14
Адмирал поднял с пола книжку "Военное искусство древних римлян", просмотрел несколько страниц, однако по-настоящему вчитаться уже так и не смог. Хотелось бы ему знать, что после этой длительной, безумно кровопролитной, но совершенно бездарно спланированной войны будут писать о военном искусстве германцев.
Вернувшись в кресло, бывший шеф абвера набросил на плечи шинель и, зябко поеживаясь – хотя в казарме было довольно тепло и лишь чуть-чуть влажновато, – предался воспоминаниям. Конечно же, это было своеобразное бегство от реальности, но не только. Теперь у него появилось достаточно времени, чтобы не только вспомнить события давно минувших дней, но и попытаться по-новому взглянуть на них и столь же по-новому осмыслить.
Вот почему в последние дни адмирал, событие за событием, перечитывал свое прошлое, как перечитывают некогда любимую, но основательно призабытую книгу. Ни одну страницу ему не хотелось перелистывать просто так, ради беглого просмотра; на каждой из них сохранялось нечто такое, что вынуждало его задумываться над смыслом жизни как таковой, самого человеческого бытия, и смыслом его, Вильгельма Канариса, личной жизни. Тем более что эти экскурсы в былые дни и в самом деле спасительно помогали ему уходить от убийственных реалий сегодняшнего дня.
…Он вновь оказался на борту крейсера "Дрезден", только теперь уже после сражения, произошедшего 8 декабря 1914 года у острова Гран-Мальвина, в котором – кто у мыса Мередит, а кто в южной части Фолклендского пролива – погибли все корабли германской эскадры. В том числе и бронекрейсер "Шарнхорст", с командующим эскадрой вице-адмиралом Максимилианом фон Шпее на борту. И только их крейсеру, да и то лишь благодаря неплохим ходовым качествам, удалось оторваться от преследования англичан и уйти в сторону острова Эстадос.
– Эстадос, черт бы его побрал! – с ревущей пиратской хрипотцой в голосе проворчал адмирал. – Возможно, его и следует считать островом, но только не планеты Земля, а некоего ледяного ада.
А ведь теперь даже странно представить себе, как они обрадовались, увидев однажды на рассвете этот безжизненный, проклятый моряками и самим дьяволом осколок суши. Потеряв в ледяных водах Фолклендов, в районе мыса Мередит, несколько тысяч своих товарищей по эскадре, моряки крейсера с надеждой обреченных посматривали теперь на суровые прибрежные скалы Эстадоса. А на что еще они могли рассчитывать, на какие призраки спасения молиться? Как-никак, рядом с ними была суша, а значит, появлялся хоть какой-то шанс на спасение.
Прервав воспоминания, адмирал отпил из фляги. Коньяк показался ему божественно приятным на вкус, с каким-то особым, виноградно-шоколадным букетом. Недурно, недурно!..
Вчера эту флягу передал ему дежурный офицер, объяснив:
– Это вам, господин адмирал. Приказано: лично вам.
– Хотите сказать, что он отравлен? – с грустноватой иронией поинтересовался Канарис.
Вопрос оказался настолько неожиданным, что лейтенант сначала замер, а затем начал отводить руку с флягой, словно бы его и в самом деле разоблачили.
– Такого не может быть, господин адмирал, – слегка дрогнувшим голосом произнес он.
– Почему не может? В наше время может быть все что угодно. Вдруг кому-то из штаба СС пришло в голову таким вот древним, проверенным методом покончить со мной, не доводя дело до суда? Кто вам передал эту флягу?
– Послание какого-то морского офицера. Имени своего он не назвал, но сказал, что знаком с вами давно, еще со времен Дрездена.
– Дрездена?
– Фрегаттен-капитан ссылался именно на этот город, – подтвердил лейтенант, приписанный к охране школы после ранения в ногу. По казарме он разгуливал теперь, постукивая прикладом кавалерийского карабина, словно посохом. – А еще уверял, что во фляге – лучший коньяк, который когда-либо производился на земле Испании. Из самого сладостного винограда. По крайней мере, так считает этот моряк.
– Постойте, так, очевидно, он имел в виду не город, а крейсер "Дрезден"?
– Ни города Дрездена, ни крейсера с таким названием я никогда не видел, – с крестьянской простотой объявил лейтенант. – Поэтому знать не могу.
Сын мелкого ремесленника из какой-то швабской деревушки, он принадлежал к той когорте младших командиров, которые пробились к своему офицерскому чину не через династические традиции, домашних учителей и военные школы, а через ефрейторские лычки и безысходную отвагу окопника.
Впрочем, Канарису не пришлось долго отгадывать имя этого дарителя: конечно же, им мог быть только фрегаттен-капитан Франк Брефт, он же Франк-Субмарина. Что же касается "испанского коньяка из самого сладостного винограда", то, скорее всего, Франк сам, с помощью галет, соков и еще каких-то там примесей, довел до виноградно-шоколадного букета какой-нибудь дешевый коньячок из портового кабачка. Он всегда был мастаком по части всевозможных винно-коньячных смесей; судя по всему, в нем безнадежно умирала душа несостоявшегося винодела. "Подобно тому, – заметил Канарис, – как в тебе, руководителе абвера, в течение долгих лет умирали адмирал и моряк…" А вот то, что где-то рядом объявился этот авантюрист Франк-Субмарина, уже взбадривало. Хотел бы Канарис знать, кто именно сообщил Франку о месте его заключения.
– Ладно, давайте эту флягу, – сказал он дежурному офицеру. – Или, может быть, вы сами решили опустошить ее?
– Вдруг этот напиток и в самом деле… – засомневался теперь уже дежурный офицер.
– Бросьте, лейтенант!
– Может, сначала стоит попробовать мне?
Канарис оценил жертвенную преданность лейтенанта, но, пошутив по поводу того, что он может слишком увлечься подобной "ядо-дегустацией", почти силой отобрал у него флягу.
– Вы здесь ни при чем, лейтенант. Это мои дела, моя судьба, мой напиток и… моя отрава, – и тотчас же причастился несколькими глотками.
…Да, Эстадос. В воображении адмирала вновь возродился бурый скалистый мыс, которым остров предстал перед ними в то утро сквозь пелену тумана, и мечтательно прикрыл глаза. Этот мыс показался тогда обер-лейтенанту цур зее Канарису вратами в потусторонний мир, но он слышал, как ведавший технической службой корабля инженер-корветтен-капитан Марктоб сказал командиру крейсера:
– А ведь британцы самым наглым образом пытаются отрезать нас от Огненной Земли и прижать к острову. Видно, контр-адмиралу Крэдоку не терпится доложить в Лондон, что с Восточноазиатской эскадрой германцев покончено.
– На месте командира "Глазго" я придерживался бы такой же тактики и действовал бы тем же наглым образом, – спокойно заметил фрегаттен-капитан фон Келлер, осматривая в бинокль едва вырисовывающиеся на горизонте очертания "англичанина", за которым, словно затаившиеся акулы, скрывались невидимые с борта "Дрездена" два эскадренных миноносца. – Есть более существенные предложения?
Командиры обоих кораблей берегли теперь снаряды и придерживались тактики выжидания. В этой гонке за беглецом британские эсминцы постоянно отставали от крейсера, лишая тем самым командира "Глазго" того естественного преимущества, на которое он рассчитывал. Хотя по своему вооружению британец был значительно мощнее устаревшего германского крейсера.
– Предлагаю скрыться в одном из фиордов Эстадоса, – молвил Марктоб, поеживаясь на ледяном юго-восточном, возможно, прорывающемся из самих глубин Антарктиды, ветру, – и дать им бой из засады. Перебросив перед этим на берег часть команды, продовольствия и всего прочего.
Фон Келлер со смертной тоской взглянул вначале на проплывавший по левому борту изрезанный мелкими фиордами берег Эстадоса, затем, все с той же тоской, – на корветтен-капитана.
– И как вы себе это представляете, инженер?
– Рассредоточив на берегу отряд матросов-стрелков, мы сможем превратить крейсер в плавучую крепость береговой охраны. Естественно, усилив ее фортом, в который можно перебросить хотя бы одно из 57-миллиметровых орудий.
– Как только вернемся в Германию, буду рекомендовать вас на пост начальника какой-нибудь морской базы или берегового укрепления в одной из колоний, – мрачновато изрек командир крейсера, хотя чувствовалось, что сейчас ему не до устройства судьбы корветтен-капитана.
– Там я, очевидно, буду чувствовать себя увереннее и полезнее.
Марктоб, лишь недавно переведенный на крейсер из полка береговой охраны, был убежден, что по-настоящему корабли могут проявлять свои качества лишь в прибрежных боях, соединяя собственные возможности с возможностями береговых батарей и фортификационных укреплений, о чем не раз говорил с Канарисом, рассчитывая найти в нем своего единомышленника. Однако командир "Дрездена" иронично называл его планы "береговыми грезами", категорически отвергая подобную тактику.
– Пока у крейсера есть хоть какая-то возможность для маневра, – несколько запоздало известил фон Келлер своим далеко не командирским фальцетом, которого всегда стеснялся в сугубо морской компании луженых басистых глоток, – он, следуя морским традициям, будет оставаться боевым кораблем, а не береговой мишенью для корабельных бомбардиров врага.
– Как прикажете, господин фрегаттен-капитан, – пожал плечами Марктоб и с каким-то явным подтекстом добавил: – Это очень важно для командира судна: следовать морским традициям…
Команда знала, что Келлеру удалось спасти свой корабль только потому, что бомбардиры ближайшего к "Дрездену" британского крейсера "Глазго" слишком увлеклись артиллерийской дуэлью с израненным "Лейпцигом". И если бы он не струсил, а повел свое судно на сближение с англичанином, то, совместно с "Лейпцигом", наверняка смог бы отправить этот легкий крейсер королевского флота на дно. И теперь они – "Дрезден" и "Лейпциг", – возможно, спасались бы вместе.
Однако Келлер оставил "Лейпциг" на верную гибель, а сам, воспользовавшись ситуацией, покинул район сражения. Стоило ли удивляться, что теперь фрегаттен-капитан вовсю демонстрировал перед своими офицерами храбрость и воинственность. Тем более что после возвращения из атлантического рейдирования он рассчитывал на повышение в чине; соответствующее представление уже находилось в Имперском морском управлении.
– К тому же не исключено, что через час-другой здесь могут появиться еще и корабли аргентинской береговой охраны, чтобы интернировать нас вместе с кораблем.
– Еще и эти аргентинцы, черт бы их побрал! – только таким образом и мог Марктоб отступиться от своей идеи.
15
Избавившись от навязчивого стремления Марктоба превратить Эстадос или какой-либо иной островок в базу военно-германских робинзонов, командир крейсера тотчас же по внутрикорабельной связи велел штурману взять курс на юго-западную оконечность огненноземельного мыса Сан-Диего, чтобы оттуда уходить к Исла-Нуэва и дальше – к чилийскому острову Осте.
Поняв, что германец решил отказаться от поиска спасения в фиордах аргентинского Эстадоса, командир "Глазго" приказал дать по беглецу три залпа, однако все они прозвучали залпами отчаяния. Того отчаяния, с которым сами германские моряки мысленно прощались с островом.
Что ни говори, а этот суровый осколок земной тверди все еще представлялся тем единственным шансом на спасение, который только и мог быть подарен судьбой после неравного боя с осатаневшими, мстившими за поражение в битве при Коронеле британцами. В битве, во время которой сумел уцелеть только этот, один-единственный, теперь яростно преследовавший их корабль англичан – крейсер "Глазго".
Единственный уцелевший в битве при Коронеле английский корабль – против единственного германского корабля, уцелевшего в битве при Фолклендах! Командиру "Дрездена", человеку, не подверженному ранее никаким предрассудкам, явственно чудилось в этом нечто мистическое. Причем фрегаттен-капитан даже не пытался скрывать этого. Не зря же в своем коротком выступлении перед офицерами, собранными в кают-компании, он вдохновенно назвал это "знаком провидения", которое должно привести всех их к спасению. И, кажется, согласились с ним все, кроме Марктоба.
– Понимаете ли вы, Канарис, что мы упускаем последнюю возможность для спасения корабля и людей? – попытался инженер-корветтен-капитан найти союзника в лице обер-лейтенанта, исполнявшего в последнее время обязанности адъютанта командира.
– Скорее одну из возможностей, – уклончиво обронил Вильгельм.
– Здесь можно было выброситься на прибрежную отмель; к этим испещренным бухточками берегам можно попытаться уйти на шлюпках, а за его полярными сопками можно было спасаться от английских карательных команд – а значит, от гибели или плена.
Тогда ни Канарис, ни Марктоб еще не могли знать, что их крейсеру, как и многим из членов команды, придется погибнуть чуть позже, в территориальных чилийских водах у Мас-а-Тьерра. Но в то время им казалось, что в этой смертельной гонке их судну и в самом деле суждено выжить.
– Вы, господин инженер-корветтен-капитан, озабочены только тем, как бы спасти крейсер и его команду, а командир одержим стремлением победить в поединке с крейсером противника, – объяснил обер-лейтенант, – и в этом ваше принципиальное расхождение.
– Дело даже не в этом. Просто я принадлежу к "людям берега", а вы с фрегаттен-капитаном – к "людям моря", – проговорил инженер, наблюдая за тем, как крейсер разворачивается в сторону мыса, замерзающего под ледяными полярными ветрами в восточной части Огненной Земли.
– Стать морским инженером и при этом не принадлежать к "людям моря"? Как вам это удалось?
– Поинтересуйтесь у судьбы и обстоятельств, – незло огрызнулся Марктоб.
– Но коль уж судьба и обстоятельства оказались настолько беспощадными к вам, – мягко улыбнулся Канарис, – что забросили на палубу крейсера, то постарайтесь переметнуться к нам, потерянным для общества истинных землян "людям моря".
Марктоб дрожащими руками достал из бокового кармана галету, пакетик с которыми всегда носил с собой, и, отломив кусочек, принялся сосредоточенно жевать. Поговаривали, что при переводе с береговой базы корветтен-капитан прихватил с собой полный ранец галет, с которыми теперь не расставался. Продовольствия на судне пока что хватало, и питались моряки, особенно офицеры, более или менее сносно, однако Марктоб всегда носил в кармане, в маленькой, похожей на кисет, матерчатой сумочке несколько галет: потребность постоянно жевать куски этих ржаных пряничков давно превратилась для него в некую инстинктивную потребность.
– Пройдет немного времени, и вы, обер-лейтенант, поймете, насколько я был прав в своих предостережениях. Жаль только, что прозрение ваше окажется слишком запоздалым, а потому бесполезным.
– Вы слишком чувствительны для моряка, Марктоб, – благодушно проворчал Канарис, не желая ссориться с ним.
– А мне почему-то казалось, что вы достаточно мудрый человек, чтобы прислушаться к моим предсказаниям, – хоть и не обиделся, но все же огорчился корветтен-капитан.
Однако время показало, что в своих расчетах прав был все-таки фон Келлер: после двух часов бегства, уже в юго-западной части пролива Ле-Мер прижимавшемуся к скалистым берегам мыса Сан-Диего крейсеру "Дрезден" все же удалось раствориться в тумане и окончательно уйти от преследования.
Новый, 1915 год германцы встречали, затаившись между островками в одном из бесчисленных фиордов севернее Магелланова пролива. Затем, уже чувствуя острейшую нехватку боеприпасов и продовольствия, фон Келлер повел свое боевое судно к более теплым северным островам чилийского архипелага Веллингтона, а оттуда, лавируя между островами, – к архипелагу Чонос.
Казалось, самое страшное осталось позади; тем не менее на борту назревало недовольство. Матросы понимали, что их судно уже не способно вести настоящие боевые действия, как понимали и то, что не могут рассчитывать на ремонт крейсера, а также на пополнение в этих краях топлива, продовольствия и боеприпасов. Единственное, что оставалось в данной ситуации, так это возвращаться в Атлантику, где можно было надеяться на подпитку с борта германского базового судна, а также на ремонт и отдых где-нибудь у берегов Уругвая или Бразилии. Именно этого и добивалась делегация матросов, решительно потребовавшая в бухте у острова Патрисио-Линч встречи с командиром.
Бунт на боевом германском судне, на котором доселе поддерживалась жесткая дисциплина, казался Канарису – к которому, как к адъютанту, обратилась эта делегация, – делом совершенно немыслимым; и все же он назревал.
Канарис наблюдал за переговорами делегации бунтовщиков с командиром судна с особым напряжением. За день до этой встречи матросы обратились к нему с предложением возглавить их группу, однако Вильгельм благоразумно отказался от сомнительной чести предстать перед фон Келлером в роли руководителя "группы преданных Германии спасителей корабля". Хотя мысленно поддерживал их требования. Да, тогда у него еще хватило благоразумия не оказаться в лагере висельников-бунтовщиков…
Кстати, Канарис знал, что одним из подстрекателей к бунту оказался корветтен-капитан Марктоб. И хотя тот был слишком осторожным, чтобы возглавить партию бунтовщиков в открытую, все же матросы ощущали его тайную поддержку, а самые радикальные из них даже рассчитывали, что именно он сумеет со временем возглавить команду. Правда, некоторые из них заподозрили корветтен-капитана в трусости и двуличии, а потому решились обратиться к нему, Канарису. Обер-лейтенант выслушал их молчаливо, но демонстрируя при этом полное понимание существа конфликта. Правда, о некоторых подробностях бунта доносить командиру он не стал, однако ясно дал понять корветтен-капитану, что замыслов его не разделяет.
– Мне с трудом удается представить себе, – откровенно признался он Марктобу, – каким образом вы собираетесь объяснять свои действия германской военной прокуратуре.
– А зачем доводить дело до прокуратуры? В океане есть немало прекрасных теплых островов, на которых наша команда могла бы основать свою колонию: Полинезия, Фиджи, Соломоновы острова… Чудесный климат, богатая растительность и два форта, прикрытые на оконечностях бухты оставшимися на крейсере орудиями.
– Вам нельзя увлекаться пиратскими романами, Марктоб. Понимаю, что кое-кому не дают покоя лавры бунтовщиков печально известного судна "Баунти", но вспомните, сколь трагическим было завершение всей этой пиратско-романтической истории.