Наконец Карнаутский дозрел: голова его свесилась на грудь, изо рта веселым ручейком побежали смешанные с кровью слюни. Еле шевеля распухшим языком, он прошептал:
- Я подпишу все, что нужно.
Ясное дело, подписал, не таким рога обламывали, однако старался путеец зря. Все равно отправили его дохнуть в "холодную" - не к лохам попал, чекисты все-таки.
Глава четырнадцатая
Над замеревшим городом повисла ночь. Изредка за окнами проносилась припозднившаяся машина, и улицы снова погружались в тишину, но Кате почему-то не спалось. Понаблюдав недолго за тонким молочным лучиком, пробивавшимся сквозь занавеску, она освободилась от объятий негромко посапывавшей подполковницы и беззвучно ступила на лакированную прохладу пола.
Светящиеся стрелки настенных часов показывали начало четвертого, однако сна не было ни в одном глазу. Обрадовавшись внезапно пришедшей в голову мысли, Катя взяла с журнального столика кипу ксерокопий и осторожно двинулась на кухню. Прищурившись от вспыхнувшего света, она включила кофеварку и тут же услышала тоненький писк около своей ноги Нюся, младшенькая и самая любопытная из астаховских кошек, стоя сусликом, разевала розовую пасть и заинтересованно смотрела на голую полуночницу: чего, тетка, не спится тебе? Пока та думала, чем бы приветить мохнатое чудо, в прихожей заскрипели половицы. В кухню пожаловали ее родители - огромный британский котище Драйзер с вечно беременной супружницей Флорой. Потягиваясь спросонья, хвостатые ничего плохого в ситуации не усмотрели и, заурчав, принялись в унисон хрустеть "Вискасом". Катя, заварив себе "Липтона", уселась половинкой зада - чтобы не так прохладно было - на табуретку и начала раскладывать листы ксерокопий по столу.
Героический савельевский прадед женился, оказывается, только в тридцать шестом году, да и то как-то странно - на бывшей супруге расстрелянного за контрреволюционную деятельность нэпмана, причем ничуть не смущаясь благородного происхождения своей жены, усыновил ее восьмилетнего ребенка Тишу. У другого этот факт, может быть, и повлиял бы на карьеру, но Иван Кузьмич по служебной лестнице пер напористо, как средний гвардейский танк, благополучно пережил все каверзы репрессий и к началу пятидесятых был уже вторым чекистом в Ленобласти, а если бы не внешность, то, наверное, мог бы пролезть и в первые. Только вот в личной жизни не повезло ему: жена умерла еще перед войной, а сынок Тиша был просто вырви глаз, если не сказать чего похуже.
Каждый ворует как умеет. Можно, скажем, упереть мешок колхозной муки из закромов любимой родины и потом лет десять вспоминать справедливость советского законодательства, а можно, к примеру, опустить сразу всю страну, да еще остаться при этом любимым вождем и учителем опущенных. Правда, такое под силу не каждому - здесь нужны классовое чутье и настоящая большевистская хватка.
Тиша Савельев воровать начал рано. Еще в младших классах мальчонка пытался ушканить - красть из парт и портфелей своих школьных товарищей. Но делал это по наивности с такой милой беспечностью, что очень скоро влетел, и счастливое детство для него однажды чуть не закончилось: любимые учителя решили запихать его в специнтернат. Однако вмешался папа. Пообщавшись с ним, педагоги сразу передумали, а парнишка со всем энтузиазмом молодости начал гнать марку - бегать по карманам в общественном транспорте, правда, недолго.
Однажды, когда он тянулся проездом в нахале - воровал в троллейбусе - и попытался обнести какого-то приличного с виду заплесневевшего фраера, тот мгновенно трехнулся и, крепко схватив молодого Савельева за бейцалы, тихо в ухо сказал обидное:
- Не вор ты, а козолек бесталанный. Блатыкаться тебе еще надо, а не марку гнать, - после чего коленом под зад Тишу из нахала выпер и сам сошел.
Так вот улыбнулась юному Савельеву блатная удача и свела его с Клювом, старым, опытным вором. Был он одним на льдине - блатным, не признававшим воровских понятий. Хотя советский суд объявил его особо опасным рецидивистом, никто из законников с ним не контачил - было западло. Так что жизнь заставляла Клюва держаться маром - быть вором-одиночкой. Работал он как волынщик: затевал ссору с пассажиром в транспорте, разговаривал с ним на пальцах, а потом внезапно добрел и отлезал, успевая прихватить чужой лопатник, а то и часы - квалификация позволяла. Словом, с учителем молодому Савельеву повезло - целый год он бегал полуцветным с паханом.
Оказалось, чтобы стать чистоделом - вором, покупающим удачно, нужно было, по завету самого главного блатаря, "учиться, учиться и учиться". "Если хочешь быть кучером настоящим, не знающим вязало, - не раз говаривал Клюв, улыбаясь всеми своими фиксами, - то вначале, обезьяна, шевели извилинами, а уж потом щипальцами".
Учеником Савельев был прилежным. Скоро он узнал, как полагалось правильно нюхать воздуха и грамотно делать ножницы, чтобы смехач не трехнулся и не случилось нищака, говоря проще, чтобы кража была удачной. Показал ему Клюв и как работают со щукой, и как приготовляют правильно каню, а уж на практике это все Тиша отработал до совершенства. "Ну прямо пацан золотой", - часто приговаривал старый вор, глядя, как ловко мальчонка принимал лопатник и, если была нужда, спускал верха - клал ворованный кошелек в минуту опасности какому-нибудь фраеру ушастому в карман, чтобы потом спокойно его забрать. Научился верхушник и дурки бить - расстегивать сумки, и сидку держать - красть во время посадки, и начинку расписывать - разрезать одежду при краже. И все было бы хорошо, если б однажды не схватился Клюв за сердце и не рухнул бы прямо на натертые каней руки ученика:
- Умираю на боевом посту, как дезертир пятилетки. - Старый вор криво улыбнулся, глаза его начали закатываться. - Хана мне, кранты. А погоняло возьми себе, Чалый, кучер ты… - сказал так и, пуская носом кровь, перекинулся.
С тех пор прошло пять лет. Наступило лето сорок пятого, цвела сирень, наконец-то начали ходить трамваи, и маршрутник Чалый работал теперь с мышью - перезрелой девицей по кличке Букса. Про себя она пела, что сгубила ее тяга к знаниям. Еще до войны рванула она из своей деревни поступать в техникум, но не прошла по конкурсу, из общежития ее поперли, а возвращаться в родные леса было в лом, вот и пришлось Буксе стать долбежкой - жила в общаге с тем, кто кормил и с койки не гнал. Потом она служила сыроежкой в блудилище - делала миньет по-походному солидным, занятым людям, да, видно, нахавалась гормонов на всю оставшуюся жизнь, поэтому, наверное, и вписалась в блатную тему с легкостью. Была она блондинкой среднего роста, с хорошей фигурой и красивыми ногами, губастенькая, зеленоглазая, правда, носик подкачал - курносый больно. Сам Чалый был уже не давешней обезьяной беспонтовой, а фартовым вихером-чистоделом, расчетливым и осторожным. Прежде чем по музыке идти, он нюхал воздуха, лабал фидуцию - составлял план действий и только потом шел в коренную с мышью на колеса. Не уважал он всякие приспособы, типа щупалец или щуки, и даже дурки расписывал - разрезал сумочки - пиской - остро заточенной монетой. Крепко помнил он петюканье Клюва о том, что шуша - карманная кража в толпе - занятие не для фраеров и лажи не терпит.
Одним июльским деньком Чалый с Буксой проснулись на малине поздно. Над городом уже висело душное летнее марево, и прохожие обливались потом. Предыдущий день парочка опухала и набралась бурым медведем изрядно. А кроме того, Букса всю ночь желала "ездить на мотоцикле" и спать Чалому не давала. Откровенно говоря, хоть и долбилась она в своей жизни достаточно, но раскачать ее по-настоящему было непросто. Если бы не шпоры, ни за что Чалый подружку бы не заиграл. Спасибо людям нормальным, что подсказали всобачить в болт не шары, а целлулоидные уши..
Тем временем Букса поправилась разбодяженным шилом и ковырнула из консервной банки американскую сосиску. Чалый же по утрам ничего не хавал кроме паренки, полагая, что вор должен быть злым и голодным. Нынче районному пролетариату выдавали аванс, а значит, блатному надо было быть в хорошей форме.
Щипач обрядился в лепеху разбитую, начищенные мелом матерчатые корды, и на его фоне Букса, надевшая юбку по колено, настоящие фельдиперсовые чулки и прозрачную шифоновую блузку с трофейным ажурным лифчиком, смотрелась волнительно и призывно.
Не доходя метров ста до кольца трамваев у завода имени Котовского, Чалый от Буксы отстал и не спеша проследовал за ней на остановку. Там уже толпился гегемон - первая смена тружеников, получив то, что коммунисты называли деньгами, двигала к дому. Как только железный сарай на колесах подъехал и народ с энтузиазмом попер, Чалый выкупил для разгону кошелек и спустил его содержимое в "погреб" - специальный карман для натыренного. "Пошла мазута", - прошептал он, и лед экспроприации тронулся.
Букса подняла свою хорошенькую ручку, ухватившись за поручень у потолка, и сейчас же взгляды всех обладавших потенцией строителей социализма устремились на выпуклые девичьи соски, туго обтянутые прозрачной тканью. Тем временем Чалый работал с огоньком, пользуясь ширмой - предметом, которым вор обычно прикрывает свою руку во время кражи. В качестве ее он употреблял небольшую книжонку с волнующим названием "Маленьким ленинцам о манифесте дедушки Маркса". Между тем Букса медленно продвигалась по вагону, сопровождаемая плотоядными взглядами коммунистов и беспартийных, а также негодующим шипением тружениц. Следом за ней ловко пробирался Чалый, умудряясь тырить из чердаков и шкаренок, а кроме того, срезать ручники - ручные часы.
Наконец трамвай дернулся и встал. Труженики дружно навалились друг на друга и рванули на выход, в этот момент, выкупив еще один лопатник, Чалый начал бодро сходить. Однако увиденное на остановке ему весьма не понравилось - один из гегемонов, уже успевший врезать по случаю аванса, прижал грязную ладонь с траурной каймой под ногтями к девичьему бедру и что-то горячо шептал Буксе на ухо, другой, оставляя масляные следы на блузке, пытался ухватить ее за талию. Умная девка подняла кипеж, но в меру, тем не менее окружающим было наплевать: кто отвернулся, кто отчалил в сторону. А между тем гегемоны крепко прижали Буксу к зеленому заборчику, на котором висело заблуждение: "Пролетариат - авангард человечества", и стали ее откровенно лапать.
Такого беспредела Чалый не стерпел. Пнув одного из гегемонов в гузно, он с улыбкой попросил:
- Отлезь, дешевка, а то матку выверну.
Фраера опешили, однако интонации не вняли, и один из них попытался наотмашь ударить Чалого в нюх. Тот успел уклониться, но чтобы фраер ушастый прыгал на блатного - это западло. Мгновенно ширмач выхватил жеку, небольшую, острую как бритва финку, и, вонзив ее между ключиц непонятливого труженика, развернул в ране. Секунду спустя он расписал и второго - разрезав полукругом тезево, вывернул требуху наружу - и, схватив оцепеневшую Буксу за руку, что было сил рванул когти.
Стремглав они пробежали проходным двором, пролезли через дыру в заборе и, нырнув в подвал огромного, разрушенного дома, затаились - попробуй-ка теперь их найди.
Глава пятнадцатая
Сколько Чалый себя помнил, отец всегда был у него в авторитете. Еще много лет назад, когда мамахен была жива и они отдыхали всем семейством в Ялте, маленький Тиша с изумлением увидел, что неказистый его родитель без труда смог уделать двухметрового красавца военмора жестоко, кроваво и безо всякой пощады. Позже, как-то глядя на возвратившегося со службы отца, уставшего, в сиреневой коверкотовой гимнастерке с ромбами в петлицах, молодой Савельев внезапно врубился, что тот натурально в законе, только окраса не воровского, а потяжелее мокрушного.
Сам Иван Кузьмич в дела сына обычно не лез, однако в случае нужды какой отмазывал его по мере сил и, накидав затрещин, поучал, что наказуемо не воровство, а неумение. Словом, батор у Чалого был что надо, и проблемы поколений между ними не наблюдалось.
А между тем июль сорок пятого стоял жаркий: в душном воздухе кружился тополиный пух, мокрые от пота лифчики горячими компрессами покоились на женских прелестях. Лежа на диване в отцовской квартире, Чалый скучал отчаянно. Батор куда-то отчалил на неделю по своим чекистским делам, работать в таком мареве было западло, а Букса, сука, заарканила, говорят, какого-то сталинского сокола и выпрыгнула, дешевка позорная, чтоб ей ежа родить против шерсти.
От выкуренной натощак "беломорины" во рту воняло паленым, между лопатками стекал пот. Сделав над собой героическое усилие, Чалый принялся собираться. Заправил белую лелеку с короткими рукавами в широченные шкарята, погреба в которых свисали аж до колен, надел трофейные, на микропоровом ходу, коны-моны и, насыпав в загашник каню, гуляющей походкой выбрался через двор на Старо-Невский.
Канали по раскаленному тротуару счастливые фраера с улыбавшимися бевами, изредка, ревя двиглом, проносилась арба. Смерив презрительным взглядом притулившегося на углу цветняка, Чалый двинул по направлению к бану.
Несмотря на полуденный зной, жизнь вокзальная била ключом. Шатался по бровчину вгретый алик - видимо, в ожидании, когда его помоют; громко воблила, пуская слезу, ворона - хорошо прикинутый грудастый бабец. Заметив в толпе рыжий калган шпана банового Витьки Подсолнуха, Чалый въехал сразу, что это тот постарался. С понтом тряся урабленными телесами, алюсничали богомолы, распаренные вокзальные биксы, невзирая на дневное время, уже кучковались неподалеку от парапета, а местный скворец, внимания на них не обращая, пускал обильные слюни у будки с газированной водой.
И всюду, куда ни плюнь, вошкались сапоги - скалившиеся от радости домовики, жуланы с показухой во всю грудь. Положив глаз на вальяжного полкана, хилявшего под ручку с изенбровой биксой, Чалый в шесть секунд насунул галье у того из чердака. Поплевав, по обычаю, на почин, он засунул бабки поглубже в погреб и принялся неторопливо грабчить - ощупывать карманы высокого дохлого фраера, прикинутого, несмотря на жару, в парусиновый мантель.
Наконец, когда рубаха на спине у Чалого промокла насквозь, а в погребах стала ощущаться приятная тяжесть, он почувствовал, как глист подал свисток, и принялся выбираться из скопища потных человеческих тел. Прыгнув под укоризненным взглядом морковки в отходившую с остановки американку, щипач сподобился насунуть по пути воробышка и спрыгнул под тенистые деревья Лиговки, помнившей еще, наверное, фарт опального чекиста Пантелеева.
Однако славное бандитское прошлое колыбели трех революций Чалому было до фени. Осторожно перебравшись через трамвайные рельсы, он толкнул крашенную еще в довоенные времена дверь рюмочной "Филадельфия". Может быть, благодаря местной буфетчице, бывшей барухе Зинке, у которой для постоянных клиентов всегда имелась пара-другая бубликов, заведение и носило прозвище "Щель под юбкой", а вообще-то, было оно обыкновенной нешухерной малиной, каких в те времена на Лиговке расплодилось во множестве.
Чалого здесь знали хорошо. Миновав обшарпанную рыгаловку, где шелупонь закусывала малинку подводной лодкой, он очутился в просторном кабинете и был сразу же обслужен по высшему разряду.
Сама красавица Зинка - перманентно-завитая, на каждую буферину можно смело по бутылке водки поставить - приволокла белую головку, а к ней тарелку с копченым балагасом и селедочницу, щедро наполненную грязью, поверх которой был положен здоровенный шмат вологи. Привычно открыв банку нежнейшего американского паштета, кормораздатчица нарезала чушкин бушлат жеребейками, а белинского - крупными кусками и, улыбнувшись ласково, отчалила за жареной матроной.
Хавал Чалый не спеша, с водкой, не забывая про жару, был осмотрителен и все время внимательно прислушивался к доносившимся из-за шторы звукам - там, в соседней комнате, с увлечением катали. Хоть и помнил он хорошо стрекот Клюва о том, что настоящий вор обязан идеально биться, но ахтари его не возбуждали совершенно. Жухнув едва ли четверть канновки, щипач дородно замаксал по приговору:
- Зинуля, цвети и пахни.
На улице между тем стало еще жарче. Мокрый как мышь бежал на остановку люмпик в рамах, два лягавых востера, обливаясь потом, волокли начитанную в стельку, толстую - наверняка с глистом - трещину. Выбравшись из люды на тенистую боковую улицу, Чалый принялся забирать вперед влево по направлению к проспекту Двадцать Пятого Октября.
На бывшем Невском шатались толпы народу. Решив было поначалу надыбать себе работенку, щипач вдруг передумал, цвиркнул тягуче и, ломанувшись с ходу в кассу "Титана", поступил, наверное, правильно всех не обнесешь все равно.
В фойе кинотеатра царила приятная прохлада, газировка с грушевым сиропом была ледяной. Слизывая кремовую розу со стаканчика с пломбиром, карманник дождался звонка и занял свою плацкарту.
Культ впечатлял - давали трофейную "Серенаду солнечной долины". Лабал с экрана настоящий джаз, зрительские сердца бились в ритме запрещенного в советской музыке размера четыре четверти, и, слушая прекрасные мелодии Глена Миллера, Чалый внезапно почувствовал раздражение: а мы-то все живем как в парашу обмакнутые, просто фаршмак какой-то.
Запалив чиркалку, он закурил воровскую перохонку ББК, сделал смазь попытавшемуся было возбухнуть фраеру - клюв прикрой, дятел, - и до конца сеанса переживал о забубенной жизни своей. Наконец вспыхнул свет. Несколько утешившись от содержимого лопатника, принятого у голомозого гражданина в липии, Чалый очутился на воздухе.
Заметно посвежело, поднялся ветерок. Глядя с грустью, как встречные двустволки хватают при его порывах подолы своей бязи, карманник вспомнил упругие коленки Буксы - кто теперь берет ее на конус? Впав в распятье, медленно хилял Чалый по главной ленте, однако уже совсем недалеко от Старо-Невского его задумчивость пропала, зато энергично дала о себе знать выпитая в кинотеатре газировка. Чувствуя, что до дому не донести, и действуя по принципу, что пусть страдает совесть, а не мочевой пузырь, щипач нырнул в мрачный двор-колодец и зарулил в первый попавшийся подъезд.
Там царила полутьма, сильно пахло кошками. Как только журчание струи затихло, Чалый усек громкие женские крики, раздавшиеся из дровяного подвала. Он осторожно потянул перекосившуюся дверь, на цыпочках неслышно вошел внутрь и, собственно, ничего особенного не обнаружил.
Два лизуна - рвань дохлая - пытались прокатить на лыжах прикинутую в ситцевое платье кадру, судя по вывеске, не какую-то там барабанную палочку, даже не простячку, а шедевральную чувиху, однако та, громко крича, вертухалась, и процесс несколько затянулся. Фаловать кого-то силой Чалому всегда было поперек горла, и он быстро потянулся за плашкой. В это время один из лохматушников, грязно выругавшись, резким тэрсом бросил свою жертву на землю.
- А ну-ка, фу, парашник, - вор наградил его сильным пенделем и тут же поддал леща другому гуливану, - или хочешь мальчиком пасовать?
- Лидер, - охотники за лохматым сейфом обиделись и начали поднимать хвосты, - мы тебя сейчас самого паровозом отхарим, расконопатим тебе очко, гребень позорный.
Только сказали они это напрасно.