- Ну ладно, черт с тобой, живи, - буркнул Корсаков, поднимаясь на ноги и рассовывая по карманам все трофейные ножи.
Испуг парня вовсе не доставлял ему садистского удовлетворения. Как следует припугнуть парня он решил в ту самую секунду, когда боковым зрением увидел блик в слуховом окне на крыше дома, расположенного напротив через улицу. Возможно, то блеснули на солнце очки какого-нибудь безработного, устроившего себе временное пристанище на чердаке, возможно, ребенок пустил солнечный зайчик, а может быть, блик вспыхнул на линзе оптического прибора в руках наблюдателя. Тем же боковым зрением Корсаков заметил, как тихо закрылась створка того самого слухового окна - так ее могла прикрыть только человеческая рука. С этого момента он ни разу не повернулся лицом к дому напротив, хотя в его поведении никто не заметил бы ничего неестественного. В задумчивости отвесив верзиле прощального пинка, Корсаков спустился с крыши, где нелепая случайность нарушила его планы, и направился восвояси, решив прогуляться пешком для приведения мыслей в порядок. Шел он теперь только по людным улицам - не хватало только еще раз нарваться на какого-нибудь уличного бандита, - хотя он прекрасно знал, что обилие людей на улице в Нью-Йорке вовсе не гарантирует безопасности. Однако хождение пешком было ему жизненно необходимо, и в день он проходил столько, сколько средний житель этого презираемого им города вряд ли проходил и за месяц. Он подумал о том, что, вероятно, в случившемся есть некая высшая справедливость: с той крыши, на которой разыгралась схватка, вход в "Луизиану" ясно просматривался невооруженным глазом, и стрельба по выходящему Эдвар-дсу больше напоминала бы расстрел. Доехав на такси до 37-й улицы, Корсаков из автомата позвонил по телефону, который оставил ему Терранова. О работе с крыши теперь не приходилось и думать. Насчет того, что ребята постоянно околачивались на крыше и потому стычка с ними произошла случайно, парень скорее всего не врал, но за их молчание поручиться было невозможно. Наоборот, они почти наверняка расскажут о случившемся Эдвардсу - отчасти из страха перед ним, отчасти из чувства мести. Поэтому Терранове, который сам поднял трубку, Корсаков сообщил, что ему все-таки потребуется человек с рацией, оповещающий о появлении объекта перед "Луизианой". Терранова хотел было что-то спросить, но Корсаков предупредил его вопрос:
- Возникли проблемы. Как обычный снайпер я работать не смогу. "Мне каждый вечер нужно будет знать, когда Эдварде собирается выходить из "Луизианы". Я буду поблизости. Как только позволит обстановка, я его прикончу.
Корсаков не боялся говорить по телефону открытым текстом. Свое имя он не называл, а если телефон Террановы прослушивается, то это его проблемы. Помолчав, Терранова бесстрастно спросил:
- Что от меня требуется?
- Оставьте рацию у меня в номере. Кодовым словом пусть будет, например, "Выход". Кроме того, Джо обещал выправить мне кое-какие документы. Это все.
- Хорошо, - произнес Терранова и повесил трубку.
В районе 37-й улицы Корсаков обошел несколько баров и в том, который показался ему самым тихим, провел за чтением газет время до темноты. Вернувшись в номер, он обнаружил там рацию, инфракрасный прицел (который ему уже вряд ли мог понадобиться) и полный холодильник закусок и напитков. Повесив на дверь табличку "Не беспокоить", Корсаков завалился спать. Спал он до полудня, так как предвидел, что в скором времени недосыпание ему обеспечено - способность есть, спать и бездельничать "про запас" он приобрел на войне.
Проснувшись, он несколько часов подряд проделывал разнообразные физические упражнения, постепенно переходя от простейших силовых к отработке концентрированных ударов, а от них - к головоломным сальто, причем приземлялся на ковер так мягко, что сосед снизу, вероятно, ничего не слышал. В чередовании упражнений, которые он выполнял, сторонний наблюдатель мог бы почувствовать некую закономерность, но определить, в чем она состоит, скорее всего не сумел бы. За исключением простейших, ни одно упражнение не выполнялось два раза кряду, их последовательность не была разбита на повторяющиеся блоки, и вообще закономерность их чередования состояла, по-видимому, в отсутствии всякого порядка. Учитель некогда внушил Корсакову, что повторение одного и того же действия может закрепить навык выполнения действия, но напрочь отбивает способность быстро выбрать из всех имеющихся навыков тот единственный, которым в данной неожиданно возникшей ситуации следует воспользоваться. "Спортсмен знает, что ему придется делать, когда выходит на арену, поскольку существует распорядок состязаний и существуют правила, но в той жизни, для которой я тебя готовлю, не будет ни распорядка, ни правил", - так в присущей ему афористичной манере говорил Корсакову Томми Эндо, его учитель, умерший от ножа в собственном спортивном зале на глазах у воспитанников. Он научил Корсакова рассматривать собственное тело как самое совершенное оружие, а его смерть послужила лучшим доказательством того факта, что любое оружие нуждается в до полнении: при любом навыке оказывается не лишним добротный клинок или хороший ствол, без которых тебе опасен любой вооруженный замухрышка, но в то же время какой-нибудь неповоротливый толстяк не в состоянии использовать и сотой доли тех преимуществ, которые клинок и ствол предоставляют подготовленному обладателю.
Тело Корсакова давно уже блестело от пота, но он продолжал неутомимо двигаться, отточенностью движений напоминая автомат. Оценить красоту его пластики было некому: учитель постоянно повторял, что все свои способности, а тем более способности необычные, мудрый человек должен скрывать от других людей, ибо каждый из них в один прекрасный день может стать его противником. Вероятно, Томми Эндо жил бы до сих пор, если бы те двое, что зарезали его ноябрьским вечером 1968 года, считали его не сэнсеем, а простым смертным. "Твое умение - твое резервное войско, а резервное войско стократ сильнее, если скрывается в засаде", - говаривал Томми Эндо. Однако сам он не имел своего резервного войска, поскольку своим умением вынужден был зарабатывать на хлеб. В противном случае в тот вечер в спортзале умерли бы те двое, а Томми жил бы до сих пор. На самом же деле он лежал тогда на блестящем полу, совсем маленький и прозрачно-желтый, в центре огромной маслянистой лужи крови, с горлом, перехваченным страшным черно-багровым разрезом, а тем двоим судьба подарила лишних два года жизни, пока Корсаков, все это время неустанно расспрашивавший о них, не нашел их в Бруклине и не застрелил обоих прямо в зале сомнительного кабака со стриптизом, где собирался всякий мелкий криминальный сброд. Отрабатывая приемы, Корсаков всегда видел перед собой холодные узкие глаза Томми Эндо, его кулак, стремительный, словно голова атакующей змеи, и его ступню, молниеносно взлетающую вверх. Кулаки, ступни, локти, голени и предплечья Томми были покрыты защитными хрящевыми наростами из-за того, что Томми, постоянно колотя ими по всяким твердым предметам, в промежутках прокатывал по ним ребристые железные болванки неимоверной тяжести. В результате какой бы силы удар ни наносил Томми, он практически никогда не чувствовал боли. Такими же давным-давно сделались и конечности Корсакова, но они не были такими в годы его учения у Томми, - потому-то проблески одобрительного удивления в холодных черных глазах и возносили порой юного Корсакова в райские кущи.
Дабы успокоить дыхание, Корсаков время от времени плюхался в кресло, брал лежавший на подлокотнике переплетом вверх том прозы Солженицына, купленный им в русском книжном магазине в Париже, и погружался в чтение. Стиль прозы знаменитого автора казался ему топорным, художественное мышление - на редкость примитивным, и все Же он читал с жадностью, как с жадностью прочитывал все книги современных русских авторов о современной России. Когда Корсаков в очередной раз таким образом отдыхал в кресле, в дверь постучали. Накинув халат, он открыл дверь и обнаружил на пороге одного из маслянистых молодых брюнетов, обычных в окружении Джо Скаличе. Тот с заискивающей улыбкой вручил Корсакову конверт и откланялся. В конверте оказались водительские права и разрешение на ношение оружия, а также четыре тысячи долларов - видимо, задаток. Корсаков не торопясь принял душ, оделся и вынул из дорожной сумки все свои вещи. Затем все то, что могло дать хоть какую-нибудь информацию о нем, он сложил обратно в сумку. Туда же отправились туалетные принадлежности, кое-какие припасы из холодильника, абсолютно необходимые предметы одежды. Он знал, что какое-то время должен будет свести к минимуму контакты с людьми, а для этого в первую очередь следовало избавить себя от необходимости что-либо покупать. Винтовку, из которой он не стрелял, Корсаков оставил в чемоданчике в шкафу, предварительно протерев ее полотенцем; затем, расхаживая по номеру и посвистывая, он аккуратно протер полотенцем все. те поверхности, на которых могли сохраниться следы его прикосновений. Пистолет в кобуре од укрепил под мышкой, а сверху накинул куртку; в правый карман куртки положил четыре снаряженных магазина, а в сумку - коробку с патронами. Спустившись в холл, он заплатил за время, проведенное в гостинице, но на всякий случай попросил до завтрашнего утра оставить номер за собой. Сборы он предпринял исходя из того, что при благоприятных для работы обстоятельствах вечером он мог уже не вернуться в гостиницу. В противном случае вечером следующего дня ему пришлось бы повторить всю процедуру сборов, однако Корсакова это не смущало: время, затраченное на принятие мер предосторожности, он не считал потерянным временем.
Наведя у портье необходимые справки, он отправился в ближайшее агентство по прокату автомобилей и с помощью водительских прав и денег, полученных от Джо, подобрал себе там скромный двухдверный "Форд" вишневого цвета. Его последующие хаотические перемещения по городу имели целью убедиться в отсутствии "хвоста". Придя к выводу, что его никто не преследует, Корсаков направился в Южный Бронкс, припарковал машину в пределах досягаемости радиосигнала из "Луизианы" и, найдя маленький и спокойный бар, засел в углу, закрывшись газетой. Когда стало смеркаться, он перешел в машину и принялся ждать там. Чтобы многочисленные праздные чернокожие, слонявшиеся по тротуару, не могли даже случайно запомнить его лицо, он водрузил на нос темные очки, однако спящим не притворялся - в противном случае какой-нибудь бездельник мог попытаться поцарапать ножом краску, продырявить шину или даже влезть в машину и что-нибудь стащить. Впрочем, бодрствующего здесь также могли обидеть, однако вероятность этого все же была значительно меньше. На улице стемнело, зажглись фонари и окна домов, а Корсаков по-прежнему неподвижно сидел в машине, и образы прошлого нескончаемой вереницей тянулись через его сознание. Теперь он уже не мечтал, как в детстве, - бесчисленные события, накопившиеся в его памяти, не давали ему мечтать, вставая перед его внутренним оком всякий раз, когда он отвлекался от дел. "Выход!" - прохрипела рация во внутреннем кармане его куртки. Корсаков плавно отчалил от бордюра тротуара, включил габаритные огни и осторожно поехал по направлению к перекрестку, в сотне ярдов от которого по диагонали находилась "Луизиана". Особая осторожность ему требовалась для того, чтобы не столкнуться с прохожими, многие из которых в полной прострации неожиданно выходили с тротуара на проезжую часть. Некоторые с нее и не сходили, размахивая руками и выписывая ногами непредсказуемые зигзаги и кренделя. "Ну и местечко, - бормотал Корсаков сквозь зубы. - Они тут совсем охренели. При мне такого не было". Перед самым перекрестком наперерез машине внезапно бросился, размахивая бутылкой, мертвецки пьяный негр. Корсакову пришлось резко затормозить. Взвизгнули покрышки, и негр растянулся на асфальте перед самым бампером "Форда". Столкновения Корсакову удалось избежать, но тем не менее с тротуара ринулись две пожилые негритянки, кудахча, как потревоженные наседки. Послышалась возмущенная брань. Корсаков плюнул, дал задний ход, развернулся и поехал восвояси.
На следующий день он отогнал "Форд" в прокатное агентство и взял там же белый "Олдсмобиль" - тоже не новый и вообще весьма заурядного вида. Вечера он дожидался уже на другой улице, но дождаться сигнала ему так и не удалось: его машину облепила целая толпа чернокожих нищих, разглядевших, что за рулем сидит водитель, да еще белый. Милостыню эта свора просила в очень напористой манере: когда Корсаков не отреагировал на их призывы опустить стекло, они принялись раскачивать машину, намереваясь ее перевернуть. Корсакову вновь пришлось убираться подобру-поздорову. На следующий день он отогнал "Олдсмобиль" в агентство и собрался уже искать другое агентство, чтобы взять машину там, но неожиданно наткнулся на улице на длинноволосого типа, раздававшего листовки какой-то религиозной секты. "Брат, - обратился к нему Корсаков, повинуясь мгновенному наитию, - есть еще в мире страны нечестия, в коих не звучал глас господень. Дай мне твои листки, брат, и аз, недостойный, днесь понесу туда слово божие". Длинноволосый остолбенело выпучил на Корсакова безумные глаза. "Да живее, брат мой, господь ждать не любит", - с досадой произнес Корсаков, вырвал у длинноволосого пачку листовок и зашагал прочь. За его спиной раздался громоподобный хохот и затем возгласы: "Трепещите, амалекитяне, се восстал Гедеон! Шествует он в вашу область с мечом и словом божиим! Горе вам, ибо лишь для чистых он - посланник господа, для нечистых же - посланник Смерти..." Корсаков удалялся, не оборачиваясь, - предчувствие решительной схватки переполняло его. Вечером того же дня слонявшаяся перед "Луизианой" праздная публика безучастно проходила мимо пожилого тощего человека в шляпе с обвислыми полями, в очках и в длинном поношенном плаще, раздававшего душеспасительные листовки. Подобных типов в здешних местах попадалось множество, но заблудшие души не обращали на них никакого внимания, разве что скучающие проститутки порой брали листовку и отходили просмотреть ее поближе к свету. Обращаясь к проституткам, Корсаков укоризненно ворчал: "На то ли господь дал тебе тело, дщерь моя?.." или "Не похоти людской следует служить, но любови господней". Проститутки смущенно хихикали.
Корсаков видел, как в шикарном "Линкольне" со свитой из менее ослепительных, но все же дорогих автомобилей подкатил к "Луизиане" Эдварде. Вел он себя как клоун: приплясывал в кругу своих подручных, размахивал руками, что-то кричал. Убедившись в том, что он узнает Эдвардса не только на фотографии, но и в жизни, Корсаков отошел подальше, к перекрестку. Отсюда в некотором отдалении он мог видеть свою машину, припаркованную в ряду других автомобилей, а метрах в пятидесяти по диагонали - вход в "Луизиану", словно сияющий грот, и на фоне сияния - черные фигуры людей. "Выход!" - внезапно прохрипела из-под плаща и куртки рация. "Вот как, уже?" - хмыкнул Корсаков себе под нос. "Брей тен" в кобуре под мышкой словно налился свинцом. Из дверей "Луизианы" начали появляться люди, одни из них расталкивали других, послышались повелительные окрики, и вот в центре небольшой толпы, размахивая руками и громко вопя, на улицу почти выпал Эдварде. Он внушал Корсакову омерзение - казалось, флюиды глупости, агрессивности и наглости катятся от этого человека, кривляющегося в кружке своих приближенных, до самого перекрестка, где в нелепом обличье полусумасшедшего проповедника стояла его смерть. Окружающий мир исчез для Корсакова - остались только буйно жестикулирующая долговязая фигура в розовом свете реклам и тяжелый пистолет, словно сам прыгнувший ему в руку. Сила мышц, заставившая взлететь вверх руку с оружием, была дозирована настолько верно, что прямая линия, проведенная от верхней точки подъема, упиралась как раз в центр головы Эдвардса. Именно в этой точке и произошел выстрел. "Брентен" рявкнул на всю улицу и выбросил мощный сноп бледного пламени. Пуля послушно прочертила линию, намеченную интуицией стрелка, и от головы Эдвардса брызнули в разные стороны осколки кости, клочья кожи, кровь и комки мозга, оскверняя дорогие наряды толпившихся вокруг клевретов. Упавшая было рука с пистолетом снова взлетела вверх, и вновь прогремел выстрел. Корсаков стрелял навскидку, полагаясь не на точное соблюдение правил прицеливания, а исключительно на глазомер. Знакомое состояние нахлынуло на него: оружие казалось частью тела, - чтобы управлять им, достаточно было слегка напрячь мышцы, цель стала близкой и доступной, словно придвинулась вплотную, а полет пули он ощущал как продолжение собственного жеста, словно он не стрелял, а тыкал пальцем в фигуру, стоящую в футе перед ним. Эдварде зашатался, как пьяный, кренясь то на один бок, то на другой, то делая неверный шажок вперед, то сразу же судорожно отступая назад. Все это выглядело бы так, словно умелый танцор изображает пьяного в кружке восхищенных зрителей, если бы голова танцора не дергалась раз за разом под страшными ударами, на глазах превращавшими ее в бесформенный кровавый нарост. Тело Эдвардса рухнуло на асфальт и выгнулось в предсмертной конвульсии, а вокруг зазвенели разбитые стекла и сразу сделалось темнее - это Корсаков четырьмя зарядами, остававшимися в магазине, разбил четыре наиболее ярких источника света. Он метнулся к стене здания, туда, где мрак был гуще, стремясь затеряться среди мечущихся вокруг безликих фигур. На бегу он перезарядил пистолет и сунул его в кобуру. Теперь со всех сторон слышались крики и женский визг, кто-то показывал на него пальцем, кто-то совсем рядом завопил: "Вот он, держи его!" "Прокляну, нечестивец!" - голосом проповедника гаркнул в ответ Корсаков, и кричавший озадаченно смолк. По перпендикулярной улочке Корсаков неторопливо, но целеустремленно двигался к своей машине, не обращая внимания на поднявшийся шум: в его мозгу вновь прокручивался маршрут отхода и все действия, необходимые для того, чтобы бесследно исчезнуть и не оставить никаких зацепок, позволяющих связать случившееся с его личностью. Он с удовлетворением подумал о том, что паспорт на имя Патрика де Соузы остался незасвеченным - вся подготовка велась с использованием документов, предоставленных Джо, от которых теперь тоже следовало избавиться. Машина была уже ярдах в десяти от него - такой же, как и позавчера, старенький, но приличный двухдверный "Форд", предусмотрительно припаркованный носом в ту сторону, куда предстояло уезжать. Корсаков нащупал ключи в кармане плаща, и в этот момент среди вереницы припаркованных машин неожиданно возникло несколько фигур - пересчитать их Корсаков не успел, потому что справа от него кто-то крикнул: "Замри!" По спокойной интонации и властным ноткам в голосе Корсаков сразу определил, что это полицейский. Впрочем, на сей раз ему не удалось как-либо использовать свое чутье на фараонов: в руках у тех, кто его подстерегал, были готовые к стрельбе пистолеты, и они вовсе не собирались дожидаться, когда он и вправду замрет на месте и поднимет руки. Замигали вспышки, залаяли пистолетные выстрелы. Три пули попали Корсакову прямо в грудь, одна, посланная справа, - в лицо. Рухнув на асфальт, он прокатился несколько ярдов и застыл в неестественной позе. Вокруг его головы начала беззвучно расти маслянистая лужа крови.