– Мне это тоже известно, адмирал, – спокойно подтвердил Шелленберг, только сейчас нехотя расставаясь с журналом и столь же неохотно поднимаясь.
– Не верится, что он упустит такую возможность избавиться от вас, какую предоставляет ему охота на генералов, развернутая фюрером после покушения. Настоящий отстрел армейской элиты. Если рейх выиграет в этой войне, то к победе он придет, не имея ни одного генерала из числа тех, кто ее начинал. Случай, беспрецедентный в истории войн.
– Все мы ходим под Богом и фюрером.
– Причем в последнее время – все больше под фюрером, – проворчал Канарис, – а Господь в наши отношения почему-то старается не вмешиваться.
– Не вмешивается, вы правы. А что касается гестапо… Спасибо за предупреждение. Я знаю цену риску и попытаюсь свести его к минимуму. Даже если опасность исходит от самого Мюллера.
– Извините за назойливость, Шелленберг, но я действительно считал своим долгом предупредить вас.
Извинение оказалось нелишним. Шелленбергу в самом деле начало надоедать неприкрытое покровительство, которым его пытался баловать им же арестованный бывший шеф абвера. В этом стремлении Канариса опекать его, находясь в двух шагах от виселицы, чудилось нечто мистическое. Кстати, понимает ли адмирал, как близко он находится сейчас от крючьев тюрьмы Плетцензее?
Когда адмирал появился в приемной, барон фон Фёлькерсам взглянул на него, как на сумасшедшего. Несколько минут назад он заглядывал в гостиную, поэтому знал, что Канарис поднялся к себе на второй этаж. Предоставить его в такое время самому себе было непростительной ошибкой Шелленберга. Слишком непростительной для столь опытного военного, каковым являлся шеф внешней разведки. Вот почему барон твердо решил, что в данном случае Шелленберг играет с адмиралом в поддавки. Он дает ему шанс, он предоставляет ему выбор: бежать или кончить жизнь самоубийством. И похоже, что выбор, сделанный Канарисом, очень удивил бригадефюрера.
Впрочем, сам Фёлькерсам отнесся к выбору адмирала спокойно. А вот что по-настоящему интриговало в эти минуты барона, так это более чем странное поведение Шелленберга. Нет, мотив его снисходительности к будущему узнику тюрьмы гестапо Фёлькерсаму был понятен. Поскольку в предательство Канариса пока что мало кто верит, спасение его шефом разведки СД было бы воспринято в абверовских и вермахтовских кругах не только как подтверждение невиновности адмирала, но и как благородный, жертвенный поступок коллеги. Кроме всего прочего, побег Канариса стал бы еще и злорадным актом мести шефу гестапо. Своеобразной мести палачу, из рук которого вырывают вожделенную жертву, из-за побега которой придется держать ответ перед фюрером.
В то же время Фёлькерсаму не давала покоя загадка: каким образом сам Шелленберг собирается оправдываться перед Мюллером и Кальтенбруннером, а возможно, и перед самим фюрером за лично им организованный побег Канариса? И насколько это оправдание способно смягчить его вину?
– Я не слишком утомил вас своими приготовлениями, барон? – обратился адмирал к Фёлькерсаму, явно бравируя своей предэшафотной бесшабашностью.
– Дорога к месту вашего заключения покажется мне куда более утомительной, – вызывающе сострил Фёлькерсам, поигрывая могучими плечами.
– Похоже на неодобрение.
– Что совершенно не свойственно мне.
– Выражайтесь яснее: осуждаете?
– Так точно, – ошарашил его напускной солдатской прямотой барон, – осуждаю.
Гауптштурмфюрер и адмирал скрестили взгляды, как шпаги, и несколько напряженных мгновений не могли развести их. "Мы говорим о разных вещах, – понял барон. – Мне не понятна трусливая покорность адмирала своей судьбе, а самому адмиралу хочется знать мое мнение о правомерности предъявляемых ему обвинений".
– За что же осуждаете? Уверовали в приписываемое мне предательство?
Барон слегка замешкался с ответом и вопросительно взглянул на бригадефюрера, однако тот демонстративно перевел взгляд на украшенный узорчатой лепниной камин, предоставив гауптштурмфюреру самому выкручиваться из им же созданной ситуации.
– Просто мне показалось, что вы ведете себя, прошу прощения, не так, как подобало бы истинному разведчику.
От неожиданности адмирал подался назад и тоже оглянулся на Шелленберга.
– Что вы имеете в виду, барон? Нельзя ли изложить ваше видение ситуации более доступно?
– Еще раз извините, адмирал, но разведчик, который не способен использовать для своего ухода "из-под колпака" любую представившуюся ему возможность, любой шанс на спасение, в моих глазах ровным счетом ничего не стоит.
– Жестокое осуждение, не правда ли, бригадефюрер? – с наигранной улыбкой оглянулся адмирал на Шелленберга.
– Кажется, я потерял нить вашего спора, – искоса взглянул на него генерал войск СС и вновь принялся изучать надкаминный орнамент.
"А ты не опасаешься, что, подготавливая побег Канариса, бригадефюрер СС одновременно готовил и козла отпущения – в твоем, барон, лице? – вдруг всполошился Фёлькерсам. – Что ему стоило доложить, что адмирал бежал из-за твоей нерадивости? Кому и что ты мог потом доказать, да и кто бы стал выслушивать тебя? Ведь не мог же выступать в роли охранника арестованного генерал СС! Для чего-то же Шелленберг прихватил тебя, СС-капитана!"
Уже чувствуя себя выбитым из роли, барон все же решил доиграть ее до занавеса.
– Первая подготовка, которую я прошел в качестве парашютиста-диверсанта, называлась "проверкой на выживание". Я слишком ценю эту науку, чтобы прощать коллегам грубое пренебрежение ею. Тем более что речь идет о бывшем шефе военной разведки.
– Наша встреча приобретает неожиданный поворот, – пытался и дальше улыбаться Канарис.
– То, что вы сейчас слышите, – откровенность, которой вы сами добивались, адмирал, – тон Фёлькерсама становился все увереннее и жестче.
– "Проверка на выживание…", – с ироничной задумчивостью повторил экс-шеф абвера. – Пожалуй, вы правы. В подготовке на выживание я, по всей видимости, уступаю многим из вас, учеников Скорцени. В этом моя слабость.
– Губительная слабость.
– Что-то я раньше не замечал вашей склонности к поучениям, барон, – наконец-то резко, хотя и довольно наигранно остепенил Фёлькерсама бригадефюрер. – Оставьте-ка на время вашу парашютно-диверсионную софистику.
– Всего лишь высказал то, что не решились высказать вы, господин бригадефюрер, – вошел в пике гауптштурмфюрер.
Шелленберг настороженно взглянул сначала на Фёлькерсама, затем на Канариса.
– Смею предположить, что барон прав, – с английской учтивостью объяснил ему Канарис. – Ведет он себя, конечно, слишком дерзко, но оправданием ему служит его правота. Тоже, кстати, предельно дерзкая.
7
Барона фон Фёлькерсама Шелленберг усадил за руль, а сам устроился на заднем сиденье, слегка потеснив при этом адмирала. Счел, что так удобнее будет общаться с Канарисом, не создавая к тому же видимости ареста.
– Вы интересовались, какими именно изобличающими материалами владеет следствие… – вполголоса проговорил он, как только машина вырвалась за черту пригорода и впереди открылся холмистый, уже по-настоящему сельский пейзаж – с небольшим хуторком на склоне возвышенности, садом и изгибающейся по луговой долине речушкой.
– Однако вы, бригадефюрер, по существу, так ничего и не сообщили мне, – попытался упрекнуть его Канарис.
– В сейфе одного из ваших офисов, из тех, что находятся вне Берлина, обнаружена дипкурьерская сумка… по-моему, даже две, с непростительной старательностью набитые документами, которые компрометируют вас и ряд ваших друзей и сослуживцев. Но прежде всего – вас.
– Не может такого быть, – попытался легкомысленно отвергнуть его утверждение адмирал. – В деятельности каждого разведчика можно найти какие-то операционные ходы, эпизоды вербовки и перевербовки, информационной игры с противником, которые способны породить подозрение и даже недоверие к нему. Но большинство из этих подозрений развеиваются, как только разведчик начинает мотивировать их и демонстрировать итоги подобной игры.
– В принципе вы правы, – признал Шелленберг, – но это правота, определяющаяся общими рассуждениями. А гестапо обладает совершенно конкретными фактами, донесениями и эпизодами.
– И в качестве примера вы готовы назвать хотя бы один из них, из тех, что готовы убедить следователей и судей?
– Мне не известны подробности. Однако же дело вовсе не в подробностях, – Шелленберг наклонился так, чтобы говорить почти на ухо адмиралу. Хотя Фёлькерсам демонстративно не замечал их присутствия.
– В чем же? – дрогнувшим голосом поинтересовался Канарис.
– Судя по заявлениям Кальтенбруннера, у гестапо вполне достаточно фактов, чтобы объявить вас врагом фюрера и нации и приговорить к смертной казни. Содержимое найденной курьерской сумки – всего лишь еще одно подтверждение правильности ранее сделанных руководством гестапо выводов.
– Вот этого я не знал, – как-то слишком уж спокойно, почти обреченно признал Канарис. – Это уже серьезно. Вы слышали это от Кальтенбруннера, из его уст?
– Из его разъяренных уст.
– Что совсем уж скверно. Кальтенбруннер умеет вводить себя в бешенство, это всем известно.
– Значит, такие материалы действительно были? – уточнил Шелленберг. – Дипкурьерская сумка – не выдумка гестапо?
– Не выдумка, – процедил сквозь зубы Канарис. – Где эти материалы? У Мюллера?
– Для знакомства с ними шеф гестапо сразу же воспользовался своим правом "первой брачной ночи". Теперь они, скорее всего, у Кальтенбруннера. Или у Гиммлера.
Помолчав, Шелленберг спросил:
– Теперь-то вы уже, конечно, жалеете, что слишком поторопились выходить из спальни?
– Почему вы так решили?
– Смею предположить, что теперь вы уже способны предвидеть дальнейшее развитие событий.
Даже после того, как Шелленберг умолк, адмирал все еще продолжал задумчиво кивать головой. А поскольку машину швыряло из стороны в сторону, то и голова Канариса тоже моталась, как мешочек с овсом, подвешенный к морде старого мерина.
– Что бы мы сейчас ни говорили, а решение принято, бригадефюрер. Окончательное.
– Ну, если принято окончательно, то да…
На горизонте появилось звено бомбардировщиков, затем еще одно. Целая армада их шла под прикрытием истребителей. Самолеты надвигались со стороны Померании и устремлялись к Берлину. Шелленберг обратил внимание, как, приподнявшись в открытой машине, Канарис с тоской смотрел на пролетающие над ним машины, словно взывал к пилотам о спасении. И молвленное адмиралом: "Открыто, нагло идут на Берлин, будучи уверенными, что не встретят достойного отпора", – впечатления бригадефюрера не изменило.
– Неподалеку роща, – выкрикнул Фёлькерсам, опасаясь, что из-за гула моторов бригадефюрер не расслышит его. – Свернем, чтобы переждать.
– Пилоты знают, кого мы везем, – едко пошутил Шелленберг, – поэтому бомбить-обстреливать нас не станут.
– Разве что поэтому!.. – согласился Фёлькерсам, однако с дороги все же свернул и медленно повел машину почти по кромке жиденькой рощицы, готовясь в любую минуту загнать ее под кроны деревьев. Но, судя по всему, пилотов интересовали сейчас не легковые машины на шоссе.
"А ведь адмирал и в самом деле давно работает на английскую разведку, – с каким-то странным облегчением вдруг подумал Шелленберг, не утруждая себя какими-либо доказательствами этого окончательного диагноза. Тем более что признание этого факта как-то сразу оправдало в собственных глазах его участие в аресте адмирала. – И потому взрывы, которые прозвучат сейчас на заводских окраинах Берлина, покажутся нашему агенту-двойнику в адмиральских эполетах мелодией Вагнера".
– Теперь вы сами видите, что решение мною принято, – уже несколько увереннее повторил Канарис, пытаясь не столько убедить Шелленберга, сколько самому утвердиться в этой самоубийственной мысли. Правда, Шелленберг так и не понял, каким образом эти его слова следует связывать с очередным налетом англо-американской авиации на столицу рейха и странным параличом подразделений "геринговских орлов".
– И все же мне, как и барону Фёлькерсаму, трудно понять вас, господин адмирал.
– В чем же трудность?! – снисходительно улыбнулся Канарис.
– Не терплю состояния обреченности. Независимо от того, в чьем поведении оно проявляется.
8
В Фюрстенберг они въезжали уже под вечер. Городок этот, мирно дремавший на краю Мекленбургского Поозерья, пока что не привлекал особого внимания англо-американских летчиков, поэтому старинные улочки его, с томимыми жаждой древними фонтанчиками и потускневшими шпилями кирх, навевали на путников ностальгическую тоску по временам, воспетым Гете. Расположенный в огромной, испещренной десятками мелких озерец и речушек, болотистой низине Передней Померании, он впитывал в себя болотный дух окрестных заливных лугов и поражал воображение красотой миниатюрных, окаймленных ивами прудов, охватывавших все городские предместья, а в некоторых местах прорывавшихся и к центру городка.
Если где-то и следовало располагать Школу пограничной охраны, то, конечно же, в этой лесной болотистой местности, с глинистыми холмами, похожими на размытые ливнями курганы. Здесь сама природа позаботилась о создании "естественного полигона", на котором инструкторы школы могли определить все необходимые условия для подготовки будущих пограничников к самым сложным условиям службы.
– Следует полагать, что здесь я пока еще буду находиться под домашним арестом, – произнес вконец погрустневший адмирал, когда машина въехала во двор Школы пограничной охраны и безразличный ко всему увалень-курсант закрыл за ней старинные массивные ворота.
– Во всяком случае, обойдется без камеры, – с некоторым запозданием отозвался Шелленберг. Увлекшись осмотром городских окрестностей, он совершенно забыл о цели своей поездки в захолустный Фюрстенберг и о том, какого пассажира он сюда доставляет.
– Не уверен, – угрюмо проговорил Канарис. И куда только девался тот бойкий оптимизм, с которым он прощался со своей Амитой Канарией, которую Шелленберг про себя обычно называл "испанской канальей".
– И как мне воспринимать вашу неуверенность? – насмешливо поинтересовался Шелленберг, не понимая, с какой стати он обязан выступать еще и в роли утешителя государственного преступника Канариса.
– Мне приходилось бывать в этой школе в те времена, когда здесь готовили специальную группу морских пограничников. Здесь мощные подземелья, не уступающие подземельям Петропавловской крепости.
– Где это – Петропавловская крепость? – машинально поинтересовался Шелленберг.
– У русских, в Ленинграде. Крепость-тюрьма.
– Ах, у русских! У них подземелий хватает. В подобных вопросах они всегда оказывались предусмотрительнее.
– В царские времена там сидели наиболее опасные государственные преступники.
– На суде, адмирал, вы будете проходить по той же статье.
– Что совершенно безосновательно.
– Однако успокойтесь, русским мы вас не отдадим, ни под каким предлогом, – заверил его бригадефюрер.
– Представляю, как бы они обрадовались! – развел руками Канарис.
– Полагаете, что радость их была бы еще сильнее, чем радость пленивших вас англичан?
– Не ерничайте, Вальтер, – нестрогим голосом осадил его адмирал, прекрасно понимая, в какой связи бригадефюрер упомянул сейчас об англичанах.
– Боже упаси! Со всем возможным сочувствием к вам. К тому же не забывайте о том шансе, который представился вам во время ареста.
– Не будьте садистом, Вальтер. Хватит воспоминаний.
– Моих воспоминаний больше не последует. – Канарис не мог не обратить внимания на то, каким сухим и официальным стал голос Шелленберга. – Отныне вы будете предоставлены только своим собственным экскурсам в былые дни. Постарайтесь предаваться лишь наиболее сладостным из них.
– И что вы заладили со своими русскими и англичанами? Достаточно с меня и фюрстенбергских подземелий.
– Уверен, что в Фюрстенберге до подземелий дело не дойдет. Разве что начальнику школы бригадефюреру СС Трюмлеру взбредет в голову засадить вас за какое-то неповиновение в карцер.
– Даже так?
– Вместе с зашалившими курсантами, – уточнил Шелленберг, пытаясь преподнести это в виде шутки, но сразу же почувствовал, что она явно не удалась.
Начальник школы не заставил их долго томиться в своей приемной. Он уже был предупрежден, что к нему должны доставить самого Канариса, и был явно польщен таким доверием. Ничего, что само появление "первого преступника рейха" и Шелленберга он воспринял с оскорбительной деловитостью: оно позволяло СС-генералу скрывать свое жгучее любопытство.
– Полчаса назад о вашем здоровье, господин адмирал, справлялся группенфюрер Мюллер. – Услышав это, Канарис вдруг побледнел, причем произошло это настолько мгновенно, что Шелленберг всерьез заволновался по поводу его состояния.
– Мюллер? О моем здоровье? – растерянно пробубнил арестант.
– Поверьте, ни к одному из доставленных сюда генералов подобного внимания он не проявлял.
– И что вы ответили?
– Важно не то, что именно я ответил. Важно, что группенфюрер был крайне удивлен, что вы все еще не находитесь под моей отцовской опекой.
– Разве кто-либо определял время моего прибытия?
– Нет, о времени он не упоминал. Но озабочен был не меньше моего. Дело в том, что о вашем прибытии мы были уведомлены еще вчера, а я не привык, чтобы люди, доверенные моим заботам, терялись где-то на полпути.
– Почему вы вдруг решили, что адмирал "потерялся"? – забеспокоился теперь уже Шелленберг. В то время как все еще не пришедшему в себя Канарису трудно было сообразить, что стоит за этой озабоченностью бригадефюрера Трюмлера: обычная уважительность начальника курсантской школы, привыкшего окружать своих подопечных той самой "отцовской заботой", или же откровенное издевательство человека, давно исповедующего иезуитские методы руководства своим военизированным, полумонашеским заведением.
– Он почему-то считал, что вас должны были доставить сюда еще вчера под вечер.
– Шеф гестапо, как всегда, непростительно торопится, – нашел в себе мужество бывший шеф абвера. – Этим он и отличается от всех остальных моих знакомых.
– Я тоже попросил Мюллера не волноваться, господин адмирал, – проговорил начальник школы, все еще стоя за столом и с карандашом в руке рассматривая лежащие перед ним бумаги. – Но пообещал сообщить ему о вашем появлении, как только увижу вас в стенах моего заведения. Но вот вы передо мной, господин Канарис. До этого мне приходилось иметь дело только с вашими агентами.
Они обменялись взглядами, причем в глазах адмирала промелькнула искра покровительственной снисходительности аристократа, а в глазах генерала СС – почти унизительное стремление угодить своему гостю, которому адмирал, впрочем, не поверил.
Среднего роста, невзрачный на вид, с грубоватым крестьянским лицом и вызывающе резким голосом, Трюмлер на первый взгляд производил впечатление человека неприветливого и крайне невоспитанного. А по своему характеру еще и немыслимо вздорного. Однако манеры и внешность театрального простака не мешали бригадефюреру быть предельно учтивым, а в отношении адмирала Канариса – еще и строго придерживаться субординации, которую он сам же установил.