Тот однако уже не слышал ее - тяжело дыша, принялся срывать с Ксении Тихоновны одежды и, быстро стащив с себя костюм, опрокинул ее животом на стол. Когда он принялся свое хозяйство в Савельеву вгонять, та закричала вроде как от боли, пускай запишут, хуже не будет.
Всю ночь напролет порочный сын Африки изводил животной страстью русскую девушку, а когда вернулся поутру из душа, ее и след простыл, видимо, компромата уже было собрано достаточно. Покрутил черный болт в недоумении курчавой башкой своей, оскалился белозубо и, радуясь разливавшемуся за окном рассвету, запел что-то басом, не подозревая даже, что тащившаяся в рябухе Савельева тоже находилась в настроении превосходном - так хорошо ее не трахали давно.
Глава двадцать вторая
И… восстал Каин на Авеля, брата своего, и убил его…
(Бытие 4:8)
За окном было неинтересно - серым-серо от породнившегося с грязью снега. Вжикнув кольцами занавеси, Таисия Фридриховна вернулась к столу. Настроение было хуже некуда. Во-первых, коты вчера сожрали красавца вуалехвоста, имевшего неосторожность подняться из глубины аквариума за кормом. Во-вторых, личная жизнь Таисии Фридриховны дала глубокую трещину и в целом ни к черту не годилась. А в-третьих, что самое поганое, на взятке ярким пламенем сгорел астаховский прямой начальник, и стать полковницей в ближайшее время ей не доведется. А хотелось бы.
"На пенсию бы скорей, что ли". - Потянувшись, страдалица заперла дверь кабинета, ткнула в розетку кипятильник и в ожидании результата принялась раскладывать на служебном столе карты - где же ты червонная королева, нежная и ответная на ласку? Ни черта подобного - постоянно выпадали грубые мужицкие хари. Посмотрев презрительно на трефового короля, слепленного из двух одинаковых, отвратительно усатых половин, от внезапно пришедшей в голову мысли подполковница забыла про чай.
Рука ее сама собой потянулась к телефону. Быстро кое-что выяснив, она решила действовать решительно. Отпрашиваться было не у кого, а потому, оставив самовольно боевой пост, Астахова заангажировала частника и через полчаса уже стояла перед обшарпанными дверями, рядом с которыми значилось безрадостное: "Детский дом-интернат".
Пахло здесь карболкой, обреченностью и бедой, а визит Таисии Фридриховны ни у кого удивления не вызвал:
- Вы насчет Криулиной? - И.о. заведующей, морщинистая ложная брюнетка, мельком взглянув на подполковничью ксиву, вздохнула и указала на пустующий стол: - Так ведь вроде бы суд был уже, восемь лет ей дали…
- Да нет, Бог с ней, с Криулиной. - Подполковница посмотрела на притулившийся в углу холодильник "ЗИС" - Господи, сколько же ему лет - и, не спрашиваясь, уселась на продранный стул. - Меня интересует ваш бывший воспитанник, Михаил Васильевич Берсеньев.
- Ах вот оно что… - Морщинистая тетка поднялась из-за стола и, оказавшись вдобавок ко всему колченогой, неловко пошагала к дверям. - Подождите, пойду узнаю насчет ключа. А то ведь он был на связке у бухгалтерши, ее ведь тоже того… - И, сделав неопределенный жест рукой, она захромала по коридору.
На стене негромко тикали часы, украшенные выцветшей надписью: "Пятьдесят лет Октябрю"; в углу на разъехавшихся ножках скособочилась огнеопасная "Радуга". Оценив убожество обстановки, Астахова вздохнула: "Какое все серое, будто из прожитой жизни". Наконец ключ отыскался, и, двинувшись за колченогой главнокомандующей следом, Таисия Фридриховна скоро очутилась в подвале, было в котором тепло и сыро. Под ногами весело плескалась водичка, пахло крысами. Миновав ржавые залежи кроватей, поверх которых прели свернутые рулонами матрацы, морщинистая наследница Сусания остановилась у железного стеллажа:
- Какой, говорите, год выпуска-то?
Ловко справившись с узлом, она разворошила стопку папок и, пригнувшись к одной из них, близоруко сощурилась:
- Вот он Берсеньев Михаил Васильевич собственной персоной. Если хотите, идите наверх, там светлее.
- Ничего, мне недолго. - Астахова придвинулась к тускло мерцавшей из-под толстого слоя пыли лампочке и принялась шуршать листами. Ага, вот, в годовалом возрасте после смерти родителей Мишаню отправила в детский дом его бабушка по причине невозможности ухода. А проживала старушка по набережной Робеспьера, дом такой-то. - Спасибо большое. - Таисия Фридриховна вернула папку исполняющей обязанности и вдруг почувствовала горячее желание убраться отсюда побыстрее. - Не провожайте, я сама.
Энергично шагая, она выбралась в коридор, хлопнула входной дверью и уже на улице сама у себя спросила: "Кто может вырасти в таком гадюшнике?" Ответ был очевиден. Погрузившись в троллейбус, подполковница с полчаса наблюдала, как вечерняя мгла постепенно опускается на улицы города, затем вспыхнувшие фонари разогнали ее, и, основательно размяв ноги, Астахова свернула с набережной в небольшой, весьма приличный с виду двор.
Поднявшись на третий этаж, она остановилась перед массивной дверью, украшенной добрым десятком звонков. Не обнаружив ни одного, связанного с семейством Берсеньевых, нажала на первый попавшийся. Было слышно, как в глубине квартиры загудело, затем раздались тяжелые шаги, и низкий женский голос поинтересовался:
- Надо кого?
- Открывайте, милиция. - Подполковница засветила перед глазком уголок своей ксивы, щелкнул замок, и она очутилась в длинном, теряющемся в полумраке коридоре.
Перед ней стояла одетая в теплый стеганый халат настоящая русская красавица - румяно-широкоплечая, весьма похожая на изваяние девушки с веслом. Глянув на ее мощный бюст, Астахова улыбнулась:
- Скажите, а что, Берсеньевы не живут здесь больше?
- Ох, не знаю я, - красавица повела под халатом могучим бедром и наморщила несколько широковатый нос, - мы с супружником, почитай, всего с неделю как приехамши. У Пантюховых вам справиться надо, особливо у дедка ихнего - уж такой пердун замшелый, того и гляди дуба врежет. Ну, извиняйте. - Красавица ткнула пальчиком в направлении соседской двери и лебедью белой поплыла к супругу, а подполковница, дивясь, направилась по указанному адресу.
Семен Борисович Пантюхов действительно был стар, почитай, девятый десяток разменял, однако с ним Астаховой пообщаться не довелось.
Дело в том, что сын его, Егор Семенович, тоже хорошо помнил Берсеньевых. Будучи с женой людьми хлебосольными, он усадил подполковницу за стол, рассказав за чаем нижеследующее.
Сами они были коренными питерцами, с революционных еще времен проживало пантюховское семейство в этих хоромах, да и теперь, к слову сказать, перспективы уехать из коммуналки тоже не предвиделось никакой. Так вот, где-то в начале пятидесятых в двух самых дальних по коридору комнатах поселились Берсеньевы - муж с женой и теща. Глава семейства - летчик военный, майор, супруга у него операционной сестрой в роддоме трудится, мамаша ее на почетном отдыхе, все хорошо, только детей у них нет. И вот где-то в шестидесятом году вдруг раз - появился у них наследник, горластый такой, Мишкой звать. Катают его всем семейством в коляске, нарадоваться не могут, а тут еще майор "Москвича" купил, бежевого такого, ну вообще полный ажур. Только через эту машину и хлебнули они лиха. Повез как-то майор жену с сыном в гости, ну, принял, естественно, на грудь, да и влетел на всем ходу под "МАЗ" - один только Мишка и остался жив, чудом. Теща, естественно, в лежку, и через полгода ее вообще кондратий хватил, а пацаненка, соответственно, отправили в детский дом. Такая вот история.
Варенье было вкусное, алычовое. Не отказавшись от добавки, подполковница в задумчивости облизала ложку:
- А не скажете, Егор Семенович, в каком родильном доме мать Мишина работала?
- Доподлинно помню. - Улыбаясь возможности помочь хорошему человеку, Пантюхов долил заварки и распушил седые, завитые кверху усищи. - Находился он на Петроградской стороне, меня как-то майор подвозил в ту сторону.
Вроде бы делать здесь уже было нечего, однако, чтобы хозяев уважить, Астахова торопиться не стала и поднялась, только когда беседа за жизнь иссякла.
- Спасибо за чай и дружбу.
Утро следующего дня выдалось хлопотливым. Вначале случился завал на службе, и только-только, одолев напасть, Таисия Фридриховна решила расслабиться, как нагрянули хмыри из прокуратуры - душу мотать. Битый час подполковница строила куру, прикидывалась шлангом, крутила восьмерку - мол, не знала, не догадывалась, не брала. В роддом на Петроградскую сторону сумела вырваться лишь после обеда.
В обшарпанном приемном покое она показала ксиву и, получив белесый халат вместе с кратким разъяснительным инструктажем, направилась по лестнице на второй этаж. Своего кабинета у заведующей не было. Отыскав в конце коридора ординаторскую, Таисия Фридриховна открыла жалобно заскрипевшую дверь:
- Вечер добрый, как мне найти Зою Павловну?
- Долго искать не придется, это я. - Пожилая осанистая дама поставила на стол чашку с кофе и внимательно посмотрела на гостью: - Что за вопрос у вас?
- Полагаю, времени много не займет. Подполковник Астахова, из главного управления. - Она ловко развернула красную книжицу и, не давая прочитать свою сугубо хозяйственную должность, довольно косо посмотрела по сторонам. - Меня интересует человек один, работавший здесь раньше.
Как-то само собой получилось, что люди в белых халатах, мирно сидевшие рядом, вдруг разом допили свой кофе и кинулись выполнять врачебный долг, а подполковница придвинулась к заведующей поближе:
- Человека этого звали Ириной Константиновной Берсеньевой.
- Как вы сказали? - Голос Зои Павловны внезапно задрожал, и случилось неожиданное - она пустила слезу, сразу же превратившись из надменной руководительницы медучреждения в седую шестидесятилетнюю женщину. - Господи, какая нелепая смерть!
- Да, этого не избежать никому. - Внутренне страшно обрадовавшись, подполковница изобразила на своем челе глубокую скорбь и томно завела глаза к небу. - Так вы помните ее, Зоя Павловна?
- Как я могу забыть свою лучшую подругу? - Та перестала плакать и вытерла свой покрасневший нос выцветшим кружевным платочком. - Столько пережито вместе - мы дружили еще с училища, я ведь тоже начинала медсестрой.
Чтобы успокоиться, она молча допила остывший кофе. Покачав горестно головой, заведующая уставилась на подполковницу:
- А вам-то какое дело до Ирочкиной жизни?
- Понимаете, Зоя Павловна, - Астахова сделалась задумчиво-печальной и глубоко вздохнула, - долгое время у Ирины Константиновны не было детей, а где-то в начале шестидесятых появился сын Миша. Вам известно что-нибудь об этом?
- Мне и не знать? Да если хотите, именно благодаря моим стараниям она этого ребенка и усыновила. Будете? - Заведующая бухнула в чистый стакан растворимого кофе, плеснула кипятку и пододвинула гостье. - Сахар - вон там.
Она указала на пол-литровую банку и налила из чайника в свою чашку:
- Вы ведь женщина, наверное, поймете. У Ирочки был инфантилизм матки, забеременеть и родить она в принципе не могла, так что, когда произошел у нас тот случай, я ей и говорю, мол, забирай ребенка, это судьба. - Заметив крайнюю заинтересованность в астаховских глазах, Зоя Павловна поведала историю действительно занимательную.
Примерно в году шестидесятом к ним в роддом поступила несовершеннолетняя первородящая, естественно, незамужняя. Рожала тяжело, порвалась вся, однако, что бы вы думали, произвела на свет двойню - мальчиков-близняшек. Вроде бы все хорошо, а затем случилось что-то ужасное и совершенно непонятное. Когда в первый раз молодой мамаше привезли сыновей для кормления, на нее как затмение нашло - глаза закатила, пена изо рта, и давай одного из младенцев душить, громко вереща при этом дурным голосом.
- Знаете, до сих пор у меня в ушах крик этот звенит. - Зоя Павловна вздрогнула и поставила чашку на стол. - Что-то вроде: "Возьми его себе, владыка Востока". А самое непонятное в другом: как только полуживого ребенка отобрали у нее, она успокоилась, накормила второго и уснула, будто и не случилось ничего.
Заведующая закурила. Деликатно выждав время, Астахова тронула ее за рукав:
- Зоя Павловна, а нельзя ли узнать, как звали ту первородящую?
- Можно конечно. - Шумно вымыв у раковины лицо, заведующая вытерла глаза и, не глядя на подполковницу, направилась к дверям: - Подождите, я недолго.
И правда, минут через пятнадцать она вернулась, держа в руке пожелтевшую от времени медкарту несовершеннолетней первородящей - Ксении Тихоновны Савельевой.
Глава двадцать третья
- Кис-кис-кис!
- Да вы, батенька, зря стараетесь, котик слышит неважно.
- Отчего же?
- Так, побили…
(Почти по А. П. Чехову)
Юрий Павлович Савельев сидел скрючившись в самом дальнем углу подвала и, жмурясь, выглядывал на улицу через пролом в стене. Очень хотелось пить, но вода в радиаторе отопления закончилась еще месяц назад. Чтобы хоть как-то обмануть жажду, он прижимался языком к ржавому железу трубы и быстро сглатывал набегавшую тягучую слюну.
Совсем недалеко от его подвала находилась глубокая бетонная яма с чистейшей, неотравленной влагой, но идти туда сейчас было нельзя, потому что солнце стояло еще высоко, и его палящие лучи мучительно убивали все живое.
Савельев уже не помнил точно, сколько времени прошло с той поры, когда вдруг подул холодный ветер и принес черно-фиолетовые тучи, из которых на землю стали падать градины размером с кулак. Потом заблистали молнии, поджигая все, что могло гореть, и наконец раздался звук, представить который невозможно, отчего твердь земная пошла волнами, а из проломов хлынуло на сушу огненное море. Людей погибло тогда во множестве, а на небо взошла красная пятиконечная звезда, и видевшие ее свет стали не живые и не мертвые, но словно безумные двуногие твари. Нестройными толпами бродили они аки волки рыскающие, сея повсюду разорение, и светились адским пламенем три шестерки на их челах.
А потом упала та звезда на землю, и дан был ей ключ от кладезя бездны. И вышел оттуда дым, как из большой печи, и явились на свет всадники, имевшие на себе брони огненные, гиацинтовые, а у их коней головы были как у львов, а изо рта их выходили огонь, дым и сера, хвосты же были у них как у скорпионов, и в них были жала. И вел их ангел бездны по имени Аввадон, и в те дни люди, кои не были отмечены числом дьявольским, искали смерти и не находили ее.
Между тем от развалин по земле потянулись длинные тени, постепенно исчезая, - багрово-красный диск солнца нехотя уходил за горизонт. Все вокруг окутала мрачная серость сумерек, и медленно стал опускаться на мертвый город гнойно-зеленоватый светящийся туман.
Мгновенно Юрий Павлович отпрянул от проема. Приложив к носу сложенное вчетверо полотенце, крепко закрыл глаза, пытаясь вдыхать как можно меньше полного отравы воздуха. За стеной уже стало вовсю слышно бряцанье панцирных пластин, стук копыт о землю и голоса громоподобные, нечеловеческие - это сновали в тумане Губители, выискивая Неотмеченных печатью. Внезапно в ночи раздался крик. Даже представить трудно, что мог так кричать человек, но вопль повторился снова и затих, а Савельев, вообразив, что сделалось с несчастным, вздрогнул и, обхватив голову руками, замер.
Наконец гнойная пелена тумана рассеялась. На небе показалась луна, ныне все время полная, цветом напоминающая сгнившую заживо плоть. В зловещем свете ее стали видны обломки разрушенного, сгоревшие на корню деревья и мертвая земля, лишенная всякой растительности, зато обильно политая человеческой кровью.
Стараясь двигаться бесшумно и вслушиваясь в каждый ночной шорох, Савельев выскользнул из пролома, секунду переждал и, огибая лужи с отравленной водой, метнулся к нагромождению бетонных плит, покореженного железа и мусора. Услышав звуки раздираемой плоти, он глянул в их сторону и, вздрогнув, побежал еще быстрее - скопище огромных черных крыс доедало оставшееся от плоти пойманного Губителями человека.
Наконец Савельев осторожно пробрался под рухнувшее перекрытие, миновал пару завалов и оказался в заброшенном подземном гараже. Давно, еще во времена Первого толчка, трубы здесь лопнули и наполнили ремонтные ямы вкуснейшей прозрачной водой, пить которую можно было без опаски. Чувствуя, как рот наполняется тягучей слюной, Савельев прокрался мимо навек застывших автомобилей, завернул за угол и вдруг замер: в скудных лучах лунного света, пробивавшегося сверху, он различил человеческие силуэты.
Приблизившись, он обнаружил, что это были Неотмеченные печатью мужчина с женщиной, причем абсолютно обнаженной - она только что выкупалась, и тело ее молочно светилось в полумраке. Внезапно дикое, всепоглощающее бешенство овладело Савельевым. Не в силах сдержаться, с перекосившимся от ярости лицом, он выскочил на свет. При виде его в руках пришельцев холодно сверкнули ножи. Однако ни на мгновение не забывая о Губителях, каждый выплеснул свою злобу не в крике, а в действии.
Мужчина резко полоснул Савельева клинком, норовя рассечь лицо, но, отклонившись, тот стремительно дистанцию сократил и двумя жуткими ударами в голову заставил нападавшего неподвижно вытянуться на земле. Произошло это за считанные секунды. Женщина, Потерявшись, застыла, испуганно гладя на своего неподвижного спутника, однако тут же получила удар вполсилы и раскинулась неподалеку от него.
Не обращая больше внимания на поверженных врагов, Савельев удовлетворенно крякнул и кинулся к яме. Пил он долго, до тошноты глотая застоявшуюся, отдававшую ржавым металлом воду, потом собрал трофеи и, приметив, что мужчина еще дышит, добил его. В этот момент женщина пришла в себя. Она была молода, - судя по фигуре, еще не рожала. В полумраке черный треугольник лона выделялся особенно отчетливо на сливочном фоне ее бедер. Почувствовав вдруг томление, Савельев с ходу навалился на упругое женское тело. Очень скоро он иссяк и, ощутив сильный голод, привычно сломал у лежавшей под ним шейные позвонки. Она вытянулась без звука, а Савельев отрезал у женщины левую, самую вкусную, грудь и, присыпав найденной у ее спутника солью, принялся торопливо есть. В глубине души он жалел, что никак нельзя было взять с собой ни еды, ни питья, становившихся вне укрытия смертельной отравой.
А между тем уже близился час собаки - самое пакостное ночное время. Хорошо изучив повадки Отмеченных печатью, Савельев заторопился прочь. Он знал, что скоро они начнут забираться под землю, будут неистовствовать, сокрушая все вокруг, и быть поблизости ему совсем не хотелось.
Он уже прошел второй завал и только выбрался из-под разрушенной кровли, как подул резкий северный ветер, принесший на своих крыльях ядовитый зеленый дождь. Находиться под ним нельзя было ни секунды. Савельев снова забился под бетонные плиты, понимая, что попал в ловушку - скоро должен был опуститься утренний туман. Тем временем дождь перешел в ливень, притом косой, и, попадая на лицо, капли его обжигали кожу, оставляя глубокие, долго не заживающие язвы. Приходилось терпеть это молча, не произнося ни звука.