Что прокричать эти слова пафосно, с артистизмом у него не получилось – понять адмирал успел. А еще – успел с глубочайшим оскорблением и ужасом возмутиться: "Что ж вы берете меня, адмирала, на металлический ошейник, как бешеную собаку?! Что ж вы со мной так вот?!"
31
Тела всех троих казненных еще только сжигали на костре, разложенном во внутреннем дворе лагерной тюрьмы, а Кренц уже спешил связаться по телефону с Генрихом Мюллером:
– Господин группенфюрер, докладываю: возмездие свершилось!
– Вы действительно уверены, что оно, это возмездие, свершилось? – рассеянно спросил шеф гестапо.
– Простите, группенфюрер… – не понял его Кренц. – Вы… сомневаетесь в том, что..?
– …Что этот каналья абвер-адмирал казнен? Как можно? Что-что, а Народный суд у нас работает преданно и безотказно, даже после гибели незабвенного Роланда Фрейслера. Хотя некоторым казалось, что после казни, совершенной над ним американскими пилотами, германское правосудие развалится.
– В таком случае, еще раз простите, группенфюрер, но…
– Будет вам без конца, подобно провинциальному интеллигентику, извиняться. Как офицер гестапо, которому приходилось длительное время работать с врагами рейха, вы, полицейский Кренц, должны были бы знать, что казнить преступника – еще не значит совершить надлежащее ему возмездие. Порой они несоразмеримы.
– Но, выполняя ваше распоряжение, я лично присутствовал при казни и могу засвидетельствовать…
– Ну, допустим, вы сами рвались во Флоссенбюрг, – проворчал Мюллер. – Я всего лишь дал согласие на вашу поездку и на последнюю встречу с адмиралом.
– Но рвался я туда исключительно в интересах дела. Что же касается казни Канариса, то, в отличие от казни генерала Остера и пастора, проведена она была со всей возможной жестокостью: железный ошейник, медленное удушение и все прочее… Агония адмирала…
– Меня не интересуют подробности его агонии! – сорвался Мюллер. – Что вы заладили, Кренц?!
– Просто я помню ваши наставления по поводу способов ужесточения…
– Ужесточения требовал не я, а Кальтенбруннер! – буквально прорычал Мюллер. – Вы слышали меня, Кренц, его требовал обергруппенфюрер СС Кальтенбруннер! И, следует полагать, что при этом он исполнял волю самого фюрера, – тотчас же подстраховался он.
– Значит, мне не следует излагать подробности казни в специальном рапорте? – следователь оставался верным своей профессиональной занудности. – Или же стоит составить его так, чтобы..?
– …Меня больше интересует другое, – не желал выслушивать его уточнения Мюллер. – С чего это вдруг вы, Кренц, попытались выступать в роли пастора?
– Меня проще назвать безбожником, нежели пастором.
– До сегодняшнего дня мне тоже так казалось. Но слишком уж долго вы "исповедовали" своего адмирала.
– Обычная беседа следователя с заключенным, – огрызнулся Кренц, с опаской поглядывая на появившегося в приемной коменданта лагеря, штурмбаннфюрера Нортюнга. За то недолгое время, которое Кренц провел во Флоссенбюрге, один из подчиненных Нортюнга выдал ему жестокую правду: немцев этот пятидесятилетний комендант-шведогерманец, с грубым и властным лицом вождя викингов, ненавидел с тем же испепеляющим презрением, с каким ненавидел русских и евреев. Но при этом всегда оставался на короткой ноге с Мюллером.
Остановившись в двух шагах от Кренца, шведогерманец несколько раз качнулся на носках сапог и взглянул на него с саркастической ухмылкой.
– А что касается возмездия… – не ведал страхов своего подчиненного шеф гестапо. – Предательство рейха действительно следует наказывать смертной казнью, но не только. Не нужно забывать еще и о казни дискредитацией и забвением.
– Казни дискредитацией? – меланхолически пробормотал Кренц.
– И забвением, Кренц, – со все с той же нагловатой ухмылкой подсказал ему комендант, давая понять, что прекрасно знаком с характером подобных наставлений, – и забвением.
– Смысл возмездия, которое должно постигать предателей такого ранга и такой известности в народе, заключается именно в этом, – продолжал философствовать Мюллер, – в полной дискредитации и в полном забвении.
– Поучительная мысль, – вынужден был признать Кренц.
– С этим убеждением вы и должны немедленно сесть в самолет, чтобы прибыть в Берлин, пока еще представляется такая возможность. Он ждет вас на аэродроме, Кренц, это уже обусловлено. Тот же самолет, которым вы прибыли в Мюнхен. Не советую терять ни минуты. Всё!
Мюллер повесил свою трубку, а Кренц еще несколько мгновений держал свою на весу, словно надеялся, что она вновь отзовется голосом столь же сурового, сколь и коварного шефа.
Если бы Корнелий Кренц пытался быть честным перед самим собой, то признал бы, что Мюллер прав: он действительно рвался сюда, в Мюнхен, в Баварию. Но вовсе не для того, чтобы провоцировать адмирала на покаянные исповеди предателя. Суд над Канарисом служил всего лишь поводом для того, чтобы вырваться из Берлина, который вот-вот окажется в осадном положении.
– Как и следовало ожидать, Мюллер требует вас в Берлин? – поинтересовался Нортюнг, когда следователь, наконец, распрощался с трубкой.
– Вы, как всегда, проницательны, штурмбаннфюрер.
– "Проницательный" – это в данном случае не обо мне, это о "гестаповском мельнике", – уточнил комендант. – У вас еще есть время подумать об этом и по дороге до аэродрома, и в воздухе. Но хотел бы предупредить, что вы единственный человек, который знает теперь о Канарисе даже больше, чем знал о себе сам адмирал.
– И что из этого следует?
– В наше время это крайне опасно.
– Намек на то, что меня тоже могут убрать?
– Я в своих предположениях так далеко не заходил, – пожал борцовскими плечами шведогерманец, – но ошейник адмирала на всякий случай сохраню.
– А вы, Нортюнг, храбрец! – окрысился следователь гестапо. – Решили, что можете позволять себе даже такие намеки?
– Просто не хочу потом брать за горло местных кузнецов, которые давно – даже престарелые – мобилизованы на заказы для фронта.
– Опасность сейчас представляю не я, а дневники Канариса.
– Уже не представляют, – повертел головой комендант. – Сейчас они у Кальтенбруннера, а это значит, что начальник Главного управления имперской безопасности уничтожит их, как только…
– …Как только вы доложите ему о казни адмирала, – попытался угадать Кренц.
– …Как только лично выудит из них все мыслимые связи адмирала-предателя с другими заговорщиками и неблагонадежными, – теперь в словах Нортюнга прозвучала уже неприкрытая угроза. – Но будем надеяться, что вас, лично вас, оберштурмбаннфюрер Кренц, это никоим образом не коснется.
– Мои связи с адмиралом Канарисом?! – воинственно осклабился следователь. – Это ж кому могло прийти такое в голову?
Вместо ответа Нортюнг открыл входную дверь.
– Вам нельзя терять ни минуты, оберштурмбаннфюрер, – произнес он уже вслед гестаповцу. – Машина подана, двое моих охранников будут сопровождать вас вплоть до посадки в самолет.
– Стоит ли отрывать от дела сразу двух охранников? – лукаво поинтересовался Кренц, бегло взглянув на двух верзил, очень смахивающих на отпетых уголовников, которых местные власти теперь охотно вербовали в лагерные надсмотрщики. Не оставалось сомнений, что эти громилы будут не охранять его, а конвоировать, дабы в дни военной агонии рейха он не вздумал затеряться где-нибудь в предгорьях Альп.
– Стоит, Кренц, стоит! Хотя не вам это решать! – неожиданно взъярился комендант лагеря. – И не теряйте времени, вас ждут в Берлине.
– Ну, смотрите, сами жаловались, что людей у вас слишком мало, да и тех грозятся отправить на фронт.
– Не волнуйтесь так, Кренц! Ради выполнения приказа Кальтенбруннера я готов отдать для вашей охраны последних своих людей. Как носитель сведений, полученных от шефа абвера, вы для всех нас теперь неоценимы, – мстительно заверил его Нортюнг.
32
В течение всей поездки на полевой аэродром, находившийся в двадцати километрах от лагеря, да и потом, уже перед самой посадкой, томясь в ожидании пилотов, которые по каким-то причинам задерживались, охранники так и не произнесли ни слова. В их присутствии Кренц чувствовал себя жертвенным бараном, которого велено торжественно, ритуально доставить до места жертвоприношения. У него и в самом деле время от времени возникало желание бежать из-под их охраны в так манившие его сейчас весенние горы. Даже момент выдался удачный – когда над аэродромом появились два звена союзных бомбардировщиков.
"А ведь на твоем месте Скорцени наверняка воспользовался бы такой возможностью и скрылся, – с презрительным укором молвил себе Кренц, у которого всегда хватало мужества ловить себя на проявлениях нерешительности, а то и откровенной трусости. – Ты и впрямь слишком много знаешь теперь, чтобы начальство позволило тебе оставаться в живых".
Однако насладиться самоистязанием ему не дали. В комнатке для важных персон, в которой он ожидал вызова на летное поле, появился какой-то обер-лейтенант и выдал сразу два сообщения: первое – что летчики уже в самолете и ждут его; второе – что его требуют к телефону из приемной Мюллера.
– Как оказалось, Кальтенбруннер тоже желает видеть вас, Кренц, – без лишних слов сообщил ему адъютант шефа гестапо.
– И что из этого следует?
– А то, что сначала вы все же должны побывать у группенфюрера.
– Естественно.
– Не так уж и естественно, – назидательно обронил адъютант, – если учесть, что из приемной обергруппенфюрера Кальтенбруннера уже дважды интересовались, когда именно вы прибудете в Берлин. Поэтому в ваших интересах, Кренц…
– В этом вы меня уже убедили.
– Даже постараюсь организовать для вас машину, хотя теперь это непросто…
– Буду вспоминать о вас как о благодетеле.
Адъютант что-то проворчал в трубку, а затем негромко произнес:
– Не нужно обладать большой фантазией, Кренц, чтобы предположить, с какой "признательностью" все вы будете вспоминать о бедном адъютанте самого шефа гестапо.
– Не сомневаюсь, что о нас обо всех будут вспоминать с такой же "признательностью", – успокоил его Кренц.
"Интересно, – подумал он, – приставят ли ко мне на берлинском аэродроме точно таких же уголовничков?"
Первое звено вражеских самолетов пронеслось мимо машины, в которой находился Кренц, минут через десять после того, как она поднялась в воздух.
– На Мюнхен пошли! – прокричал на ухо следователю оказавшийся рядом с ним полковник артиллерии. – Причем обратите внимание: в воздухе ни одного нашего самолета, да и зениток тоже не слышно.
– Они встретят англо-американцев на подходе к Мюнхену, – сквозь зубы процедил оберштурмбаннфюрер. – И давайте прекратим эти рассуждения.
Второе вражеское звено проходило значительно ближе к ним, однако их перехватили два германских штурмовика. Но, как и после первой встречи, Кренц почему-то пожалел, что ни один из вражеских самолетов не обстрелял их. Вдруг это нападение завершилось бы вынужденной посадкой где-нибудь в предгорьях Франконского Альба? Но в этот день Кренцу чертовски везло, хотя он все еще не был в этом уверен.
– И какого же характера задушевные разговоры с Канарисом вы там, во Флоссенбюрге, вели в ночь перед казнью? – еще с порога оглушил его своим любопытством Мюллер. – Не отмалчивайтесь, Кренц, не отмалчивайтесь!
– Я готов составить подробный рапорт.
– При чем здесь рапорт, Кренц? Задушевные разговоры с самим адмиралом Канарисом всю ночь напролет, в последние часы и даже минуты перед казнью… Это уже даже не доклад шефу гестапо, а захватывающие мемуары.
"Неужели камера прослушивалась, и "гестаповскому мельнику" успели донести смысл нашей с Канарисом беседы? – мелькнуло в голове Кренца. – Хотя все может быть… Русские и союзники уже под Берлином, а, поди ж ты, служба слежки и доносов продолжает действовать безотказно!"
– По существу, это был еще один допрос, – солгал оберштурмбаннфюрер. – И не в течение всей ночи, а какое-то совершенно непродолжительное время.
– Допрос, говорите, Кренц? А я уж подумал, что вам захотелось побывать в шкуре того несчастного римского монаха, которого в свое время Маленький Грек задушил в камере смертников прямо во время исповеди, чтобы затем бежать из тюрьмы в его одеянии. Только поэтому позволил коменданту лагеря разрешить вам посетить адмирала, – мрачно сыронизировал обер-гестаповец рейха.
– Задушил монаха?! – удивленно переспросил Кренц. – Он действительно задушил некоего монаха и таким образом сумел бежать из римской тюрьмы? Это реальный факт или одна из абверовских баек?
– Вы что, впервые об этом слышите?! – не меньше него удивился Мюллер.
"Так вот почему по телефону Мюллер спросил, не стремился ли я уподобиться пастору или что-то в этом роде!.." – только теперь понял Кренц истинный смысл этой загадочной фразы шефа гестапо.
– Нечто похожее слышать приходилось, но я не связывал это с Канарисом. Очевидно, это происходило очень давно, – уже явно оправдывался оберштурмбаннфюрер. Не знать о таком факте из биографии адмирала было явным его проколом как следователя. – В деле Канариса, которое мне вручили, об этом ничего не говорилось.
– Потому, что в вашем деле содержались материалы, которые компрометировали адмирала, а не те, которые могли свидетельствовать в его пользу.
– Я же, в свою очередь, тоже интересовался только теми событиями, которые в основном были связаны с заговором против фюрера. Ну, еще с передачей сведений о готовящемся наступлении наших войск на Голландию, новейшими связями руководителей абвера с разведками союзников, а также с передачей агентами абвера денег тем евреям, которых сами же они, спасая от истребления, переправляли в Швейцарию. Вам хорошо известно, о ком именно идет речь…
– Понятно, Кренц, понятно, – нетерпеливо, нервно прервал его Мюллер. – История и в самом деле давняя. Но вас-то интересовали подробности участия адмирала в июльском заговоре против фюрера, разве не так?
Подобная реакция шефа гестапо Кренца ничуть не удивила. Как ни странно это выглядело, однако точно так же его прерывали все, с кем Кренц пытался заговорить о "еврейском предательстве Канариса". Хотя было понятно, что еще в то время адмирала следовало арестовать или, по крайней мере, лишить должности начальника абвера, да и саму эту службу тщательно прошерстить.
Однако дело не в этом; выслушав замечание шефа гестапо, Кренц вдруг со всей отчетливостью вспомнил и то, как по-лисьи приближался к нему адмирал во время завершения встречи в камере смертников, и каким хищным было выражение его лица, и как нервно он вытирал о бока кителя свои вспотевшие от волнения руки… Неужели действительно готов был напасть?! Даже несмотря на то, что дверь камеры оставалась приоткрытой, а по ту сторону находился охранник-эсэсовец? Невероятно! Так, может, только присутствие охранника и остановило его? Хотя что ему, приговоренному к повешению, было терять?
– Когда человеку уже известны и приговор, и время казни, то есть терять ему уже нечего, он может позволить себе оставаться откровенным, – окончательно прояснил Кренц причину своего появления в камере адмирала.
– Согласен, может позволить… Но только не Канарис.
– Адмирал и в самом деле был слишком шокирован жестокостью суда и тем фактом, что с ним все же намерены окончательно расправиться.
– А на что он рассчитывал?! – изумился Мюллер. – Нет, действительно, чего он ожидал от нас?
– Судя по всему, надеялся, что ему позволят дожить до капитуляции Германии.
– Ему, бывшему шефу абвера?! – по-лошадиному заржал Мюллер. – Нет, Канарис не мог рассчитывать на это. Только не Канарис! Иначе как он мог в течение многих лет возглавлять лучшую разведку мира?
– Тем не менее адмирал был почти уверен, что фюрер ограничится его заключением в лагерь, и даже питал иллюзии по поводу того, что в руки англо-американцев он попадет уже в тоге одного из руководителей антигитлеровского заговора, эдакого бунтовщика.
– Я всегда считал, что Канариса погубила не его ненависть к рейху, – постучал пальцами по столу Мюллер, – а его исключительная наивность.
"А ведь только что ты был о нем иного мнения!" – заметил про себя Кренц, однако вслух произнес:
– Вы правы, группенфюрер: его иллюзии проскальзывали буквально во всем – в наводящих вопросах, в высказываниях, в оценках ситуации внутри Германии и на фронтах.
Мюллер долго, грузно оставлял свое кресло; затем, словно уставший крестьянин по свежей пахоте, прохаживался по кабинету.
– Все, что вы услышали от Канариса, должно быть изложено в письменном докладе, – наконец произнес он, останавливаясь по ту сторону стола. – Самым подробнейшим образом.
– Но сразу же замечу, что во время этой беседы не проскальзывало ничего такого…
– Самым подробнейшим образом, – прервал его Мюллер. – Мы сами в состоянии решить, что "такого" проскальзывало в его ответах. Тем более, – хитровато ухмыльнулся он, упираясь кулаками в поверхность стола, – что никто не в состоянии проверить правдивость ваших слов, поскольку адмирал уже мертв. Зато, увидев у себя на столе ваш отчет, обергруппенфюрер вспомнит, что теперь у него есть дела поважнее, нежели предсмертные стенания Канариса. И молите Бога, Кренц, – проникся суровостью голос шефа гестапо, – чтобы именно так он и решил.
– Через полчаса отчет будет на вашем столе, группенфюрер.
– Оставите его у адъютанта, – холодно обронил Мюллер. – Уверен, что дополнительных вопросов не возникнет, но на всякий случай подождете в приемной. Сейчас последует мой доклад Гиммлеру. Что касается Кальтенбруннера, то с ним мы поговорим уже после того, как вы составите свой доклад.
Об умении Мюллера так, на всякий случай, томить своих сотрудников в приемной, известно было во всех управлениях РСХА. Как и о том, что нередко шеф гестапо попросту забывал о ждущих и томящихся. Но на сей раз Кренцу пришлось смириться.