Он искоса посмотрел на соседа.
- Эрнст думает, что это были уже резервы. Они должны были ударить "Тиграм" во фланг.
Впереди опять загремели танковые пушки.
- Хорошее дело там, впереди, заварилось. Но теперь - успеется.
- Все равно - дерьмо, - проворчал Петер сквозь зубы.
- Ты что? Мы же прорвались! Сейчас иван побежит!
- А мне пофигу. - Лицо Петера было словно серая маска. Желваки перекатывались, пальцы побелели, настолько крепко он сжал пулемет. "Бедняга, - подумал Блондин, - так ему смерть Вальтера ударила по нервам".
- Это ты из-за Вальтера?
Ответа не последовало.
- Ты думаешь, тебе одному так? Я тоже видел, как Вальтер упал. И выл от бешенства. Но чем это поможет?
- Ничем! - это прозвучало, словно скрип зубов. - Пуля в голову, и все прошло! А за что? Можешь ты мне сказать, за что?
Блондин тупо потряс головой. Через некоторое время он сказал:
- За что - всегда один и тот же вопрос, Петер. А ответ, если он вообще существует, ты так же не знаешь, как и я. За что? Всё слова. Мы топали, ехали, жрали, стреляли, и пока мы этим занимаемся, будем спрашивать. И будем спрашивать до тех пор, пока не надо уже будет топать, ехать и стрелять. - Он сплюнул и снова взялся за пачку сигарет.
- Я часто болтал с Вальтером в караулке Имперской канцелярии, и мы часами с ним дискутировали, в то время как другие спали или писали письма. Вальтер учился в Национально-политической академии. Он был полон идеалов. Ты это лучше всех должен знать, ты же тоже был в таком же хозяйстве. Вопросы "За что?" и "Почему?" были тогда для Вальтера самыми дурацкими. Позднее, после Харькова, мы сидели в одной комнате, и тогда он мне сказал приблизительно следующее: "Ты действительно видишь еще какой-то смысл в происходящем? Действительно ли ты прочно убежден в том, что все это необходимо?" Когда я удивленно спросил, что это за глупые вопросы, он очень серьезно посмотрел на меня, и тут я понял, что это не обычное занудство, а что он действительно спрашивал. Ты понимаешь, что я подразумеваю? Тогда я сказал ему, что до сих пор, по моему мнению, любая война в истории человечества была глупостью, почему наша должна быть исключением? А так как никто не может от нее уберечь человечество, то лучшие были те, кто войну выигрывал.
- Так считает Эрнст.
- Да. Умные принимают решение, а масса его выполняет или должна выполнять. С удовольствием или без него. Инстинкт самосохранения не оставляет никакой альтернативы. Так это у нас, так это было и так будет, пока человечество существует по библейскому завету: "Око - за око, зуб - за зуб!" Каждая армия за что-то воюет. За Отечество! За свободу! За права человека! А что из этого получается, так это - убитые. Миллионы убитых. С Вальтером я больше никогда не говорил об этих вещах, и тем более с Эрнстом. Он, не знаю, как это ему удалось, так и не усвоил политических лозунгов и романтических идеалов ни в школе, ни у пимпфов, ни в "Гитлерюгенде", ни в "ЛАГе". Он - реалист.
- Странный, неангажированный характер. - Черты лица у Петера слегка просветлели. - У тебя сейчас сигареты не найдется? С одной стороны - он воплощение солдата, скорее даже ландскнехта, - я имею в виду Эрнста. Поесть, поспать, провернуть делишки. Для этого у него диалект и спокойствие. Просто показательные! И вместе с ним - другой Эрнст, говорящий на литературном немецком, когда, как ты говоришь, он философствует и при этом выбирает такие слова, которые подходят к Эрнсту-солдату, как горчица к пралине.
- Точно! И он видит это так: проблема войны - не Англия или Америка. Проблема - иван! На самом деле нет никакого сомнения в том, что хочет мировой коммунизм, так же, как и в том, чего хотим мы, национал-социализм! Книги надо читать! И Эрнст это делал, хотя это совсем непросто. Я прочел "Майн кампф" целиком, хотя учителя рекомендовали только отрывки из нее. Я также пытался познакомиться с трудами Маркса, и из Ленина мне кое-что известно. Как говорится, я пытался, однако я не все понял. Слишком теоретически, слишком высоко. Но практика, практика в этой благословенной стране коммунизма дает больше ясности, чем целый год школьного обучения.
- Это Эрнст сказал?
- Нет, я. Ну да, про Эрнста. Он считает так же. Я всегда удивляюсь, что он прочитал и понял еще больше. Но это его причуда!
- По нему не видно.
- Нет, не видно, - улыбнулся Блондин. - Это замечаешь только тогда, когда с ним заговоришь. Вы в Национально-политической академии никогда о таких вещах не говорили?
- Естественно, только этого не мог дать нам ни один преподаватель. К сожалению, практика выглядит иначе.
- Именно об этом я и думаю, Петер, - практика здесь. Боже мой, чего на самом деле достигли иваны? Они ведь такие же грязные, как и при царе. Я подразумеваю широкие массы, народ. Посмотри на нашего крестьянина и сравни. Или на рабочего, на учителя или на еще кого-нибудь. Серп и молот, ими в полном смысле слова создают они свои революционные идеалы человечности. Как дадут молотом по балде, и ты почувствуешь, а если нет, то катятся головы, и для этого прекрасным символом является серп. Удовольствие - в сторону, Петер, если то, что мы здесь ежедневно видим и переживаем, является всем достижением коммунизма, то упаси боже всех остальных людей и все другие народы от такого счастья.
- Каждый получает то, чего заслуживает.
- Точно. Но так же точно и то, что если они захотят осчастливить нас своим прогрессом и на этот раз, то в отличие от времени после Первой мировой войны, когда они пытались это сделать предвыборными выступлениями, партийными собраниями и местными революциями в Саксонии и Руре, если на этот раз они попрут с танковыми армиями и "сталинскими орга́нами", тогда спокойной ночи. А чтобы этого не случилось, я ношу с собой снайперку, таскаю пулеметные ленты и топаю, согнувшись крючком под этим грузом. Эрнст считает, что разница этой кампании заключается в том, что это уже не война, а ненависть и безусловное уничтожение. Речь о политических целях уже не ведется, здесь на первый план выступает идеология.
- Как во время Тридцатилетней войны. Тогда - религия. Сегодня - идеология.
- Эрнст сказал бы, - улыбнулся Блондин, - идея, или религия - и то и другое значит: верить безусловно, и любая терпимость остается за скобками.
- И ты тогда это сказал Вальтеру?
- Нет, таким хитрым я тогда еще не был.
- И ты, значит, уверен, что мы выиграем войну, Цыпленок?
Блондин снова улыбнулся:
- Я надеюсь. Знаю только, что будет, если мы ее проиграем. - Он воткнул сигаретный окурок большим пальцем в траву. - Хотел бы, чтобы здесь была пара американцев или томми.
- Русских тебе недостаточно?
- Чепуха! Если бы они здесь оказались, у них бы открылись глаза, и они бы не только смотрели, но и поняли бы, что́ хуже - красный или коричневый.
Они бежали рядом некоторое время. Каждый обдумывал слова другого, пока Блондин вдруг не сказал:
- Ты помнишь историю с собакой? - И, когда Петер не ответил, продолжал: - Когда я с Вальтером стоял на восьмом посту у рейхсканцелярии и дворняга чуть не устроила национальное чрезвычайное положение, не помнишь? Ты хочешь меня обмануть или действительно не знаешь этой истории?
- Не помню.
- Нет? Такое было дело, я тебе должен обязательно рассказать.
- Ничего не имею против, к тому же если угостишь еще сигаретой.
Когда они закуривали, Блондин улыбнулся, предвкушая, но потом сразу стал снова серьезным, когда заметил, как кто-то вытягивает сигарету у него изо рта.
- Прокля…
- Когда рассказываешь, курить не нужно, - улыбнулся Эрнст, рукой с сигаретой постучал по каске, остался стоять и снова немного отошел от Петера и Блондина.
- Типичный, - вздохнул Блондин.
- Типичный, - растянул в улыбке лицо Петер. - А что тогда произошло с собакой?
- А, ну да. Я с Вальтером стоял на сдвоенном посту у рейхсканцелярии. Улица была черна от народа. Все ждали фюрера. Для нас это означало стоять дольше, несмотря на то что нас давно уже должны были сменить. Стоять с карабином "на плечо" и не шевелиться. И даже бровью не вести. Ни на что определенное не смотреть, глаза устремлены вдаль. Конечно же знаешь, когда, например, капля пота сантиметр за сантиметром протекает по складке между носом и щекой, а потом повисает и дрожит в уголке рта. Зудит как тысяча чертей. А следующая капелька уже в пути, и тебе хочется сдуть ту, из уголка рта, чтобы она слетела, хочется почесаться, а ты - не можешь. Или когда течет за воротник, а потом вдруг начинает зудеть вся спина! Не сильно, а так, немного. Но когда это привлечет внимание, когда ты это заметишь, становится все хуже и хуже, и уже чувствуешь, как болит все тело. Рецепт только один - не думать об этом. Так говорят те, кто ни разу не стоял на посту. Ну да, что меня тогда отвлекло - хоть плачь, хоть смейся! В любом случае пес прошел ограждение и стал ходить кругами по свободному месту. Обычная дворняга с кривыми лапами и хвостом-баранкой. Некоторые люди в форме начали хлопать в ладоши, зашикали, и при этом успешно… особенно среди зрителей, потому что те начали хохотать и отпускать дурацкие шутки. Это доставляло удовольствие и дворняге, и, поскольку он был берлинцем, он сильно огрызался, сел на нижней ступеньке, почесался, оглядел людей в форме, не осмеливавшихся подойти ближе. Потом он стал медленно подниматься вверх, ступенька за ступенькой. От Потсдамерплац донеслись возгласы: "Хайль!" Эта собачья скотина от многочисленных возгласов "Хайль!" испугалась, взяла свое колотящееся собачье сердце между своих четырех лап, преодолела последнюю ступеньку - и вдруг оказалась перед деревянным цоколем. Пес посмотрел вверх. Пара черных лаковых сапог, пара штанин, а то, что было над этим, - для него было высоко. Но это был я. Пес поднял морду кверху и подозрительно обнюхал мой левый сапог. Не знаю, что тогда я чувствовал, но был более чем доволен, что товарищ Хвост Баранкой проковылял к Вальтеру. Гордостью Вальтера были его сапоги: с короткими и узкими голенищами, блестящими, словно черный отполированный мрамор. А потом началось. Кажется, сапоги Вальтера понравились псу больше моих. И в то время как кортеж фюрера сворачивал под ураганные крики "Хайль!" на Фоссштрассе, четвероногий почувствовал нестерпимое желание. От страха и волнения он, недолго думая, поднял заднюю лапу и пустил струю на салонные сапоги Вальтера! И только взрывной грохот каблуков друг о друга перед взятием "на караул" испугал возмутителя спокойствия, и, пока Гитлер поднимался по ступеням рейхсканцелярии вверх, тот пустился на своих кривых лапах вниз.
- И даже позабыл о приветствии, - улыбнулся Эрнст, неожиданно появившийся позади Блондина и Петера.
- Чепуха! Смеялись не только народ и "ЛАГ", но и фюрер!
- Надо мной - нет.
- Как так? - спросили Петер и Блондин почти одновременно.
- Надо мной Адольф не смеялся. - Эрнст был совершенно серьезен. - Хотя… хотя со мной был похожий случай. Это было почти так же, и как раз за год, а может быть, и за два до твоего случая, Цыпленок. И тоже была собака! Случай выглядел совершенно так же, как и твой.
- И тоже на восьмом посту?
- Нет, такие посты меня слишком напрягали. Нет, это было дальше в глубине, в саду.
- А что там было?
- Там я стоял на посту. На самом деле я сидел, а потом - прилег.
- Ты спал на посту?
- Да, задремал. А потом зажурчало, и я вскочил! Брюки и сапоги - мокрые. А пес на кривых лапах с хвостом кольцом - был таков! И слава богу!
- Эрнст, он что, тебя обоссал?
- Да, и слава богу! Потому что почти тут же пришла проверка караулов. Один придирчивый унтерштурмфюрер.
- Ну и? - улыбнулся Петер.
- И я ему доложил.
- О собаке?
- Цыпленок, я что, дурак? Нет, о срочной естественной надобности и невозможности покинуть пост. Я даже получил поощрение! "Приведете себя в порядок, солдат, и освобождаетесь от следующей смены!"
Эрнст осклабился, Петер рассмеялся, а Блондин покачал головой:
- Спать на посту, и вместо ареста - поощрение, и все благодаря собаке!
- Да, слава богу, унтерштурмфюрер не проверил мои кальсоны. А они-то были сухие!
Теперь захохотали все трое, и Блондин кивал Эрнсту, как будто хотел сказать: "В порядке, Петер снова в порядке". Петер резко прекратил смеяться:
- И, несмотря на это, он знал!
- Кто? - спросил Блондин. - Что он знал?
- Вальтер знал, что он погибнет! В последний вечер перед атакой он рассказывал о доме, о своем брате, о школе и о девушке. Ты знаешь, что он еще не спал ни с одной женщиной?
- Вальтер? - Блондин не знал, улыбаться ли ему или притянуть губу к носу. И он сделал и то и другое. - Он? И ни разу? Это шутка, Петер!
- И вовсе нет. Я тоже смеялся, про износ от девушек, но он сам говорил. Без шуток.
Теперь блондин притянул к носу губу: "Странно, а может быть, и нет. Вальтер выглядел изумительно. У него на каждом пальце было бы по девушке. Ему не надо было прибегать к нечестным приемам. Ему достаточно было улыбнуться, и птичка прилетела бы сама. Слишком легко. Без всяких трудностей. Слишком порядочно? Слишком глупо? Или все дело в воспитании? Национальная политическая академия - все чисто. И акробатика в постели - честный мужчина и чистая женщина".
- Странно все это, - сказал он наконец. - Но я думаю, Петер, такого сорта у нас парни еще есть.
Он повернулся. За ним бежали Куно и Камбала. Тяжелый, грубый и мрачный один, длинный, неловкий и трезвомыслящий - другой. И тому и другому - восемнадцать-девятнадцать лет. Правее шли Пауль, Йонг и Зепп. Ни одному из них нет и двадцати. Когда они могли? Когда были пимпфами, школьниками? В восемнадцать - добровольно в армию. Когда? Скорее всего - в армии. Быть может, со шлюхой в Берлине? На нее солдатского жалованья не хватит. С подружкой во время отпуска на родину? Или на полигоне? Или здесь с какой-нибудь "маткой"? Слишком молоды для постели, но достаточно взрослые, чтобы подохнуть. А я? Ну, давай, попробуй. С начинающей, которая выглядит так же глупо, как и я. И в отпуске с солдатской женой - да и тогда скорее из-за жареной картошки.
- А он еще сказал, - Петер прервал его размышления, - "чем на самом деле была моя жизнь до сих пор? Ни профессии, ни свободы, ни дня без присмотра, никогда не делал и не мог делать то, что хотел, не говоря уже о собственных решениях. Только идеализм, и наше знамя ведет нас вперед! Имеет ли это смысл?"
- И снова вопрос, Петер, из тех, что были. Но все-таки один раз он решил!
- Да, добровольцем в "ЛАГе".
- Ерунда! Если тебя должно было достать, то достанет, даже если бы ты попал в армию спасения!
- Правильно, Эрнст! Но его последние слова были скорее от разочарования.
- А что он сказал? - спросил Блондин.
- "Наступит время, когда после меня останется дерьмо". - Блондин задумался над словами - есть ли такое знание?
- А когда я из-за сказанного на него напустился, он отмахнулся. Сказал: "Оставь. У моей матери еще четверо".
- Чепуха! - отбросил свои сомнения Блондин. - Перед атакой у каждого мандраж. Много говорят, много ожидают, один выбалтывает то, о чем многие думают, и…
- Я это уже когда-то слышал, Цыпленок! - проворчал Эрнст.
- Да, а потом из этого складывается второе лицо солдата-фронтовика. Написано в каждой книжке про войну. Неразрывно связано, как сосиска с горчицей. Или ты веришь в эту брехню?
Петер уставился прямо перед собой, серьезный, напряженный, с посеревшим лицом, и прошептал:
- Нет, Цыпленок, в это - нет.
- Рассредоточьтесь, вы, идиоты! - крикнул Ханс.
Блондин улыбнулся и обратился к Куно и Камбале:
- Это он вам!
- Сам ты такой! - ответил Камбала. - Когда вы друг другу морочите головы - это стратегия! А когда я хочу что-то вколотить в тыкву Куно, то я - идиот!
- Может быть, и я тоже? - проворчал Куно.
- Ты - нет, Куночка, - мы все, черт возьми, идиоты! Причем законченные!
"Главное, есть над чем посмеяться, - улыбнулся Блондин, - если бы мы этого не могли, то это был бы показатель морального состояния отделения. Меткое слово, но логичное, сверхлогичное, когда думают о том, что ругань, наконец, есть последнее, что остается бойцу. А когда и последнее уже не проходит, то плохо дело обстоит и с моралью, и с войсками".
Запахло нефтью и дымом.
Горящий танк был русским Т-34. Ханс сказал что-то про 6-ю гвардейскую армию. Но теперь здесь было танковое кладбище. "И станет танк для нас стальной могилой…" А видел ли хоть раз этот поэт вот такую стальную могилу? "Поразит нас смертельная пуля, настигнет нас рок…" Смертельная пуля? Смертельная пуля - хорошо. Прямое попадание из противотанковой пушки! Голову водителя снесло напрочь, наводчика разорвало, куски мяса прилипли к броне, а сама коробка горит! Может быть, кому-то удалось выскочить, катался по земле, орал так, что душа вылетала через глотку, а нефть прожигала ему мясо до костей. "Настигнет злой рок!" Бог ты мой, а я ведь еще тоже подпевал! Громко и вдохновенно, от души! Разве можно петь такие слова? Не думая, не понимая, когда эти слова только на языке, а не в мозгу?
Земля была серо-коричневой, твердой, высушенной солнцем, гладко отмытой дождем.