Тот был одет в хороший полушерстяной костюм, поперек жилета тянулась внушительных размеров часовая цепь, а запонки переливались на свету молочным великолепием жемчуга, - одним словом, совершенный продукт послевоенной буржуазной культуры. Однако, присмотревшись к своему соседу повнимательнее, штабс-капитан заметил кое-что странное. В револьверном кармане у того находился ствол, и не какой-нибудь там дамский браунинг, а легко убивающий за сотню шагов наган. При этом он упорно не желал ни на секунду расстаться со своим саквояжем. Хованскому стало ясно, что его попутчик перевозил нечто, стоившее пристального внимания.
"А ведь напрасно говорят, что у разбойного промысла покровителя нет". - Штабс-капитан открыл глаза и, потянувшись, уселся на постели:
- Не спится что-то.
- Давление меняется, для сосудов тяжело. - Хозяин саквояжа повернул голову к окну, за которым висела сплошная водяная стена, и в это мгновение Хованский ударил его кулаком в висок - стремительно и упруго. Моментально он перешел на захват, с ходу добавил коленом в лицо и, рванув голову попутчика вправо вверх, сломал тому шейные позвонки.
"Гип-гип ура!" - В саквояже имелось второе дно, плотно забитое пачками долларов. Сразу же придя в неописуемо хорошее настроение, Семен Ильич начал старательно доводить дело до конца. Перво-наперво, надо было покойника обшмонать, затем раздеть догола и только потом сделать самое трудное - от жмура избавиться. Подождав, пока поезд очутился на мосту, Хованский выпихнул мертвое тело в открытое окно и самодовольно улыбнулся, черта с два найдет его кто-нибудь под этим собачьим дождем. Быстро отправив следом за хозяином прикид, он рассовал по карманам документы с деньгами, и в этот момент где-то далеко впереди раздался длинный тревожный гудок. Сразу же донесся звук чудовищного по силе удара, страшно заскрежетав, вагон принялся валиться на бок, и последнее, что Семен Ильич запомнил, был стремительно надвигавшийся на него потолок купе. Потом - темнота.
Глава двенадцатая
Вообще-то, подполковница Астахова готовила так себе. Однако цыплята табака всякий раз получались у нее классные - сочные, с хрустящей корочкой, видимо, все дело было в массивном ржавом утюге, который Таисия Фридриховна присобачивала на крышку сковородки. Подполковница сидела за столом не одна - напротив нее размещалась Катя Бондаренко. Запивая жареную цыпу прохладным белым вином, подружки не спеша вели беседу о своем, о девичьем. Собственно, было о чем.
Третьего дня половая жизнь Таисии Фридриховны дала глубокую трещину. Чернявая прелестница, которая еще совсем недавно клялась в вечной любви, на деле оказалась коварной бисексуалкой и надумала выходить замуж.
- Ты понимаешь, Катерина, - подполковница умело выломала курячью ногу и яростно впилась в нее крепкими белыми зубами, - вчера я села ей на хвост, надо, думаю, полюбопытствовать на этого фанера грозного. И что же ты думаешь? Лысый, плюгавый, ездит на обшарпанном четыреста двенадцатом "Москвиче" восемьдесят второго года выпуска - ну не сука ли, а?
- Конечно сука. - Катя разлила остатки вина по бокалам, сочувственно покачала головой. Чай с коврижкой "Московской" пили в молчании.
Возню с посудой подполковница не выносила, я, загрузив раковину грязными тарелками, она взглянула на них с отвращением:
- Завтра, Бог даст, помоем. - Затем быстро перевела взгляд на подружку и улыбнулась: - Ну что, Катерина, пойдем копать под твоего разлюбезного?
В комнате они уселись на тахту у журнального столика. Включив торшер, Таисия Фридриховна взялась за толстенную стопку ксерокопий:
- Ну-ка, на чем мы, мать, остановились?
А остановились они на славном прошлом геройского прадеда Катиного сожителя - генерал-лейтенанта госбезопасности третьего ранга Савельева Ивана Кузьмича. После Гражданской служил он в ИНО ОГПУ, занимаясь делом "архиделикатным" - устанавливал номера и девизы секретных счетов, размещенных в швейцарских банках, на которых буржуазная сволочь хранила награбленные у народа деньги. В двадцать шестом году, возвращаясь из Берна в Париж, он попал в железнодорожную катастрофу и едва не погиб. Пассажирский экспресс врезался на всем ходу в потерпевший крушение грузовой состав с бензином. Топливо вспыхнуло, и савельевский прадед чудом остался жив - у него случился провал памяти, сильно обгорели лицо и руки, однако герой остался в строю. Дав Ивану Кузьмичу как следует оклематься, родная партия послала его в колыбель революции - бороться с внутренним врагом в составе секретно-политического отдела ОГПУ.
- Слушай, а правнук-то как поживает? - Подполковница подняла глаза от ксерокопии и заинтересованно посмотрела на подружку. - Дружите?
- Он странный какой-то стал, - Катя забралась на тахту с ногами и, зябко поведя плечами, руками обхватила колени, - молчит все время, вечерами уходит куда-то, а вчера пришел уже ночью - все лицо в крови, порезано, скорее всего ножом. Думала, надо везти его в травму, а он только рукой махнул и спать завалился, а утром… - Катин голос вдруг задрожал, и на глазах показались слезы. - Ты, Тося, не поверишь, на морде у него даже шрама не осталось, чудеса какие-то. Неделю меня уже не замечает, будто нет меня рядом! - Заревев уже по-настоящему, Катя внезапно прильнула к плечу Таисии Фридриховны.
- Ну-ну, заяц, будет тебе. - Губы подполковницы что-то нежно зашептали ей в ушко, потом ласково коснулись шеи, и как-то само собой получилось, что подружки крепко обнялись.
Снизу вверх по Катиному позвоночнику пробежала горячая волна, прогнувшись в пояснице, она задрожала, а руки Астаховой уже вовсю ласкали ее тело, и прикосновение их было необычайно волнующим.
Короткий осенний день уходил в прошлое. Яркие закатные сполохи багрово играли на куполе Исаакия, поверхность невских вод сделалась кроваво-красною, и казалось, что град Петров был охвачен языками адского пламени.
"Господи Боже мой, что стало со столицей!" - Запустив руки в карманы широкого парусинового пальто, Семен Ильич Хованский неторопливо шел по узким улочкам Петроградской стороны - всюду грязь, развалины, пустошь. Его хорошие хромовые сапоги чуть слышно поскрипывали при ходьбе, курился ароматный дымок папирос "Ява". Немногие встречные старались в лицо штабс-капитану не смотреть - приятного мало, потом всю ночь не заснешь. Миновав обшарпанный забор из ржавого железа, Хованский пересек пустырь, где одиноко паслась тощая коза, и двинулся среди куч щебенки, густо поросших лебедой. Скоро он вышел к Малой Неве, вдохнул вечернюю речную сырость и на середине Тучкова моста остановился.
Разрезая темную ленту воды надвое, трудяга-буксирчик тянул караван барж, в сгустившихся сумерках рогатила небо махина Растральной колонны. Внезапно, до боли сжав кулаки, Семен Ильич застонал. В опустившейся вечерней тишине со стороны Петропавловского собора донеслись торжествующие звуки - это над могилами российских императоров куранты лабали "Интернационал".
Ах, как все стремительно изменилось в Северной Пальмире! А ведь, казалось бы, совсем недавно по ее улицам весело мчались затянутые в мундиры офицеры, степенно гуляли по аллеям Летнего сада милые барышни с хорошим приданым, а вот там, неподалеку от Тучкова моста, пролегала знаменитая дорога - днем на Стрелку, а вечером к беззаботным певичкам на Крестовский.
Да, прошлое не забывалось, хоть и поставлен был Семену Ильичу в свое время диагноз - амнезия, потеря памяти то есть. Однако не врубились красноперые лепилы, что чего он не знал, того и не помнил, а те долго поправляли драгоценную снагу его, полагая, что пользуют железного чекиста Савельева. И не подозревал никто, что настоящего-то Ивана Кузьмича в далекой французской стороне наверняка давно уже сожрали раки.
Далеко выщелкнув окурок в холодную мокреть реки, Хованский миновал Стрелку, пересек Дворцовый мост и двинулся вдоль кое-где расцвеченного огнями витрин Невского. Брякали на стыках рельсов трамвайные колеса, изредка, оставляя шлейф сизого дыма, с грохотом проезжало авто. Из кабаков доносились вскрики веселившейся напоследок нэпмановской сволочи. "Нет, дорогуши, перед смертью не надышитесь, - Семен Ильич криво, улыбнулся и промокнул платком сукровицу на постоянно трескавшейся коже подбородка, - придется скоро вам нюхнуть параши и все рыжье сдать - советская власть шутить не будет".
Неподалеку от Гостиного двора, там, где находилась будка "Справочного бюро", откуда-то из темноты вывернулись двое милицейских и преградили Хованскому дорогу:
- Гражданин, покажите документы.
- Пожалуйста. - Штабс-капитан едва заметно улыбнулся и, не выпуская из рук, продемонстрировал обложку тоненькой книжицы, озаглавленной до гениальности просто: "ОГПУ".
Сразу же окаменев, отдали любопытные милицейскую честь свою и, не оглядываясь, почесали куда подальше. Хованский же, без приключений добравшись до начала Старо-Невского, свернул налево в массивную каменную арку.
Этот загаженный кошками проходной двор он увидел однажды во сне, еще возвращаясь из Египта, будь он трижды неладен, а нынче ни за что не смог бы ответить, что заставляло его бывать здесь и заглядывать в замазанные наполовину мелом окна квартиры на втором этаже, где проживала гражданка Елена Петровна Карнаутская со своим вторым благоверным. Уж во всяком случае, не пылкое чувство к тридцатилетней баронессе, носившей в девичестве фамилию Обермюллер, первый муж которой был расстрелян еще в восемнадцатом. Нет, дело было в чем-то совершенно другом, и сколько штабс-капитан ни думал об этом, ответ до поры до времени не находился.
Глава тринадцатая
Кровь невинных вдов и девиц.
Так много зла совершивший Великий красный.
Святые образа погружены в горящий воск.
Все поражены ужасом, никто не двинется с места.
(Мишель де Нотр Дам. VIII, 80)
Служебный кабинет Ивана Кузьмича Савельева был помещением небольшим, однако по-своему уютным. Забранное решеткой окно, пара расположенных перпендикулярно друг другу письменных столов, огромный сейф на толу да несколько венских стульев с гнутыми ножками. Словом, стандартный чекистский комфорт. Слева на стене висела образина вождя всемирного пролетариата, справа - усатого отца прогрессивного человечества, а из красного угла взирал на все происходившее железный рыцарь революции, суровым ликом весьма походивший на святого Модеста, от падежа скота избавляющего.
Была середина недели. Присобаченные под самой ленинской бороденкой часы с кукушкой показывали начало первого. Снаружи сквозь решетку доносились трамвайные звонки, стучала изредка копытами лошадь ломовика. Рабочий процесс в кабинете был в самом разгаре.
Сам хозяин кабинета расположился за столом у окна, по левую руку от него, изящно закусив желтыми зубками папиросу "Молот", застыла над клавишами "Ундервуда" вольнонаемная сотрудница О ГПУ товарищ Фрося. В самом дальнем углу, у дверей, в ожидании предстоящего разминал суставы пальцев бывший мокрушник-анархист, а ныне помощник уполномоченного несгибаемый товарищ Сева.
В центре помещения на массивном стуле с подлокотниками и прибитыми к полу ножками сгорбился бывший инженер-путеец, теперь владелец мастерской по ремонту швейных машинок Савелий Ильич Карнаутский в виде, надо сказать, очень бледном. Взяли его вчера поздним вечером, и ночевать ему пришлось в "холодной" - просторной камере с выбитыми стеклами, параши в которой не полагалось, и на полу по щиколотку была налита освежающая, как и погодка снаружи, водичка.
Прохладно-стоячая ножная ванна возымела эффект, и сейчас, громко клацая зубами от холода, бывший путеец поспешил покаяться: да, грешен, не все золото сдал, остались царские червонцы, запрятанные в ножках рояля. Укоризненно взглянул на несознательного нэпмана из своего красного угла товарищ Дзержинский, затрещал со скоростью пулемета "Ундервуд" товарища Фроси, а штабс-капитан осторожно, чтобы не лопнули струпья на подбородке, скривился:
- Очень хорошо, - и не спеша перешел к главному.
Однако факт своего пребывания в рядах МОЦРА - монархической организации Центральной России, равно как и участие во взрыве Ленинградского партклуба в июне двадцать седьмого года любитель швейных машинок стал усиленно отрицать. Хованский умело сфабрикованный донос подколол к делу:
- Ладно, в "парную" его.
Умные все-таки головы блюли советскую власть. Мало того что придумали они вначале для классовых врагов "холодную" камеру, затем карцер в виде колодца, забитого бухтами колючки, так еще догадались на защиту революции употребить и русскую баню. А сделать это совсем несложно. Закут какой-нибудь надо набить контрреволюционным элементом поплотнее, чтобы воздуха ему проклятому оставалось поменьше, а потом вволю водички горячей на пол, и к УФУ глядишь, тот, кто не загнется, власть советскую будет уважать самым жутким образом.
Тем временем хлопнули двери, и конвойный, топая сапожищами, поволок гражданина Карнаутского париться, товарищ Фрося выпорхнула из "Ундервуда" поссать, а Хованский строго посмотрел на разочарованно разминавшего пальцы товарища Севу:
- Что, обосрались давеча с обыском-то? Давай, сыпь за машиной, будем этих Карнаутских вторично шмонать, чтобы взять все, до копейки.
Бывший путеец не обманул - рояль в гостиной действительно был набит золотом. Посмотрев по сторонам, штабс-капитан тихо выругался про себя: "Такую мать, как все просто, стоило вчера паркет разбирать".
Полегоньку крысятничая, шарили в шкафах гепеушники, сидевшие за столом понятые тихо им завидовали. Хованский ненадолго задержался на кухне возле рыдавшей взахлеб хозяйки:
- Полно, Елена Петровна, убиваться так из-за барахла, оно того не стоит.
- Ах, вы не понимаете, - Карнаутская отняла ладони от лица, и стало видно, что, несмотря на зареванность, она была еще очень даже ничего из себя, - я тревожусь за Савелия и… за себя. Кроме него у меня нет никого, всех, всех ваши расстреляли.
Она снова заплакала навзрыд, но, неожиданно успокоившись, вплотную придвинулась к штабс-капитану:
- Скажите, нельзя помочь ему? В доме уже ничего не осталось - возьмите меня. Как последнюю девку. Делайте что хотите со мной, только мужу помогите, хоть раз будьте человеком, вы, сволочь, животное. Господи, как я ненавижу вас всех!
Плечи ее вздрагивали, пахло от них французскими духами, и Семен Ильич не спеша закурил "Яву":
- Помочь всегда можно, было бы желание. Поговорим не сейчас, - и, сделавшись серьезным, двинулся из кухни прочь.
Разговор продолжился вечером этого же дня. Пока хозяйка дома неумело - что с нее взять, благородных кровей - раскладывала по тарелкам принесенное штабс-капитаном съестное, он откупорил литровую "Орловской", вытащил пробку из бутылки с мадерой и сорвал мюзле с шампанского:
- Довольно хлопотать, Елена Петровна, давайте, за встречу!
Стараясь не смотреть на покрытое засохшими струпьями лицо Хованского, та покорно выпила большую рюмку водки, поперхнулась и, едва справившись с набежавшими слезами, прикусила красиво очерченную нижнюю губу:
- Скажите, что с ним будет?
- С мужем-то вашим? - Семен Ильич не спеша жевал ветчину, старательно мазал ее горчицей, и трещинки на его лице медленно сочились сукровицей. - Да уж определенно ничего хорошего. Активное членство в монархической организации, пособничество кутеповским боевикам - тут пахнет высшей мерой социальной защиты.
- Господи, ну сделайте что-нибудь. - Карнаутская залпом выпила еще рюмку водки. Внезапно резко поднявшись, она положила узкие ладони Хованскому на плечи. - Я вас очень прошу, я вас умоляю. Все сделаю, что вы захотите, я очень развратная.
- Ладно, придумаем что-нибудь. - Семен Ильич хватанул стаканчик мадеры. - Хватит разговоров, раздевайся давай.
Как во сне, Карнаутская щелкнула кнопками платья - сильнее запахло духами. Одним движением она распустила волосы по плечам и, оставшись в шелковых чулках и кружевном белье от мадам Ренуар, на мгновение замерла.
- Давай поворачивайся. - Хованский налил себе водочки, хватанув, закусил балыком и почувствовал, что жратва его больше не интересует. - Все снимай, не маленькая.
Елена Петровна как-то странно всхлипнула и, избавившись от пояса с чулками, принялась медленно стягивать с бедер панталоны.
Что бы там ни говорили, но порода в женщине чувствуется сразу. У нерожавшей Елены Петровны белоснежное тело было по-девичьи стройным, живот отсутствовал, а грудь напоминала две мраморные полусферы восхитительной формы. Вспомнив острые тазовые кости раскладушки Фроськи, о которые он всегда натирал себе живот, Хованский поднялся из-за стола и начал освобождаться от штанов:
- Иди сюда, сирена.
С видимым усилием Елена Петровна переступила изящно очерченными босыми ногами по развороченному полу, при этом ненависть, смешанная с отвращением, промелькнула на ее лице. Заметив это, штабс-капитан рассвирепел:
- Ну-ка, белуга, раздвинься. - Крепко ухватив густую волну каштановых волос, он с силой пригнул лицо Карнаутской к остаткам жратвы на столе, помог себе коленями и, разведя женские бедра, натужно вошел в едва заметную розовую щель между ними.
Затравленно застонала Елена Петровна, по телу ее пробежала судорога, а штабс-капитан уже навалился сверху - не лаская, грубо, как ни распоследнюю вокзальную шлюху.
Так прошла вся ночь. Когда наступило утро, Семен Ильич выбрался из просторной двуспальной кровати и, пообещав еле живой хозяйке дома вернуться вечером, отправился разбираться с ее мужем.
Пребывание в "парной" повлияло на гражданина Карнаутского отрицательно. Его мучил сухой, отрывистый кашель, от слабости шатало. Сразу же экс-путейцу было объявлено, что в случае отказа от дачи показаний его ждет "холодная". А это означало пневмонию нынче и затяжной туберкулез в ближайшем будущем. Однако проклятый нэпман сделался упрям и расписаться в своем пособничестве террористам упорно не желал.
- Так, гражданин Карнаутский, говорите, вам нечего сказать по данному вопросу? - Голос штабс-капитана стал необычайно вкрадчивым, и товарищ Сева радостно улыбнулся - наступала пора решительных действий.
Нэпман между тем утвердительно кивнул лысой головой. В то же мгновение Хованский пружинисто ударил его по ушам сложенными особым образом ладонями:
- А теперь вспоминаете что-нибудь?
Это были лодочки - проверенный еще со времен ЧК старый добрый способ общения с неразговорчивыми. Боль, говорят, была адова, однако чертов путеец хоть и заорал дурным голосом, но продолжал стоять на своем. Не помогли ни закуска - резкий хлест по губам, ни временное перекрывание кислорода. Штабс-капитан мотнул головой в сторону ассистента:
- Давай.
Точным, доведенным до автоматизма движением товарищ Сева крепко зажал пассатижами путейцу нос и, когда, пытаясь вдохнуть, тот широко открыл пасть, принялся неторопливо шкрябать рашпилем врагу народа по зубам. Накрепко привязанный к стулу нэпман вначале истошно заорал, потом пустил слезу и обмочил штаны, а наблюдавшая пристально за происходившим Товарищ Фрося с девичьей непосредственностью засунула ручонку себе между колен и принялась елозить по давно не стиранным трусам "мечта ленинградки" - уж больно момент был волнительный.