Укради у мертвого смерть - Валериан Скворцов 9 стр.

Она коснулась чашки, искоса наблюдая за Триста Фаль­шивок.

- Скажи, Барбара, ты могла бы начать серию статей, громких статей? Я снабжу материалом.

- Не можешь терять время... Если свидание не удалось, то дела. О чем же писать?

- Мафия.

- Ох, это не сенсация.

- Почему?

- Если профессиональных мафиози разоблачить и их уберут, образуется вакуум. Неизвестно, заполнят ли пустоту люди почище...

Он улыбнулся.

- Как насчет меня?

- Ты помогал с материалом погуще.

- Барбара, материал густой. Такой густой, какой твоя "Стрейтс тайме" на заваривала. И региональная пресса не заваривала. Тебе позвонит корреспондент "Нью-Йорк тайме" и попросит встретиться, и ты втянешь его...

- Ее... Это женщина, сидит в Бангкоке. Сюда не всем журналистам дают визу.

- Она сразу клюнет, проглотит наживку, сожрет вместе с крючком и попросит добавки.

- Бруно, что взамен?

Лябасти покрутил пальцем над кружкой, чтобы Триста Фальшивок принес новую. Бруно пил бочковое. Привычка людей, наживших оскомину от консервированных продук­тов в молодости. Улыбнулся.

- Ничего... Ты ответила на джонке.

- Материал, что же, второй пункт большого жизненного плана?

- Обрати внимание, я выпил пока одну, не считая выдан­ной капитаном в плавании. Значит, еще скромен... Гранди­озного жизненного плана! Но поскольку пункт первый не состоялся, должен вступить в силу пункт последний.

- Последний?

Триста Фальшивок подошел к столу с подносом, на кото­ром стояла кружка с пивом.

- Плевать я хотел в твоих предков, обглоданная кость, - прошипел он по-кантонски со сладкой улыбкой.

Возвращенный с чаем плевок мог стать худшей приме­той, сулил невзгоды, а чашка оказалась отодвинутой Барба­рой на край стола.

- В нем речь о том, что хотелось бы заполучить в послед­нюю очередь. Только и всего, - ответил Бруно. И переспро­сил подавальщика: - Что ты бормочешь, дружок?

- Леди угодно что-нибудь еще?

- Дай мне отхлебнуть у тебя, - сказала Барбара по- французски.

Бруно отмахнулся от Триста Фальшивок.

- Если это уличная мафия, большая мафия, - сказала Барбара.

- Она и есть.

- Попробую... И, знаешь, можно запустить материал да­же за железный занавес. Бродит тут один парень. Поделиться с ним?

- Гремите тамтамы! Да откуда он свалился? Будь осто­рожна. Не ввязывайся ты в их военно-морское присутствие и прочие агрессивные планы против свободного мира...

К вырезке с грибами он не притронулся.

По эскалатору они поднялись на воздушный переход, спустились к пассажу "Гэллери". У магазина "Тайме" Барба­ра протянула руку.

- Мне хочется сделать тебе подарок, - сказал Бруно.

- Фамильные драгоценности, конечно?

- Стопка исписанной бумаги. Я ее испортил в Африке, потом во Вьетнаме. Дневник... Захотелось отдать в достой­ные руки. Старею, видно...

-- Спасибо, Бруно. Может, я не стою такого дара?

- Тогда никому.

- Ну, хорошо - и спасибо! Хочешь совет умудренной женщины? Мужчины... как бы это сказать... не носят своего возраста, как мы. Понял? Так что помалкивай о своем столе­тии...

Она пыталась ободрить его!

В подвальной стоянке отделения "Банк де Пари", ставше­го клиентом его фирмы три недели назад, Лябасти имел право на бесплатную парковку. Сторож-бенгалец с оранже­вым квадратом на рубашке с надписью "Мойенулл Алам, старшина безопасности" выгнал его голубой "ситроен". Вы­руливая на набережную, Бруно увидел за огромным отмы­тым до невидимости стеклом пресс-центра "Тайме" Барба­ру, разговаривавшую с кассиршей.

Подумал: "Вот и прощание".

4

В холл гостиницы "Амбассадор" доносились грохочущие раскаты, шум проливного дождя, клокотание воды в сточных трубах, а в раздвижные двери с Сукхумвит-роуд, главной бангкокской магистрали, весело заглядывало солнечное ут­ро. Шелест ливня усилился, когда Севастьянов вышел на залитый зноем двор, окруженный вольерами с попугаями. Сотни пестрых птиц на свой лад вспоминали тревожную ночь, хором воспроизводя удары тяжелых капель по жестя­ной кровле клеток и тягучие перекаты грома.

Ливень, под которым Севастьянов ехал с аэродрома нака­нуне вечером, шел до утра. Вспышки молний пробивались сквозь оконные шторы. Дребезжало стекло в стальной раме. Заснуть не удалось.

Севастьянов после долгого перелета и бессонной ночи разбитым себя не чувствовал. Чуть возбужденным, возмож­но. Здесь, в Бангкоке, шанс, на который почти не надеялся в Москве, становился реальностью. Он - в этом городе. Сле­дующий - Сингапур. А там посмотрим.

Указание остановиться в Таиланде генеральный сделал неожиданно, будто по чьей подсказке и перед самым отле­том, когда прямой билет до Сингапура лежал в кармане. Пришлось менять и запрашивать тайскую визу. Людвиг Се­мейных растолковал, что задание, которое предлагалось вы­полнить в Бангкоке, безнадежное, а потому надрываться не рекомендуется. Согласно памятке по командировке разре­шалось все же провести осторожные переговоры с тамош­ним отделением "Индо-Австралийского банка" и представи­телем "Банка Америки" по старым, совсем старым делам. Оба банка гарантировали займы, выданные Васильевым, зе­мельной собственностью. Часть займов осталась невзысканной.

Семейных, ковырнув в затылке пухловатой ладошкой, сказал:

- Наш генеральный остряк... Бангкокская земля, кото­рая является залоговой, нам не нужна, в какой бы хорошей цене не оказалась. Ну отсудим ее, а взамен получим мороку. Налоги на недвижимость, содержание адвоката, издержки... Все такое.

- Ясно, - сказал Севастьянов. - Будем дураками, но сделаем вид, что большие умники. Больше недели я там не останусь.

- Недели? Ха-ха! Разогнался! Только три дня.

Семейных нравилось, когда другие, как говорится, слиш­ком о себе понимали и представлялась возможность осадить.

Он открыл полагавшийся ему как секретарю партбюро сейф-недомерок, поставленный возле тумбы письменного стола. Порывшись в верхнем отделении, достал замызган­ный конверт с фирменной маркой "Чейз Манхеттен бэнк" и вытащил три зеленых долларовых десятки. Дважды пере­считал. Сказал:

- Обож-ж-ж-жаю "биттлзов"! Купи концерты на видео­пленке. Не важно какой системы. Мой видик универсаль­ный. Не обзавелся? Купи теперь. Вещь при нашем-то теле­видении с певцом века Лещенко... Возьмешь пленки на остановке в Таиланде. Отдашь Павлу Немчине, он перешлет с оказией. Ему - большой привет...

И бросил короткий взгляд, словно испытывал.

... Теперь, в Бангкоке, после деловых звонков, практиче­ски беспокоиться не о чем. Из "Индо-Австралийского" обе­щали сообщить о встрече, когда определяться со временем. Представительство отделения "Банка Америки", поинтере­совавшись, сколько дней отведено у него на Бангкок, пригла­сило на завтра. В посольстве консульский отдел, где нужно отметиться, открыт, и Павел Немчина на рабочем месте.

Севастьянов отошел от гостиницы, чтобы не брать такси. Перехватил на загазованной Сукхумвит-роуд дешевую трехколеску, называемую бангкокцами "тук-тук". Улыбающийся водитель в темных очках, покрытых слоем пыли, понесся в сторону Саторн-роуд, вихляясь между машинами, которых заметно прибавилось в городе. На меблирашках "Королев­ский отель", в которых в васильевские времена обязывали останавливаться по неизвестной причине, провисало посе­ревшее полотнище с надписью - "Можно на короткое вре­мя". В воротах, показавшихся низкими и закопченными, торчал мусоросборочный грузовик. И когда-то казавшееся невероятно роскошным место пронеслось мимо, оставив на душе чувство непонятной тревоги.

В консульстве развалившийся на диване лохматый па­рень в трусах и майке рассматривал изданную в Москве пропагандистскую брошюру на английском "Продовольст­венную программу - в жизнь!". Он нехотя поджал ноги, пропуская Севастьянова через узкий проход к двери с полу­круглым окошком. На обшарпанной котомке лежал паспорт с тисненым кенгуру на обложке.

- Вы - Севастьянов? - спросила полная женщина, ког­да он заглянул в окошко. Не дожидаясь ответа, отомкнула несколько задвижек.

В фанерной выгородке за крохотным столом сидел кон­сул Николай Дроздов. Он был настолько высоким, что пряж­ка брючного ремня виднелась над столешницей, на которой ничего не лежало, кроме зажигалки. Глаза щурились от си­гаретного дымка. Курил консул, что называется, без рук. Сигарета перегонялась время от времени из одного угла губ в другой, только и всего.

- Добро пожаловать, - сказал он. - Москва предупреж­дала о вашем появлении.

Севастьянов невольно вскинул брови. Что-то застывшее, неподвижное, словно вода в бочаге, стояло в дроздовских серых глазах. Явственнее и напористее ощущалась только их пристальность.

Севастьянов улыбнулся.

- Почему вы улыбаетесь?

- Думаю. Стал важной персоной, о которой предупреж­дают.

Дроздовские губы изобразили усмешку, которой не было в его глазах.

- Вы, вероятно, нет, а ваше дело, - возможно. Вы ведь по банковской линии? Бухгалтером в сингапурское торгпредст­во?

Он отлепил створку массивного сейфа, в котором на по­лке лежала печать и одна-единственная тетрадка. Аккурат­ным почерком вписал Севастьянова. Дата прибытия в кон­сульский округ, предполагаемая дата отбытия, номер паспорта.

- Вы с Васильевым ведь работали?

- Вы знали его?

- Васильева? Не только знал. Встречался. Любили его. Берегли как могли. От чужих...

- Что значит - от чужих?

- От своих не имели права. Вот свои и съели... Ведь он на пенсии?

- Умер он, - сказал Севастьянов.

Тетрадка аккуратно легла назад в сейф. Дроздов сложил ручищи перед собой. Повертел зажигалку.

- Мучился?

- В ночь после кончины я ездил на дачу, где он помер. Думаю, случилось в одночасье. Может, во сне.

- Вот чем утешаемся... Заберите паспорт. Больше не ну­жен. Просвещать относительно режима поведения в этой стране, думаю, не стоит. В этих краях вы бывали. Так что, будем считать, беседу с вами я провел. Хорошо?

- Провели, - сказал Севастьянов, чувствуя симпатию к человеку, которого интересовало, мучился ли Васильев перед смертью.

- Какие планы? Назад в гостиницу?

- Не сразу. Есть передачка для Немчины, первого секре­таря. Потом уеду. Две деловые встречи завтра-послезавтра. И в Сингапур, на место.

- Сейчас Немчину найдем. Погуляйте несколько минут по психодрому...

- Погулять где?

- По психодрому. Дорожка вокруг клумбы перед здани­ем посольства. Ошалеет человек от бумажек, выскочит, по­ходит, подышит на воле и снова в контору бумагу строчить... Да-а-а.

Севастьянов кивнул.

У двери на территорию посольства стоял аромат кофе, густой и давнишний. На тронутом ржавыми пятнами холо­дильнике была водружена попыхивавшая кофеварка.

- Может, кофе? - сказал вдогон Дроздов.

- Нет, спасибо, - ответил Севастьянов и вышел на со­ветскую территорию в Таиланде, над которой от зноя струи­лось марево. Солнце ослепило, а когда глаза привыкли к яркому свету, он различил старинное двухэтажное здание, похожее на колониальную виллу, с верандой, и асфальтовую дорожку между магнолиями и бугенвилями, по которой шла Клава.

Дроздов ладонью попробовал стеклянный отстойник ко­феварки. Плеснул кофе в чашку. Ложки не разыскал, куда-то пропала. Зацепил сахар щепотью. Размешал концом шари­ковой ручки. Ссутулившись, чтобы глядеть не в стену, а в окно, отхлебнул, обжигаясь.

Бухгалтер на посольском дворе шел прямиком к Клаве Немчине, работавшей библиотекарем. Дроздову нравилась Клава, но знал об этом только он сам.

Консул наблюдал, как двое сошлись на крыльце.

Он поставил чашку на холодильник. Вернулся в кабине- тик. Набрал две цифры по внутреннему телефону, сказал в трубку:

- Павел? Тебе передачу доставили... Кто? Севастьянов. Есть такой бухгалтер международного уровня... Что? Валют­чик? Ха-ха... А ты с ним знаком... Где сейчас? Да во дворе, с женой твоей разговаривает... Алло, алло!

Дроздов помотал головой. Не дело, если телефон разъ­единяется сам по себе. Следовало сказать связистам.

Когда консул вернулся к чашке с кофе, в окне обоих не было видно.

Что-то тянуло душу, как для себя определял такие состо­яния Дроздов, из-за проезжего бухгалтера. Напоминание о Васильеве? Горечь от поражения, которое, несомненно, по­терпел этот сильный человек? Севастьянов, конечно, мелочь. Не шевельнулся, хотя и работал вместе с Васильевым, чтобы побороться за справедливость Да и один он совсем, наверное. А если быть справедливым? Он, Дроздов, на его месте - что же, шевельнулся бы? Нет, не шевельнулся. Как не сделал это­го, когда был привлечен к участию в "теневом" расследова­нии "дела Васильева", хотя обозначить дело следовало бы другим именем.

Дроздову было известно, что операции по кредитованию развертывались формально под руководством человека из разряда тех, о которых в те времена говорили как об автори­тетных, забыв прилагательное "опытный". Дела велись ши­роко и смело. Васильев, его заместитель, мог радоваться.

Известно было, что Васильева лишь настораживала из­лишняя, по его мнению, в денежных делах личная близость "авторитетного" начальника к Амосу Доуви, советнику, ве­давшему техническими деталями оформления сделок. Ва­сильеву-то откуда было знать, что начальник не смельчак, а уверенный во вседозволенности властолюбец, вознесенный московскими связями. Складывалось исподволь так, что До­уви отчасти определял, кому и сколько выдавать советских кредитов в Сингапуре, а смельчак добивался утверждений в Москве. На деле Доуви брал деньги для себя через подстав­ные фирмы, а перед наступлением срока платежей скрылся с аргентинским паспортом. В Сингапуре открыли уголовное дело. По стечению обстоятельств Интерпол арестовал прохо­димца в лондонском аэропорту Хитроу. Сработала система предупреждений с электронной памятью, отреагировавшая на фотографию, когда пограничник подставил паспорт под проверочный компьютер.

На суде Доуви показал, что, сбегая из Сингапура, дейст­вовал по заданию советской разведки. А жульничество с под­ставными фирмами было прикрытием для передачи ему крупных сумм. На них Доуви приказали скупить акции трех американских банков, контролирующих химические обо­ронные предприятия.

Поскольку Доуви считался гонконгцем, то есть поддан­ным британской колонии, суд определил десятилетнюю от­сидку в Гонконге.

Раковая опухоль, поразившая финансовую машину Ва­сильева, не стала смертельной потому, что даже операции, совершавшиеся по протекции Доуви, подпадали под дейст­вие жестких правил, разработанных профессионалами вы­сокой пробы. Но сам Васильев должен был сгореть. После отзыва авторитетного начальника в Москву Васильева на­значили на его место. Чтобы зачищать и выправлять допу­щенные огрехи, но не переделывать. Переделка означала бы бесповоротный приговор бывшему васильевскому шефу. В сущности, оба оказались жертвами. Одного назначили туда, куда не следовало. Второго сделали поначалу заместителем там, где ему следовало руководить.

Но этот вывод в дроздовской закрытой записке по поводу происшествия оказался вычеркнут.

В сущности, Васильеву предложили невероятное - пере­прыгнуть пропасть в два прыжка. Возвращать украденные Доуви деньги. И одновременно продолжать дела так, будто исчезнувшие восемнадцать миллионов долларов остаются в активах. Самой же убийственной ошибкой было то, что изо­бретенная Васильевым система кредитования не имела офи­циального идеологического оформления. Давать капитали­стам народные доллары в рост? Пока дела шли, вопрос не задавали. Пока дела шли...

Дроздов, которому доводилось работать за рубежом в одиночку, знал, какая неведомая потенциальная сила накап­ливается в человеке в таких обстоятельствах. Васильев был одинок, почти одинок. Идущим впереди, с опаздывающей поддержкой, да и поступающей, лишь когда победа видна... А ее цену никто не знает, кроме самих победителей и побеж­денных, в деле и в обыденной жизни чаще оказывающихся занудными трудягами, а не шумными выскочками или, как принято говорить, выдающимися людьми. Себя Дроздов считал занудным трудягой. Консульскую работу - делом случая.

Занудным трудягой в шутку величал на заставе лейтенан­та Дроздова сержант сверхсрочной, закадычный друг и в общем-то главный заводила в их дружбе Эдик Бобров.

Перед первомайским праздником с "другой стороны" пришли трое, захватили солдата. Захватили из-за автомата Калашникова, которые только что выдали пограничникам. Профессионалы оглушили русского первогодка и утащили. Когда солдатик очнулся, сумел развязать путы, прихватить четыре чужих карабина и вернуться на заставу. Но "Калаш­ников" остался. И чужое оружие лишь усугубляло положе­ние, ибо могло быть расценено как "лазание на рожон" вме­сто планомерной воспитательной работы по повышению бдительности среди вверенных Дроздову людей. С солдата же спрос солдатский, ниже должности нет и дальше границы русской земли тоже.

Солдат доложил о случившемся Эдику. Эдик не доложил никому. Вместе с солдатом ушел за кордон. Вернулись они с "Калашниковым", который волок вместе с Эдиком, получив­шим кинжальное ранение в живот, плачущий солдат.

Во всех рапортах и на всех допросах первогодок несдвигаемо показывал, что находился на посту в окопчике, куда для оказания шефской комсомольской помощи прибыл сер­жант Бобров. В это время напали четверо. Нарушители по­лучили отпор в рукопашной скоротечной схватке, обрати­лись в бегство, побросав карабины. Однако Бобров оказался тяжело раненным в живот, отчего вскоре скончался. Солдат клялся отомстить безупречной службой по охране государ­ственной границы, отличной боевой и политической подго­товкой. Он глядел на Дроздова, потом на прибывшую верто­летом комиссию лишенными всякого выражения глазами и стоял на своем.

Перед смертью в санчасти Эдик сказал Дроздову:

- Помнишь, Коля, приезжал старичок лектор из Душан­бе про Персию рассказывать? Запомнились мне его слова... Где много людей - там свобода, но свобода от милосердия и ответственности. Теперь сюда понаедет столько народу, что­бы разбираться... А в нашем случае нужны милосердие и ответственность. Если я скажу солдату, чтобы говорил всю правду, чем для тебя кончится? Судом. Не жди милосердия и ответственности...

- Брось, Эдя! Брось... - только и мог сказать Дроздов, держась за синюю и холодную руку друга. И когда вышел из медпункта, жить не хотелось, ибо не оставалось на этой за­ставе и на этой земле правды для Дроздова, хотя все справед­ливо и правильно, даже то, что солдат стоял на своем.

Когда военврач пригласила прощаться, Дроздов услы­шал:

- Коля, обещай на пацана не давить. Он мне слово дал, слово перед смертью. Так что все будет рассказывать, как рассказывает. Хоть убей его самого. В училище пойдет... Вместо меня. Как я хотел...

- Ну, что ты, Эдя. Еще поживем, еще поживем, Эдя!

- Давай прощаться... Я военврачу сказал, что хочу уви­деться с тобой, пока в сознании... Выполни мое последнее желание...

- Ну, что ты, Эдя...

- Очень хотелось пройти по Красной площади. Да не просто. Просто ходил по ней в ГУМ... В параде. Добейся, чтобы пройти тебе самому, а на марше обо мне думай. Дома все обойдется. Нас четверо братьев, мать-отец не осиротеют. А девушки нет... То есть были, но не такие, чтобы письма писать хотелось...

- Эдя, что ты, ну что ты, Эдя... Пройду, Эдя. Пройду по Красной площади... И твой портрет пронесу!