– За наши встречи, бригадефюрер, – произнес Канарис, как только их рюмки и тарелка с бутербродами оказались теперь на небольшом приставном столике, – независимо от того, где, когда и при каких обстоятельствах они происходят.
– Наслаждайтесь, адмирал, – произнес Шелленберг, однако к рюмке своей даже не прикоснулся. Он иронично взглянул на адмирала, затем на предложенный ему напиток и, как-то странно хмыкнув, словно говоря ему: "У вас еще хватает наивности пить за эту нашу встречу?" – едва заметно покачал головой.
Поняв, что бригадефюрер попросту проигнорировал его тост и его угощение, Канарис слегка прозрел и сразу же протрезвел.
– Как это ни странно, мне почему-то всегда казалось, что в день моего ареста сюда прибудете именно вы, Шелленберг.
– Вы всегда отличались особой прозорливостью, адмирал, – явно льстил ему бригадефюрер.
– Увы, не всегда. Если бы я в самом деле обладал таким даром, многого из того, что постигло меня в последние годы, можно было бы избежать.
– Порой мы боимся собственных пророчеств, поэтому стараемся не верить им.
– "Мы боимся собственных пророчеств", – задумчиво повторил Канарис. – Прекрасно сказано. А главное, как раз обо мне.
– Это обо всех нас, адмирал. Надпись на наших гербах и гробах.
– В то же время признаюсь, что менее всего мне хотелось, чтобы эта миссия выпала на вашу долю, – мрачно молвил адмирал, усаживаясь напротив шефа службы внешней разведки СД.
– Мне же было бы неприятно, адмирал, если бы по этим старинным коврам топтались огрубевшие от работы в подвалах гестапо парни Мюллера. Сие было бы недостойно ни вас, ни этого сурового рыцарского гнезда, – и он обвел рукой довольно скромно, чтобы не сказать убого, меблированный и оформленный зал.
– Польщен, бригадефюрер, польщен.
– Правда, мне очень не хотелось оказаться в роли жандарма, поэтому я пытался отказаться от выполнения этого задания.
– С вашей стороны это было крайне неосмотрительно, бригадефюрер. Не забывайте, что теперь у вас врагов не меньше, чем у меня.
– Этот ваш тезис почти не поддается оспариванию. Причем после нынешнего… после нынешней акции, – исправился бригадефюрер, так и не решившись вымолвить слово "ареста", – врагов у меня станет значительно больше, чем можно было предположить.
– После нынешней – да, – не стал щадить его Канарис. – Это уж как водится. Если я верно понимаю ситуацию, прибыли вы сюда по приказу "гестаповского мельника"?
– Это нетрудно было вычислить, адмирал. Однако замечу, что Мюллер не решился бы проявлять подобную резвость, не имей он официального распоряжения о вашем аресте, подписанного хотя бы Кальтенбруннером. Если не самим Гиммлером. Вот почему я не вправе был отказаться от выполнения его приказа.
– Если к тому же учесть, что Мюллер был бы рад спровоцировать ваше неподчинение, – рассудительно смаковал хмельной напиток адмирал. Он ясно понимал, что истекают последние минуты его пребывания в своем доме, последние минуты свободы.
– Таковы свойства его характера и мировосприятия, – пожал плечами Шелленберг, прокручивая ножку рюмки между тонкими пальцами.
– Не доставьте ему наслаждения подвергнуть вас аресту, бригадефюрер.
– Постараюсь. – Шелленбергу нравилось, что Канарис попытался войти в его положение.
– Могу я задать один очень важный для меня вопрос?
Вальтер перевел взгляд туда же, куда смотрел сейчас и Канарис, – на дверь. Они оба понимали, что вопрос, который прозвучит сейчас, барон фон Фёлькерсам слышать не должен.
– Если только буду в состоянии ответить на него, господин адмирал.
– Среди арестованных по делу о заговоре против Гитлера оказался и полковник Генштаба Хансен.
– Как вы знаете, я не занимаюсь арестованными по этому делу, – сразу же предупредил адмирала Шелленберг, подготавливая его к вежливому отказу от каких-либо разъяснений. Уловив это его стремление, Канарис запнулся на полуслове и умолк, а потому был удивлен, когда бригадефюрер неожиданно добавил: – Однако имя этого полковника встречалось в отчете о ходе расследования, с которым меня ознакомил Кальтенбруннер.
– Я так и решил, что должно было встречаться.
– Чем он вас, в его нынешнем положении, заинтересовал?
– Этот кретин всегда отличался нерасторопностью и определенной небрежностью. Не обнаружилось ли в бумагах, изъятых при его аресте, моего имени или чего-либо такого, что скомпрометировало бы меня как якобы участника заговора против фюрера?
"Якобы! – иронично отметил про себя Шелленберг. – Уж в беседе со мной он мог бы говорить правду".
Бригадефюрер прекрасно понимал, какую цену готов заплатить бывший шеф абвера, лишь бы получить хоть какую-то информацию, связанную с арестом этого полковника, поэтому вальяжно помедлил и, пренебрегая резью в своей вечноболящей печени, все же приобщился к коньяку.
– Надеюсь, вы отдаете себе отчет в том, насколько для меня важно быть готовым к неожиданностям? – не выдержал Канарис.
"Бедный "флотоводец", он, очевидно, думает, что кого-то там, в гестапо или в суде, будут интересовать его доводы и контраргументы. Да эти костоломы выбьют из него такую ересь, что, выслушивая ее потом в обвинительном заключении, он сам же и содрогнется!.."
– Мне придется быть откровенным с вами, господин Канарис. Тех бумаг, которые попали в руки гестапо вместе с Хансеном, вполне достаточно, чтобы сжечь полковника вместе с ними. Как на костре инквизиции.
– Так я и предполагал, – обреченно молвил адмирал. – Полагаться на этого болвана – все равно, что обниматься с палачом.
"Канарис почему-то решил, что может не скрывать от меня своего причастия к заговору и к сотрудничеству с иностранной разведкой? – ухмыльнулся про себя Шелленберг. – Редкий случай: адмирал беседует с человеком, который явился арестовывать его, как со своим сообщником! То-то Мюллер повеселился бы, случись ему стать свидетелем этой сцены!"
– Попался ли гестаповцам какой-либо важный документ, хоть каким-то образом компрометирующий меня?
– Речь может идти лишь о записной книжке полковника. Он умудрился сохранить для следствия список генералов и чиновников, коих заговорщики предполагали убрать в первую очередь. Как вы понимаете, все эти лица были связаны прежде всего с абвером и гестапо. Правда, среди записей ваше имя не упоминалось: ни как человека, которого следует убрать, – что в данной ситуации было бы весьма кстати; ни как человека, чьим распоряжениям следует повиноваться. Тем не менее гильотина запущена.
– Я всегда опасался, что в конечном итоге этих идиотов из Генерального штаба погубит их же собственная писанина.
"Опасаться следовало иного: что их писанина погубит вас, адмирал", – мысленно парировал Шелленберг. А вслух произнес:
– Боюсь, что и сам Хансен представлял собой не менее ценный источник информации, нежели его записные книжки.
– Полагаю, что этот и не пытался о чем-либо умалчивать.
– Как справедливо и то, что никому не пришло в голову заставить его прикусить язык.
– Да и кому из нас это было бы под силу?
Шелленберг понимающе помолчал.
– Кстати, если уж быть откровенным… Вы, адмирал, не зря встревожились поведением полковника Хансена. Наверное, вы уже знаете, что именно он назвал вас во время допроса "духовным инициатором антиправительственного движения"?
– Для меня очень важно, что вы подтвердили эти сведения, – уклончиво ответил адмирал. – Хансен мог бы оказаться и более сдержанным в своих неправомерных выводах. Но что сделано, то сделано. Уверен, что ни фюрер, ни остальные руководители рейха не поверят его словам. Так что очень скоро все подозрения будут с меня сняты.
Бригадефюрер взглянул на него, как на блаженного, но вместо того, чтобы возразить, отвернулся – и только благодаря этому сумел промолчать.
5
Почти с минуту Шелленберг не тревожил адмирала, словно опасался вспугнуть или развеять его оптимизм. Вместо того чтобы вести их затянувшийся разговор к завершению, он с подчеркнутым вниманием осматривал украшенный причудливой лепниной потолок и легкие парадные мечи, скрещенные посреди настенного ковра, – своеобразный отзвук рыцарского Средневековья.
– Так какое же предписание вы получили в связи с моим арестом? – первым заговорил адмирал, понимая, что все нормы приличия, какие только можно было соблюсти, Шелленбергом уже соблюдены.
– Приказано доставить вас в Фюрстенберг, – повертел тот между пальцами ножкой рюмки. – Пока что – только в Фюрстенберг.
– Понятно: в Школу пограничной охраны, где уже содержится несколько десятков генералов и высших офицеров вермахта, – поднялся из-за стола адмирал.
– Именно туда, под опеку начальника Школы погранохраны. Таков приказ. Но должен заметить, что это еще не самый худший вариант. Некоторых сразу же увозили на Принцальбрехтштрассе, в гестапо. И тогда у них уже не оставалось абсолютно никаких шансов.
Канарис нервно побарабанил пальцами по столу и, закрыв глаза, откинулся на спинку кресла.
– Как вы считаете, может ли хоть в какой-то степени изменить ситуацию моя встреча с Гиммлером?
– В любом случае от него зависит многое. В том числе и условия вашего содержания под арестом, который пока что следует считать домашним.
– Я того же мнения: обязательно нужно поговорить с Гиммлером. Все остальные: Мюллер, Кальтенбруннер и Геринг, не говоря уже о Бормане, – давно жаждут моей крови.
– Эти люди уже ничего не решают. Как-то повлиять на ход событий может только рейхсфюрер СС. Да и то, если вы заметили, я высказываю это предположение со всей возможной осторожностью.
– Вот-вот, Гиммлер – пожалуй, единственный, кто еще способен выслушать меня и, возможно, помочь.
– Фюрера исключаете? – вырвалось у Шелленберга. Он прекрасно помнил, насколько вхож был к Гитлеру этот некогда всемогущий адмирал.
Канарис запрокинул голову и грустно рассмеялся.
– Гитлер… Гитлер меня не примет. А если говорить откровенно, то особого желания встречаться с фюрером у меня тоже нет. Даже когда речь идет о моей гибели.
– А ведь именно он не дал ход вашему делу во время первого ареста, когда вы оказались узником замка…
– Тогда он элементарно струсил. Побоялся, что жестоким отношением ко мне настроит против себя весь абвер и командный состав Военно-морского флота. Теперь же он пребывает в таком состоянии, что не решится поддаться даже собственной трусости. Хотя бы из чувства самосохранения.
– Ситуация изменилась, в этом вы правы, – задумчиво проговорил Шелленберг. – Изменилось положение дел на фронтах, изменилось соотношение сил в Европе. Поэтому фюрер начинает вести себя как загнанный зверь.
…И адмирал вдруг почувствовал, что за этими словами его "жандарма" тоже скрывается страх перед своеволием фюрера. В эти минуты бригадефюрер вел себя как человек, который согласился арестовывать бывшего шефа абвера, чтобы таким образом выторговать отсрочку собственного ареста.
– Послушайте, Шелленберг, из всех людей, к которым я могу теперь обратиться, только вы все еще имеете доступ к Гиммлеру.
– Все еще… – согласно кивнул Шелленберг.
Решив, что дань приличию отдана, адмирал довольно решительно поднялся. Вслед за ним поднялся и бригадефюрер.
– Могли бы вы в течение ближайших дней уговорить рейхсфюрера, чтобы он принял меня?
Шелленберг на мгновение представил себе, кем он будет выглядеть в глазах Мюллера и Кальтенбруннера, если решится просить Гиммлера принять "личного врага фюрера". Что после этого способно помешать им – теперь уже вполне официально – причислить его к сообщникам Канариса, Ольбрихта, Бека и всех прочих, уже повешенных или еще только ждущих своей участи? Но все же отказать адмиралу – просто так взять и отказать – бригадефюрер не решился. Слишком большим оставался авторитет этого человека.
– Но вас приказано доставить в Фюрстенберг, а Гиммлер в это время…
– Если Гиммлер согласится встретиться со мной, я смогу прибыть туда, куда он укажет, в том числе и в Берлин. Кто сможет отменить его приказ?
– Вы опять забыли о фюрере, – нервно напомнил ему Шелленберг. Адмирал должен был бы понять, что ссылка на его пребывание в Фюрстенберге – откровенная отговорка, и не настаивать на своей просьбе.
– Приказа Гиммлера будет достаточно, чтобы я немедленно оставил казарму Школы пограничной охраны и отправился к нему. Фюрер может и не знать об этом. Но даже если бы он узнал, то приглашение Гиммлера можно было бы преподнести как вызов на допрос.
– Даю слово, что сделаю все возможное, чтобы Гиммлер принял вас, – подтвердил свое намерение Шелленберг, но уже едва сдерживая раздражение.
– С этой минуты я буду полагаться на ваше слово.
Решив, что задушевные разговоры пора прекращать, бригадефюрер СС по-армейски подтянулся.
– Господин адмирал, я понимаю, что вам необходимо сделать некоторые приготовления к отъезду. Думаю, часа вполне достаточно.
– Вполне, – едва слышно проговорил Канарис.
– Все это время я буду ждать вас на первом этаже, в гостиной. То есть в течение часа вы предоставлены самому себе… – Шелленберг сделал многозначительную паузу и пристально взглянул на Канариса. – Повторяю: в течение этого часа вы вольны делать все, что считаете необходимым. В рапорте о вашем аресте я сообщу, что вы ушли на второй этаж, в спальню, чтобы переодеться, ну а дальше…
Канарис сразу же понял, что ему предоставлено право выбора между арестом, бегством и самоубийством. Это все, чем Шелленберг мог засвидетельствовать свое уважение к нему. И еще адмирал отдавал себе отчет в том, что в его ситуации большей щедрости вообразить попросту невозможно.
Он несколько раз нервно прошелся по кабинету, останавливаясь то у одной, то у другой стены, словно бы неожиданно натыкался на них.
"Неужели не понимает, что другого случая для побега ему не представится?" – скептически следил Шелленберг за метаниями адмирала.
Сейчас он не сомневался, что, оказавшись на месте Канариса, тотчас же бежал бы через черный ход, через окно, любым иным способом… И поскольку война все равно приближается к концу, так почему бы не попытаться перейти линию фронта? К тому же он не верил, чтобы такой опытный разведчик, как Канарис, не позаботился о тайном лежбище – на тот, самый крайний, случай…
– Нет, бригадефюрер… – остановился адмирал напротив него, лицом к лицу. – Бегство, конечно, очень заманчивое действо, ибо только в нем мерещится свобода…
– И шанс…
– Но я не воспользуюсь вашей любезностью. Как не воспользуюсь и личным оружием. Поскольку не сомневаюсь, что, в общем-то был прав.
– В чем же заключается ваша правота? – с некоторой долей иронии поинтересовался бригадефюрер.
– Все, что я делал, в конечном итоге было направлено на спасение Германии.
– И теперь вы попытаетесь убедить в этом таких великих патриотов Германии, как Борман, Мюллер и Кальтенбруннер? Которым придется признать, что рядом с вами они выглядят предателями интересов германского народа?! – уже откровенно изощрялся Шелленберг.
– Ну зачем же так прямолинейно? – попытался урезонить его Канарис, понимая, что в этом же ряду Вальтер мог назвать и самого себя. – Я не имел в виду этих господ.
– Интересно, как это вам удастся убедить их? – не мог угомониться бригадефюрер. – Вот тогда уж эти господа сделают все от них зависящее, чтобы стереть вас с лица земли.
– Я не слышал этих слов, – предостерегающе приподнял руку Канарис.
– Как вам будет угодно, – голос шефа разведки СД зазвучал с откровенным вызовом.
– Но лично я полагаюсь на встречу с Гиммлером.
Шелленберг выслушал его с таким снисхождением, словно это была исповедь юродивого.
– Кстати, о бегстве… Почему вы решили, что я пытался предоставить вам такую возможность, адмирал?
– Ну, видите ли…
– Очевидно, вы не так поняли меня, – сухо отчеканил Шелленберг. Не хватало еще, чтобы во время допросов, под пытками, адмирал начал раскаиваться, что не воспользовался возможностью бежать, которую ему предоставил Шелленберг! Судя по лепету, который Канарис извергал сейчас, в принципе от него можно было ожидать чего угодно. – Я всего лишь даю вам возможность собраться в дорогу.
"Ты еще тысячу раз пожалеешь об этой своей наивности, Канарис, – мстительно молвил он про себя. – Пройдет всего несколько часов, и ты на коленях будешь вымаливать то самое "личное оружие", которым теперь пренебрегаешь. А возможность выпрыгнуть из окна будет представляться тебе разве что в сладостном сне!"
– Считаете, что мне следует оставаться в мундире?
– Что вы сказали?! – поморщился Шелленберг, все еще увлеченный своим "мстительным" монологом.
– Может, переодеться в гражданское?
– Не забывайте, что вы будете находиться в окружении военных. В военной школе. Где гражданские столь же презираемы и неприемлемы, как монахи – на палубе военного корабля во время артиллерийской дуэли.
– Думаю, что к вашим словам следует прислушаться, – признал Канарис.
– Допрашивать, вас, кстати, тоже будут военные, какие-нибудь лейтенанты-унтерштурмфюреры.
– Неужели?.. – горестно покачал головой адмирал.
– А вы представляете себе эти допросы в виде задушевных бесед с Мюллером и Кальтенбруннером за чашкой кофе? Не следует обольщаться, господин адмирал.
– С Кальтенбруннером – "задушевно"!.. – с той же горечью хмыкнул бывший шеф военной разведки. Шелленберг знал, что земляка Гитлера, этого грубияна Кальтенбруннера, он опасается больше, нежели шефа гестапо. – Впрочем, я имел в виду не это: неужто вообще дойдет до допросов?
"Боже мой! – мысленно взмолился Шелленберг. – Неужели этот человек в течение многих лет мог возглавлять одну из могущественнейших секретных служб мира – абвер?! Несчастная Германия!"
6
Увы, не прошло и получаса, как адмирал вновь спустился в гостиную. Даже явление Христа не так поразило бы Шелленберга.
"Куда он так торопится?! – искренне удивился бригадефюрер, отрываясь от попавшегося под руку журнала и саркастически осматривая адмирала. – Я ведь дал ему час. Еще целый час – для побега, эффектного самоубийства, просто раздумий… Целый час свободы!"
Однако Канарис пока что не был способен оценить его великодушие, оценить истинную стоимость свободы, и в этом была его трагедия. Перед Шелленбергом он предстал тщательно выбритым; парадный мундир сидел на нем с такой молодцеватостью, словно адмирал собрался на прием к фюреру по случаю повышения в чине или вручения высшей награды рейха.
– Будьте предельно осторожны, Шелленберг, – не дал он опомниться своему тюремщику. – Я крайне опасаюсь, что моим арестом дело не кончится.
– Что вы имеете в виду?
– Мне давно известно, что Мюллер накапливает все, что хоть в какой-то степени способно скомпрометировать вас.