- Ишь ты! - разочарованно развел руками поселенец и улыбка исчезла с его лица.
- Константин Чумаев, - трудно прочел коряк-председатель сельсовета. И, глянув на Медузу, спросил:
- Есть хочешь?
Сопровождающий задавил в кулаке смех.
- Нет. Не хочу! - оглянулся на него Медуза,
- Жить будешь сам. В доме. Постель дадим.
- Это хорошо, - улыбнулся поселенец.
- Рыбку ловил? - глянул на него председатель.
- Ловил! А то как же! За нее и сел! - рассмеялся приезжий.
- Вот и у нас будешь ловить. Однако, много у нас рыбы. Горбуша, кета, чавыча - все есть. Работы - много. Сети - тяжелые. Будешь на прибрежном лове. В бригаде Отке.
- Я согласен, - усмехнулся Медуза.
- Тогда иди со мной. Отдохни. А завтра на работу. С утра. Бригадир за тобою придет.
Медуза встал, придерживая руками расходившийся живот, вышел за председателем.
Они шли по избитой выбоинами сельской улице.
- Вот это наша столовая. Тут кушать будешь.
- Денег у меня нет, - буркнул поселенец.
- Тогда пошли, - он направился к столовой. И, войдя, сказал что-то пожилой корячке. Та посмотрела на новичка, приветливо головой закивала.
- Кормить тебя будут без денег. Потом с зарплаты вычтем.
Медуза тем временем изучал меню.
- Ого! Язык олений! И так дешево! Кетовая икра! Балык! Сметана! И все это копейки стоит.
- Нравится? - спросил председатель.
- Еще бы!
- Вечером кушать приходи! - пригласила старая корячка, улыбнувшись тепло, по-доброму.
- Приду! - пообещал ей новичок. И направился вслед за председателем.
- Вот этот дом твой будет. Учительница тут жила. Уехала. Совсем. Теперь ты здесь будешь жить, - указал председатель на дом - вполне приличный, под железной крышей.
В доме было чисто. В углу стояла железная кровать. Без постели. Аккуратная белая тумбочка, стол, две табуретки и шкаф для посуды.
- Дрова тебе привезут. Топи сколько хочешь.
- А как зовут вас, гражданин начальник?
- Ильтын. Но я не гражданин начальник. Зови просто Ильтын, как все меня зовут. А тебя как звать так, чтоб легче было запомнить.
- Да как хочешь. Звали Костя, а еще Чума. Из-за фамилии.
- Ну ладно. Буду и я тебя звать Костя.
Получив постель, спецовку. Медуза совсем ожил. О харчах ему не надо было беспокоиться. И натопив в доме так, что от жары волосы стали потрескивать - лег спать. Благославляя свой первый день жизни на поселении. И желая одного, чтоб другие дни не были хуже этого.
Утром он проснулся оттого, что кто-то дергал его за руку. Поселенец открыл глаза, не совсем вспомнив, где он.
- Пошли на работу! - говорил старый коряк и хмуро поглядывал на часы. Стояло раннее пасмурное утро.
Медуза по лагерной привычке быстро встал. Оделся. И плеснув в лицо пригоршню холодной воды, пошел вслед за коряком.
В бригаде прибрежного лова Отке новичок оказался тринадцатым. Единственный русский, единственный зэк, единственный холостяк. К тому же самый сильный и выносливый мужик.
В первый день работы поселенец частенько терялся. Не знал, что нужно делать, где помочь. Но завидев первый улов, обрадовался как ребенок. Кинулся к неводу. Ухватил его по-медвежьи. Жадно. Потянул на берег, обалдел от радости.
- И-и! Костя! Что делаешь? Стой! - закричали рыбаки.
Но поселенец, не слыша, пер невод напролом к берегу. Рыбаки, схватив каждый свой участок невода, вынуждены были броситься бегом вслед за ним, чтобы не упустить рыбу обратно в море.
- Куда так торопился?
- Невод выбирать вместе надо! - упрекали рыбаки Медузу.
- Тянуть всем. Разом. Зачем сам схватил? Всю рыбу потерять могли, - вставил старик Отке, досадливо качая головой.
Раскрасневшийся поселенец, разглядывал пойманную кету. Большие рыбины хлестали хвостами по песку. Подпрыгивали, выскальзывали из рук. Сверкающие бока рыбин вспыхивали серебром.
- Красота какая! В жизни такого не видал!
А вот другая. Бока и зеленых поперечных полосах.
Рыбий "бугор" - выхватил ее Медуза. Кетина крутнула хвостом. Из брюха икра красными бусинами брызнула.
Ишь ты! Какова! А ведь ты и впрямь глупая! Ну разве стоит ей быстро сдыхать? - положил ее на песок поселенец.
Костя! Помогай! - донеслось с берега. Рыбаки тащили второй
улов.
К вечеру уставший до изнеможения, весь в рыбьей слизи, в чешуе, пропахший морем, Медуза возвращался в село, не видя перед собой дороги, которая казалась ему бегущими навстречу волнами. Руки повисли плетями. Ладони от постоянной тяжести, нарезанные неводом, побагровели, вспухли с непривычки.
- Костя! Иди на ужин! - взял его за локоть бригадир.
- Не хочу, - отозвался тот безразлично. В голове его шумело. Глаза слипались. Каждый мускул, каждая клетка молили об отдыхе.
Но старуха-корячка, выбежавшая из столовой, была неумолима.
- Трескать надо, паря, море силы берет. Голодных не любит. Кушай и спи. Шибко сильный станешь. Море не одолеет. - Вцепилась она худенькими руками в его руку. И он не посмел оттолкнуть эту женщину. Усталость подавила всякую охоту к сопротивлению. Ложка выпадала из рук. Глаза закрывались. Локти съезжали со стола и беспомощно падали руки.
Тридцать заметов. Триста центнеров. Двенадцать часов беспрерывной работы. Рыба. Ею пропахла одежда, сапоги и руки. Казалось, он пропитался ею насквозь. Перед глазами пляшут рыбьи бока и спины. От сверкающей чешуи режет глаза. Ох, какая она тяжелая, эта рыба. Вон и на руках ее кровь. А может, это его собственная? От порезов? Все может быть.
Он вяло ест, не чувствуя вкуса, голова валится на грудь. Крепись! Другие-то ничего! Крепись! Ты же мужчина! Держись! Усталость не к лицу тебе! Медуза вскидывает голову. Поспешно ест. Потом, наскоро поблагодарив старушку, плетется домой побитой, усталой собакой.
- Нет! Не пойду я больше на лов. Сил нет. Откажусь завтра же! Пусть другое дадут. Ведь там и сдохнуть, надорвавшись, недолго. Пусть коряки ловят рыбу. Я не могу. Так и скажу завтра, - решил он и повалился в кровать, забывшись тут же в тяжелом сне.
Но утром, едва Отке коснулся его плеча, поселенец вскочил с кровати. И молча пошел следом за бригадиром к морю.
"Да чем это я хуже их? - Они все вон какие дохлые. Худые. Руки, что сухие ветки. Ведь засмеют, скажи им, что тяжело мне. Никто не поверит. И старше меня все. К тому ж - туземцы! Нет уж! Черта вам в бока, косоглазые Дьяволы, чтоб я сдал! Сдохну, но не уступлю!" - думал Чумаев.
Первый, второй, третий замет. На четвертом из порезов кровь брызнула. Невод красными пятнами покрылся. Рыбаки молчали. Морская, соленая вода сильнее разъедала раны. Они болели жгуче, нестерпимо. Но Костя закусил губы до боли. Молчал. Работал.
Еще один замет. Невод стальной нитью натянут. Впивается в ладони глубже. Кажется не руки тянут его, а невод присосался к рукам и вытягивает из них кровь и силы.
- Давай, ребята!
- Взяли!
- Пошли! - слышит поселенец голоса рыбаков. И, ступая шаг в шаг, тянет невод из моря.
До обеда кое-как выдержал. А когда все пошли есть, Чумаев лег на песке, тут же уснул. Его не стали будить. Как знать, кому что нужнее.
До вечера сделали еще десять заметов. А когда возвращались домой, подошел к Медузе Отке.
- Вот нерпичный жир. Руки на ночь им смажь. Все к утру заживет. И рукавицы не береги. Надевай. Привыкай в них работать. Тебе руки беречь надо. Они тебя кормят. Без них как рыбу ловить станешь?
Медуза шел по улице потихоньку, незаметно для других потирая натруженные, натертые плечи. Они ныли. И снова захотелось уйти из бригады. Но уже на шестой день поселенец шел с лова куда ровнее. Его уже не шатало от усталости. И ложка перестала выпадать из рук. Он куда охотнее свернул в столовую и заметил, что повариха-корячка- помощница старухи, совсем недурна собой. И с лица, и прочее.
Он рассмотрел ее внимательно. И поначалу лишь подморгнул. Девушка отвернулась, забыв, что в зеркале напротив Косте хорошо было видно ее улыбающееся лицо. Еще свежее, молодое.
В этот день он не торопился уходить из столовой. Все рассказывал старой корячке, как работалось ему сегодня. Искоса поглядывал на девушку. Видел, что она внимательно слушает его рассказ.
Наутро выспавшийся, отдохнувший поселенец встал раньше обычного и, сходив позавтракать, пошел к морю. Над ним всходило солнце.
Странно. Раньше, все эти первые дни, море казалось ему безликим и серым. Толстым, как ленивый, сонный тюлень. Который и на другой-то бок с трудом переворачивается. Однообразная серая масса, как слезы кентов в ночных бараках. Серые от боли, соленые от соря. Молчаливые, как мужество и достоинство.
Слезы зэков! Сколько пролито вас по лагерям, холодным баракам, и "шизо", в снегах, на холоде, сколько вас застыло на лицах умерших кентов! При жизни никто не видел их. У мертвых- ну что слезы не жалоба, слезы лишь сожаление. Если собрать их и одну каплю, какою тяжелой покажется она.
Собранные воедино, вы смогли бы стать рекой. Широкою, большою. Но только не напоить этой реке никого. Не утолить ничью жажду. Рекою смерти, рекою горя, стала бы она. Черною росою повисла б на прибрежных кустах. Не надо такой реки. Пусть высохнут слезы и превратятся в туман. Ведь жизнь идет. Не надо вспоминать о прошлом, не надо сутулить плечи. Жизнь не кончается… Вон как ожило море! Улыбается бирюзовыми глазами, что девчонка! А в них - огни. Их не сосчитать. Смеются глаза искристо, заразительно. Море ласково, тихо лижет берег. Будто песок умывает широкой, доброй ладонью. Гладит берег. Заодно чешет о него бока волн своих.
Медуза наклоняется, умывается морского водой. Какая она прохладная, чистая. Какая ласковая! Костя садится на подсыхающий песок. О своем думает. И снова в памяти всплывает прошлое. От него никуда не деться, как от самого себя не уйти.
Кличку дала ему "малина" сразу. В первый же его год в ней. И не случайно. Костя промышлял на курортных пляжах. Обчищая отдыхающих. Да так ловко, что следи за пляжем сотня милиционеров - ничего бы не увидели. Часы отдыхающие всегда снимали перед купанием. Костя за ними зорко следил. Не за простыми, конечно. Ну и деньги в воду никто из них не рисковал брать. Зато Костя не терялся. Все подмечал. Внимание любой компании от себя умел отвлечь. И "наловившись" досыта, бесследно исчезал с пляжа. За удачливость на промысле, за бездонные карманы, которые вмещали в себя кучу добра, денег, за умение остаться невидимым для милиции и назвали его кенты Медузой. Скользкой, неуловимой, жадной и хитрой. Умеющей обжигать и не умеющей воспринять никаких ожогов.
Вор… Им он был много лет. Вор "в законе", самый отчаянный в Одессе. С ним никто не мог конкурировать. Он был вором - ювелиром, злым волшебником, ходячим сундуком. Но и ему пришла "крышка". Погорел на мелочи. На обычном кулоне. Ошибся впервые, приняв медяшку за золото. Впервые и попался. Выбросил его. А это увидели. И трясти стали. Всем пляжем. Так трясли, что чуть кишки не вытряхнули. Десять лет его ловили. Десять лет и дали. Г од в год. По- джентльменски. Только искали его на юге. А отправили на север. Охладиться.
Кенты, правда, обещали помогать ему. Посылками. Но… Забыли… Как только истратили все его деньги.
О! Сколько раз слышала Чукотка его рев! Как подняв к ярким звездам замерзающие руки, еле шевеля голодным языком, он просил небо напомнить о нем кентам. Хоть бы сухарь какой! Хоть бы пачку махорки прислали!
В темном бараке он сколько раз себя костерил самыми последними словами…
- Костя!
- Хватит отдыхать!
- Давай помогай! - услышал он с берега голоса рыбаков. И стряхнув воспоминания, как тяжелый сон, быстро подошел к мужчинам.
- Молодец, однако! - улыбнулся ему Отке.
- Почему?
- Сам встал.
- Привыкает, - улыбнулся старик Юхтын.
- Пора уже! - похлопал по спине Яэтлы.
- Ну, пошли, - позвал всех Отке, и отплывшая от берега байдара потянула второй конец невода в море.
Рыбаки молча смотрели вслед ей. Вот она, сделав полукруг, подошла к берегу. Все заторопились к ней.
- Давай! Взяли! Пошли!
И снова плечо в плечо, шаг в шаг. Сплелись дыхания - в единое, тяжелое. Плечи, приняв первую тяжесть, напряглись.
- Эх-х! - вырывается из груди Юхтына.
Ноги - как пружины. Ими так трудно управлять.
- Давай, давай! - слышится голос Отке.
Первый улов. Рыбины уже не вызывают восторг, но радуют глаза и душу.
Байдара отошла вторично. Как вдруг с берега крик послышался. Старушка звала Отке. Глаза ее были полны слез.
- Что с нею? - спросил Костя у Отке. Тот вначале рукой махнул и крикнул жене что-то злое. Та, повернувшись, ушла.
Но время от времени Отке беспокойно оглядывался на берег. Вытирая вспотевший лоб. Глаза его то и дело поглядывали на часы.
- Да что случилось?
- Дочь рожает.
- А-а-а…
- Третьи сутки, - опустил голову бригадир.
- А муж? Ее муж?
- Он на сивучей охотится. Дома не скоро будет.
- Врача вызвал? - спросил Медуза.
- Нет.
- А почему?
- Нельзя! Она охотника селу даст. Одна рожает. За селом. Так положено. Никто не должен помогать. Даже сидеть рядом нельзя. Чтоб счастливый малыш родился. Так нам Кутх велел. Так рожают все наши женщины. Так рожали нас, - говорил Отке.
Да! Ну и чаконы! - сплюнул Медуза зло. Нарушать их он не имел права.
- Это твой первый внук? - спросил он бригадира.
- Да! Если она его родит.
- А если умрет она?
Кутх не допустит! - глянул на небо коряк.
К вечеру усталые, измотанные рыбаки забыли о дочери Отке. Но идя на улицу села, увидев женщин, робко собравшихся на окраине, вспомнили о ней. Далеко-далеко разносились стоны, крики рожавшей.
Отке опустил голову. Лицо его потемнело.
Позовите врача к ней! - не выдержал поселенец.
- Уехала, в район вызвали.
- Когда приедет?
- Не знаем. Но не скоро.
- Так что же вы стоите? Ведь помочь ей надо! Вы же старики! Все должны уметь! - возмутился Костя.
- Что ты, Костя! Баба одна родить должна! - крутили головами рыбаки.
- Эх вы! Черти! Тоже мне в деды собрались, туды вашу мать! - и, прибавив к сказанному пару пересоленных матов, пошел на крик.
Что-то кричали ему вслед коряки. Но он, торопливо перескакивая кочки, бежал к стланнику, за каким кричала баба.
Увидев рядом мужчину, она перестала орать. Схватила в рот тугой узел платка. Лицо ее перекосило от боли.
Константин задрал ее кухлянку. И… Онемел… Он быстро закатал рукава рубашки. Нагнулся над женщиной. Осторожно прощупав живот, он ощутил ослабшее тело ребенка. Голова его уже вышла. Но вот плечи… Лицо ребенка посинело. Жив ли он? Но теперь хоть эту надо спасать. Он глянул в лицо женщине. Она ничего не видела от жесткой боли, раздиравшей ее.
Медуза выждав момент, внезапно, резко надавил обеими руками ей на живот. Страшный, нечеловеческий крик оглушил тундру. Чумаев даже глаза зажмурил. А когда открыл их, себе не поверил. Получилось! Ребенок лежал меж ног матери. Не шевелился.
Медуза глянул на женщину. Та хватала ртом воздух. Он понял, она хотела пить. Жажда сдавила.
Бережно взяв ребенка, он укутал его в платок, лежавший возле женщины, и пошел к селу. К корякам. Те ждали его, испуганные криком.
Отке, едва переставляя ноги от страха, подошел к Косте.
- Кто?
- Не знаю.
- Живой?
- Тоже не знаю.
- А она?
- Спасай ее!
- О! Кутх!
- Держи ребенка! - рванулся Медуза к корячкам. Те, набрав воды, побежали к родившей. А через некоторое время туда вернулся и Костя.
Женщине полегчало. Но ослабевшая от мук, от трехдневного голода, она не могла идти сама. Он взял ее на руки. Внес в дом Отке. И, положив на кровать, спросил бригадира.
- Ну кто?
- Внук.
- Жив?
- Старухи отхаживают.
- Что говоря т?
- До ночи умер.
Костя, ничего не сказав, молча вышел из дома Отке. И, направившись прямо домой, все еще вздрагивал, вспоминая недавнее.
- Ведь вот никогда даже слышать не доводилось, как принимают роды. Беременных баб всегда за версту обходил. И вдруг… Получилось. Хотя что тут мудрого? Природа сама подсказала ему, как надо было поступать.
Надо было? Конечно? Но почему они этого не сделали? Неужели страх перед Кутхом сильнее страха за жизнь этой женщины и ребенка? - недоумевал поселенец и, усмехнувшись, оборвал сам себя:
- Коряков судишь? А чем лучше твои кенты? Когда там, на пляже толпа чуть не порвала тебя на куски, никто из них за тебя не вступился. Никто не попытался вырвать из рук толпы. А ведь ты кормил кентов! И в тот раз они были не где-нибудь, а здесь, рядом. Боялись, чтоб ты от них и копейки не утаил. Ну ладно - толпы, положим, испугались, что и с ними разделаются, но хоть сухарь какой могли прислать? Тут уж им бояться было некого! Никто не мешал. А вот не сделали. Хотя - воры! С законами! Своими! И Кутха над их головой нет. То-то!
Поселенец, зло толкнув дверь, вошел в дом. Завтра утром снова на работу. Надо выспаться хорошенько. Теперь хоть руки не болят, как раньше - в первые дни. Но плечи все еще ноют. И ноги к концу дня гудят, чугунеют. Но и то не так, как тогда. Уже легче. Привыкать стал. Скоро совсем просто будет, - думает Медуза, ложась в постель.
Но сон, против обыкновения, не приходит. Вместо него черным видением всплывает в памяти лагерь. Зэки. И этот… Скальп.
Зэки… Их было так много, что запомнить всех было невозможно. Кроме отдельных, самых ярких- отчаянных смельчаков, и крайне подлых, каких помимо их желаний знал каждый зэк.
Продажностью называли обман кентов на куске хлеба, стукачество, пирит в своем бараке, жадность. Редко кто не имел за душой одного из этих качеств. Ведь чтоб исключить их, нужна была дружба между кентами. Человеческая. Не воровская. А тут… Не воруй у кента! Но кенты нещадно обдирали один другого. Иначе не выжить. Иначе будешь сам ободран. Потому тряси ближнего - покуда он тебе горло не перегрыз.
Стукачество… Но и здесь… Если зэк не "сыпал" своего собрата перед начальством лагеря, то доносил на него "бугру" или "президенту" из-за куска хлеба. Или же в отместку за что-либо.
Воровство в бараке? Но это один из самых надежных методов выжить, не работая. Кто, не грешил воровством? Все! Даже "бугор".
О жадности и говорить нечего. От слабой "сявки" до "бугра" это качество было первым в характере каждого зэка.
Но вот Скальп… Этот был особым подлецом. Редким. Ни один паршивый педераст, ни "сука", ни "президент" не знали таких изощренных методов мести. Каких никто не мог предвидеть, не мог предугадать. Его методы были слишком опасны, слишком, страшны. Он убивал своих врагов руками их друзей. Таких же зэков.
Костя сжимает кулаки. Да что там кенты! Есть что из своего вспомнить. Такого, за что и теперь не простил бы. И уж встреться - прежде всего язык бы ему вырвал. Руками. И воткнул бы туда, откуда ему надлежало вырасти. Ох и гнусный язык у этого типа. Ох и пакостный.