших и поплевывавших себе под ноги метрах в пятидесяти. На Филатова они особого внимания не обратили, зато, когда в круге света тусклого уличного фонаря появился длинноволосый пацан – классический хип, – парни вразвалочку отправились навстречу.
– Что, пидор, в парикмахерскую пришел? – сострил один из них и схватил пацана за волосы. – Сейчас мы тебя...
Он не успел досказать до конца свою угрозу и тем более ее выполнить. Он просто завопил, когда брошенный с близкого расстояния камень расплющил ему нос. "Черт, хоть ты с собой телегу щебенки вози", – с досадой подумал Юрий, "гася" таким же способом еще двоих ничего не успевших сообразить "скинхедов". Хип, по определению уже готовый "подставить другую щеку", обалдело смотрел на своего спасителя.
– Иди в дом, – строго сказал ему Филатов.
Пацан подчинился.
Десантник подошел к поскуливавшему мерзавцу, который, пошатываясь, размазывал по лицу кровавые сопли, и с брезгливостью отвесил ему жестокую пощечину. Силуэты его напарников виднелись уже в конце улицы.
– Понял, животное? – со злостью спросил Юрий.
– По... по... понял...
– Вали, еще раз увижу – убью.
Полумертвый от страха "борец за чистоту расы", каких расплодилось множество в последние годы в Питере и окрестностях, заковылял вслед за собратьями по "высокоинтеллектуальным" развлечениям. На крыльцо дома высыпало с полдюжины хипов и хипушек.
Филатов подхватил сумку и пошел к настороженно глядящим на него ребятам и девчонкам.
– Привет от Спейса, народ!
"Народ" заулыбался, загомонил, а худенькая, как тростинка, девчонка в джинсах и майке с Джоном Ленноном обхватила Филатова за шею и поцеловала в бороду.
– Я покраснел, – заявил он, возвратив поцелуй. – Правда, под бородой не видно. Пошли, братишки-сестренки.
Ночь на "флэте" с питерскими хиппи помнилась Филатову долго. "Пацанва" – главной, кстати, оказалась та самая девчонка, по прозванию Хома, – была не старше семнадцати лет от роду. Хоме было почти восемнадцать, о чем она с гордостью сообщила Юрию. Ему, почти сорокалетнему "старику", все просто в рот смотрели, и он буквально растаял рядом с этими умными ребятами, кое-кто из которых читал в оригинале Аполлинера и слушал не только Бориса Гребенщикова, но и национальную музыку народов Балкан и Памира. Им-то он в подробностях и рассказал историю Ядвиги Ольшевской – к слову пришлось. Когда закончил, упомянув и про дневники, и про стихи, один из хиппи, Гомер, сказал:
– Мой дед через это прошел. Только не через Кенгир, а через Норильское восстание. Там тоже тысячи людей положили... Я хотел туда "стопом" дойти, да свалился по дороге, недели две в Туруханской больнице провалялся, потом с ментом домой отправили... Самую малость не дошел.
Юрию показалось грехом поить водкой этих пацанов и девчонок, перевидавших, впрочем, за свои небольшие годы огни и воды южных и северных трасс. Они накормили его, и Хома, как ласковая кошка, когда уже под утро все разошлись спать, прильнула к нему и сделала все, чтобы ему было хорошо.
Весь следующий день они провели как во сне – такого взаимопонимания Филатов не достигал еще ни с кем. А под вечер приехал Диспетчер, довольный как слон: его Лена накануне родила девочку и роды прошли благополучно. По этому поводу он притащил с собой целый мешок вкусностей, хорошего вина, и члены маленькой коммуны закатили пир горой. Юрий ближе к полуночи вынужден был оторвать счастливого папашу от компании и уединился с ним во дворе, на лавочке под окном.
– Послушай, Спейс, у меня проблемы, – начал он и вкратце рассказал о своих приключениях. – Деньги у меня есть, но документов никаких. Нет ли у тебя таких знакомых, чтобы...
Спейс, сорокалетний плотный мужик с волосами, завязанными в пучок, подумал немного и медленно ответил:
– Знакомые-то есть, но берут они много...
– Нет проблем, я же тебе говорю, денег хватает.
– Ну сколько у тебя тех денег... За паспорт и права придется выложить...
– Три штуки хватит?
– Люля, да ты Крез какой-то! Банк ограбил?
– Мой дедушка – двоюродный брат Ротшильда.
– Во-о-о! Только что-то ты на еврея не похож!
– Сам ты на еврея не похож. И вообще, не люблю я вино, пока малые не видят, давай коньяку выпьем... За успех нашего безнадежного предприятия.
Они выпили, и Спейс сказал:
– Я так понял, что светиться тебе нельзя. Сиди тут, я утром поеду дела делать. Свои и твои. А на всякий случай дам тебе адрес в самом Питере. Там, конечно, бардак, не то, что тут, но пригодиться может, – он продиктовал адрес "флэта" на самой окраине города. – Ну что, пошли к народу?
Народ тем временем запел. На гитаре играли почти все, а Хома, стоило ей завладеть инструментом, прямо преображалась – стихи Гумилева, Бродского, Мандельштама, да и собственные, положенные на музыку, звучали в ее устах едва ли не откровением свыше.
Утром Спейс уехал. А на исходе дня на пороге возник мент. Не успели хиппи опомниться, как он размножился на пять одинаковых горилл, среди которых была и здоровенная бабища с погонами старшего лейтенанта – такие служили обычно в инспекциях по делам несовершеннолетних. Юра и Хома были в это время наверху, в мансарде, отдыхали, прильнув друг к другу. Из забытья их вывели крики и шум на первом этаже.
– Юра, быстро к окну, прыгай в огород, там калитка в заборе в соседний двор, через него – в заросли у ручья... – на одном дыхании прошептала девушка, мгновенно одеваясь. – Они считают, что у нас тут притон наркоманов.
Филатов замешкался и успел только спрятаться за печную трубу, возле которой стояли какие-то ящики. В чердачной двери появилась фигура стража законности.
Оглядев чердак, он поманил пальцем Хому:
– Иди сюда, зайка. Кто тут еще есть?