Глава 2
РУССКИЙ ВОЛЧОНОК
Пушистые хлопья снега медленно опускались с темного неба на изогнутые улочки старой Москвы. Мягкий морозец, безветрие, плавное покачивание падающих крупных снежинок - все это естественно сочеталось бы с полной, глубокой, обволакивающей тишиной. Однако тишина в городе, справлявшем Рождество, присутствовала лишь где-то на заднем плане, ждала своего часа в непроницаемой толще ночного неба, хоронилась в бесчисленных двориках и закоулках. Городом в этот вечер владел праздничный шум. Все составлявшие его звуки доносились до слуха так отчетливо, словно дело происходило не под открытым небом, а в театре. Дома, наполненные изнутри праздничным светом, напоминали искусно сделанные декорации. Слышались крахмалистый скрип человеческих шагов по снегу, визг санных полозьев и дверных петель, взрывы смеха, приветственные возгласы. Смех доносился отовсюду - сверху из освещенных окошек, из открывающихся дверей трактиров, из плавно пролетающих саней; могучий и добродушный мужской смех, заливистый и безоглядный детский, таинственный и манящий женский. И люди тоже были, словно в театре, узнаваемые, как персонажи старых пьес, проходящие и проезжающие, будто напоказ: неповоротливые извозчики в овчинных тулупах и шляпах-гречневиках, стройные и пугающе прекрасные гимназистки в меховых шубках, степенные рабочие в строгих пальто об руку с женами в цветастых шалях, румяные офицеры в расстегнутых шинелях, уносящиеся куда-то в санях с хохочущими француженками. Милые люди, непередаваемо милая картина! Очутиться бы внезапно в этом городе, постучаться в первую попавшуюся дверь и после первых негромких объяснительных слов услышать взрыв приветствий, смеха, аплодисментов, треньканье гитары, исполняющей величальную... Когда привычное одиночество оборачивается своей дурной стороной, как умягчает душу пришедшее из детских лет, из отцовских рассказов видение города, в котором никогда не бывал. Да и в будущем не придется там побывать: тот город умер, и вместо него родился другой, с бесчеловечной архитектурой казенных зданий, затоптавших прежние милые улочки, с бараками рабочих окраин, с портретами вождя и нагло-бессмысленными лозунгами над уличными толпами, с настороженными взглядами людей в форме и в штатском или другое видение, столь же знакомое и столь же властно, хотя и тщетно, влекущее к себе: жаркий летний день под Петербургом, бледно-голубое, словно вылинявшее от жары небо, на котором громоздятся могучие кучевые облака, и огромное, под стать небу и облакам, смотровое поле, все заполненное войсками. Неподвижные пестрые параллелограммы полков императорской гвардии под расчехленными старинными боевыми знаменами и штандартами, как жар горящие инструменты полковых оркестров и кирасы тяжелой кавалерии, лениво переливающиеся под слабым ветерком складки знамен... Кажется, словно сам был там, словно сам ощущал, как трепещут нервы от мертвой неподвижности и тишины, противоестественной для такого несметного скопища людей. Несомненно, есть духовное зрение, и человек может видеть сквозь время - как же иначе можно видеть красносельский парад императорской гвардии, проходивший в 1912 году? У дальнего конца колоссальной буквы "П", которую образовали выстроенные на смотровом поле полки, появился всадник на темно-гнедой лошади с голубой лентой через плечо. Следом за ним неторопливой рысью скакала большая группа свиты - все важные лица, если судить по их голубым и алым лентам. Вот всадник поравнялся со строем правофлангового Преображенского полка, и тут же полковой оркестр грянул гимн "Боже, царя храни", от потрясающего величия которого у десятков тысяч людей перехватило дыхание. Невероятным по слитности движением полк в два четких приема взял винтовки на караул, и сверкающие штыки образовали на уровне лиц солдат идеально ровную линию; с заученной четкостью полк отрывисто выкрикнул слова приветствия, но после секундной паузы вдруг оглушительно загремело искреннее ликующее "ура". Приветственный рев еще звучал, когда в него вплелся гром оркестра Семеновского полка, исполнявшего тот же гимн, и затем вновь те же вскинутые винтовки, то же приветствие и то же восторженное "ура". Затем измайловцы, павловцы, егеря, гренадеры, гвардейские стрелки... Вот император со свитой поравнялся с фронтом Первой гвардейской кавалерийской дивизии, и тут же знаменитый оркестр кавалергардов грянул гимн, и великаны-всадники взяли палашами на караул. Радостная пестрота амуниции - красное с белым, белое с синим и желтым, желтое с синим, радостный трепет флюгерков на пиках, радостное сияние кирас и амуниции, накатывающееся лавиной радостное "ура" - не военный смотр, а праздник единения и мощи, в торжественном ритуале сознающей себя. Конногвардейцы, конногренадеры, желтые и синие кирасиры, лейбказаки, затем полки Второй гвардейской кавалерийской дивизии - новые и новые волны ликования смывают с души все будничное и заурядное, оставляя только готовность к служению и ощущение самого себя частицей общего величия. Даже представлять себе все это - и то уже великое счастье, каково же тогда быть гостем не на воображаемом, а на взаправдашнем празднестве? Не узнать: сердце подсказывает, что бывшее повторится, но тогда, когда уже не будет тебя самого.
А как отрадно видеть самого себя поднимающимся с дороги по песчаному откосу на поросший соснами холм, где в иссохшей глянцевитой траве то и дело попадаются ягоды земляники, теплые и яркие, словно капли крови. Жаркий воздух насыщен целебной сосновой горечью, в просветах между медных стволов зеленеет ржаное поле, по которому светлыми волнами прокатывается ветер. Ржаные поля отлого поднимаются к горизонту, где среди раскидистых вязов виднеются крыши деревни и откуда желтой извилистой лентой к холму бежит дорога. Отрадно присесть на скользкий хвойный настил, прислониться щекой к шершавой сосновой коре и всматриваться в даль - туда, где на дороге появляется женская фигура в белом, и сердце замирает от сладкого предчувствия, обещающего любовь и счастье. Однако и этому виденью никогда не сбыться наяву: нет сейчас тех русских помещичьих гнезд, тех скрипящих и потрескивающих деревянных ампирных дворцов, откуда выпархивали барышни в белом. Высшее счастье, даруемое человеку только фантазией, и горечь несбыточности в видениях России сплетались неразрывно.
Корсаков, выслушавший в жизни несметное множество рассказов, повествований, исповедей, никогда не встречал рассказчика лучшего, чем его отец. Корсаков-старший не просто излагал события - он создавал образы тех стран и времен, где протекало действие его рассказов, и Виктор, впечатлительный мальчик, впитывал эти образы навсегда. Трудно сказать, насколько соответствовала реальная Россия тем образам, которые вставали в рассказах Федора Корсакова, но их обаяние навеки подчинило себе душу маленького Виктора. Воображаемый мир сделался для него родным и, как часто бывает, именно в силу своей недостижимости казался ему особенно прекрасным. Россия оставалась величественной и прекрасной даже в своих страданиях - татарщина,, крепостничество, Смутное время, пугачевщина, - даже в своих поражениях - пожар Москвы, Севастополь, Порт-Артур... Слушая рассказы о России, читая и размышляя о ней, мальчик чувствовал, как в душу его нисходит светлый и могучий дух, возвышающий его над повседневным миром, изгоняющий тоску заброшенности и сиротства, которой он, чуждый этому миру, нередко бывал подвержен. И во все великие моменты русской истории Корсаков видел в гуще событий своих предков. Пращур его был правой рукой Дмитрия Донского; другой Корсаков, служа Василию Темному, гонялся за мятежным князем Дмитрием Шемякой; воевода Корсаков погиб в Ливонии при штурме Феллина; солдаты румянцевского генерала Корсакова штыковыми атаками гнали десятикратно превосходящие полчища турок; экспедиции кавказского генерала Корсакова наводили ужас на горцев в Дагестане и Чечне. Корсаковы воевали и умирали всегда, когда воевала Россия. "Двадцать поколений твоих предков воевали за Россию, - говорил Корсакову отец. - Если кто-то из них и выходил в генералы, то из боевых офицеров, а не из штабных, а иные и не успевали выйти". Отец рассказывал Виктору 6 кавалергардском поручике Корсакове, прославившемся гигантским ростом, силой и разгульным нравом, который при Бородино один ринулся навстречу неудержимой лавине французских кирасир дивизии Нансути. Тело поручика так и не было найдено - ни после того, как кирасиры Нансути были отброшены, ни после окончания сражения. "Двадцать поколений! - повторял отец, поднимая вверх указательный палец. - Когда от поколения к поколению передается и совершенствуется одно и то же качество, то получается порода. Одно мне непонятно: за кого придется воевать тебе?" Задав в очередной раз этот риторический вопрос, Федор Корсаков тяжело вздыхал и замолкал, но ненадолго: в последние годы жизни рассказы стали его единственным развлечением, и он был рад говорить, если кто-то соглашался его слушать. От жены, всегда озабоченной тем, как прокормить маленького сына и хворого мужа, он не смел требовать внимания, да и по складу характера не мог ничего требовать от окружающих. Отдыхал он только с сыном, готовым до бесконечности слушать его рассказы о России - отдыхал, даже говоря без умолку, потому что работа памяти и поиск подходящей словесной формы для воспоминаний позволяли ему отвлечься от мучительных болей в позвоночнике - последствия тяжелой контузии, полученной в сражении за Бир-Хакейм.
- Мы, Корсаковы, славились не только на войне, - говорил он. - Губернатор Восточной Сибири Корсаков - наша родня, на Сахалине город назван его именем. В возке и в санях он проделал по краю сотни тысяч верст, везде поспевал, а умер точно так, как врач-немец ему предрек: от дорожной тряски почки омертвели. А Иван Павлович Корсаков, первый красавец екатерининского Петербурга, законодатель мод? Ни одна светская дама тех времен не могла ему отказать, зато он самой императрице отказал в любви. "Больно лакомый кусочек ухватить старушке захотелось", - обмолвился он как-то. Екатерине донесли о его словах, и если б ее вскорости Валерьян Зубов не утешил, один бог знает, чем все это кончилось бы. Но карьеры никакой наш красавец, конечно, так и не сделал - какая там карьера! Хорошо, что цел остался.
И Корсаков-старший пускался в рассказы о своем любимом времени в истории России - о екатерининском веке, сочетавшем в себе блистательные победы и свирепую гражданскую войну, освоение новых земель и безудержное крепостничество, гордыню дворянства и самое постыдное раболепие перед сильными. Федор Корсаков никогда ничего не идеализировал, все, о чем говорил, беспощадно показывал с разных сторон, и потому в его речах сын чувствовал правду. "Тогдашние люди себя от Отечества не отделяли, отсюда и все победы, - говорил Корсаков-отец. - А нынешние только о своем барахлишке думали, все передряги надеялись на печке пересидеть, да не вышло. Тьма тому примеров. Того же Ивана Алексеевича Бунина возьми: правильно он в своих "Окаянных днях" пишет, что большевики - нечисть и беда для России, но я читал эту книжку и грешным делом все время думал, что бы ему самому в добровольцы не записаться? Он ведь здоровый был мужчина, не так давно умер. А Антон Иваныч Деникин все удивлялся: занимаем, бывало, город, все ругают товарищей на чем свет стоит, а в армию никто не вступает. Думают, что кто-то за них все сделает. Так вот и пропала Россия..."
Уехав из России подростком после болышевистского переворота, Федор Корсаков долгое время жил в Варшаве, затем переехал во Францию, а незадолго до войны оказался в Англии. Когда там стали формироваться первые польские части, он, не раздумывая, вступил в них, так как любил Польшу и поляков, несмотря на всегдашнюю подозрительность последних по отношению к России. "Если бы панове при их храбрости имели мозгов побольше, давно бы поняли, что им только России надо держаться - другие все славян предадут", - говорил Федор Корсаков. Чтобы не выделяться именем среди поляков, он назвался Корсакевичем и отправился со своей частью сначала в Северную Африку, где под Бир-Ха-кеймом был тяжело контужен. Ко времени его выздоровления немцы и итальянцы уже капитулировали в Тунисе, а переброшенная из СССР на Ближний Восток армия Андерса была подготовлена и оснащена для войны в Европе вместе с другими союзниками. Несколько польских дивизий перебросили в Италию. "Тут-то у братьев-славян любви к союзничкам поубавилось", - усмехался Корсаков-старший, вспоминая штурмы ключевых немецких позиций у Монте-Кассино. Сберегая своих солдат, союзное командование раз за разом бросало в мясорубку польские части, вынужденные под убийственным огнем карабкаться по горным склонам, дабы выбить немецких парашютистов с укрепленных горных вершин и из развалин монастыря, превращенных в опорный пункт. "Когда мы наконец взяли Монте-Кассино, - вспоминал Федор Корсаков, -то после боя били морды всем союзникам, которых встречали в округе. Интересно, что они почти и не сопротивлялись - видно, понимали, за что. Вообще у союзничков воевали как следует только поляки да канадцы, - впрочем, среди канадцев в некоторых частях славян была добрая половина". Через три недели после взятия Монте-Кассино Федор Корсаков получил пулю в грудь и оправился только ко времени высадки в Нормандии. Ему пришлось принять участие в сражении под Арнемом, где польские части вновь были брошены в самое пекло и шаг за шагом пробивались вперед под огнем по узким дамбам среди затопленных низин. Там Корсакова-старшего ранило трижды в течение одного дня, но выйти из боя он не мог и плелся вперед, пока не свалился без сознания. Товарищи перевязали его и вместе с тремя другими ранеными уложили в более или менее безопасное место - в воронку от авиабомбы, но когда Корсаков очнулся, рядом с ним в воронке лежали три мертвеца. Боль, страх и все прочие чувства в нем заглушал нестерпимый холод, вызванный потерей крови. Впрочем, и погода тоже была сырой и холодной, так что мучительный холод стал самым глубоким военным впечатлением Федора Корсакова. "Но запомни, - говорил Федор Корсаков сыну, - Монте-Кассино и Арнем - скорее исключения, чем типичные примеры военных действий на Западе. В целом все то, что там происходило, - просто детские игрушки по сравнению с Восточным фронтом. Эти большевистские недоумки в 41-м чуть не просрали войну, но народ все-таки воссоздал армию. В 45-м с Красной Армией можно было штурмовать небо. Представляю себе американцев, штурмующих Берлин", - и Корсаков-старший с сардонической усмешкой качал головой. Он не любил Америку и не считал нужным скрывать это от сына. Ему не нравились здешние города, здешний климат, здешние обычаи. Поскитавшись по послевоенной Европе, он в 1950 году с молодой женой решил попытать счастья в Америке, однако вскоре после рождения сына старые раны скрутили его буквально в бараний рог, так что во время частных уроков, которые он давал, он мог неожиданно скрючиться на стуле, заскрипеть зубами и жутко завыть. Таким образом он, во-первых, распугал почти всех своих учеников, а. во-вторых, пристрастился к виски, которое заглушало боль и позволяло даже уснуть. Он старался пить поменьше, чтобы не огорчать жену, никогда не пил утром и днем, зато по вечерам обычно тянул стакан за стаканом в обществе внимательно слушающего сына. "Они не только разучились думать, но еще и гордятся этим, - рассуждал Федор Корсаков, имея в виду американцев. - Всю духовность они получают готовой: Библия, американские ценности, семейные устои. Очень удобно - можно впредь не отвлекаться от делания денег. Стоит заговорить с ними о чем-нибудь, кроме бизнеса, и на тебя смотрят как на опасного сумасшедшего, - я уж не пытаюсь описать их реакцию, если без особого почтения отзовешься об их штампованных идеалах. Может быть, тяга все подвергать сомнению и все осмеивать вредит русским, но все же по-человечески она мне как-то ближе. Русские постоянно плюют на власть и авторитет, и потому вместо нормальной власти у них либо царь, либо Сталин, зато у каждого из этих западных свободолюбцев собственный Сталин сидит в душе". Корсаков-старший с симпатией отзывался обо всех тех жителях Америки, которые не считались полноценными американцами: своими лучшими чертами они напоминали ему русских. В ирландцах ему нравились страстность и живость характера, в неграх - доброта, часто скрытая под внешней жесткостью и настороженностью, в индейцах - мужество. Что касается евреев, то к ним Федор. Корсаков относился любовно и этим сильно отличался от русских дворян, привыкших взирать на потомков Моисея со снисходительной усмешкой. "В русском народе многие пытались разжечь антисемитизм, но так и не смогли, - объяснял Виктору отец, ничуть не смущаясь его малолетством. Видимо, он поступал правильно, так как все беседы с ним сын запомнил на всю жизнь - куда лучше, чем многие из тех событий, которые люди считают важными. - Начальники нанимали шпану и устраивали погромы, а русские рабочие их пресекали - отчасти, конечно, и ради того, чтобы лишний раз насолить властям. Русский человек может даже носить в сознании какие-нибудь антисемитские догмы, но в жизни у него с евреями всегда прекрасные отношения. А почему? Не случайно, конечно: у русских в характере очень много общего с евреями, просто ни те ни другие над этим как-то не задумываются. Одаренность, чувство юмора, беспокойный ум - при таком количестве общих черт мы, разумеется, всегда будем понимать друг друга. Кроме того, вопреки укоренившимся предрассудкам, евреи очень бескорыстны, и к тому же они - прекрасные солдаты. Все это роднит их с русскими. Конечно, и у них есть немало отталкивающих родовых черт, но их недостатки чаще вызывают смех, тогда как недостатки русских нагоняют ужас. Наверняка такая близость получилась оттого, что евреи и русские веками жили на одной земле, бок о бок". Тут начитанный сын возразил отцу что-то насчет черты оседлости, позволявшей евреям жить в основном на Украине и в Белоруссии. "А что, Украина и Белоруссия разве не Россия?! - возмущенно фыркнул отец. - Кровь одна, душа одна, история общая... Были времена, когда мы жили порознь, но лишь благодаря иноземным завоеваниям, и даже тогда все мы назывались русскими. Русские в национальном вопросе, конечно, полные идиоты: когда европейские нации стремились объединиться, несмотря на местные различия, мы высматривали в себе эти различия, чтобы размежеваться прямо по живой плоти. В Италии тосканцы, римляне, неаполитанцы, сицилийцы не понимают друг друга, однако все они - итальянцы и, когда надо, говорят на одном языке. Они полвека воевали за объединение, и немцам пришлось повоевать.за то же, хотя у них разница в диалектах никак не меньше, чем разница между русским и украинским языком. Мы по своему природному легкомыслию не желали понимать того, что любое разъединение, любое обособление, каким бы нелепым оно ни казалось, всегда имеет под собой почву, потому что всегда кому-то выгодно. Был ты просто обычный гражданин, каких много, но потом вспомнил вдруг о том, что ты украинец, и сразу чем-то выделился из толпы, и сразу жизнь наполнилась содержанием, ведь надо вспомнить все, чем ты отличаешься от москаля, и обо всех этих отличиях прокричал на весь мир. То, что объединяет, - общеизвестно и скучно, зато доказывать собственную самобытность ужасно интересно, да и сам ты как существо самобытное приобретаешь дополнительное значение по сравнению с каким-нибудь заурядным москалем.