Мы дёрнули мимо курящейся белым дымом двери кабака, запрыгнули в "Волгу" и сквозанули по неширокой Гончарной улице, ловко разминувшись с парой встречных машин. Слава вывернул на Миргородскую и погнал в сторону Александро-Невской лавры. "Не забыть бы свечку поставить", – мелькнуло в голове, когда мы проскакивали через площадь на мост.
Очутившись на правом берегу, я понял, что теперь мы точно уйдём. Это в центре никуда не соскочишь, а в новостройках вполне реально устроить успешный забег. Отсутствие мозгов у корефана с лихвой восполнялось приобретёнными в боевых условиях рефлексами и арестантской смекалкой: с моста он сразу притырился на Стахановцев и пошёл кружить по тихим малоприметным улочкам, двигаясь параллельно набережной и, соответственно, к дому.
"Опять встряли! – думал я, озираясь. Ждал заметить синие мигалки идущих на обгон мусорских тачек с наставленными из окон автоматами. – Снова впёрлись, да как! Вот теперь точно надо отваливать, куда угодно, лишь бы из города – хоть к чёрту на рога".
5
К чёрту на рога мы и попали. Такого захолустья не встречалось мне давно. Со времён экспедиции под Газли. Но там была пустыня, а здесь, сильно к северо-востоку от Красноярска, была изгаженная вырубками тайга.
Городок Усть-Марья представлял собою скопище грязных бараков, достраиваемых и обновляемых по мере обветшания, и небольшого количества блочных пятиэтажек, собранных на правом берегу Примы. Речка с сигаретным названием впадала в Марью, а на месте их слияния раскинулся смрадный нарыв, наполненный человеческим гноем. По-иному охарактеризовать эти трущобы было невозможно. Прима делила городок на две части – Правую и Левую. В Правой, меж Примой и Марьей находилась действующая колония при деревообрабатывающем комбинате, вокруг которой выросли дома цириков [7] и чекистов, присутствовал клуб (деревянный), Дом офицерского состава (кирпичный, сталинской архитектуры), баня, госпиталь и прочее, что полагается в таких местах. Был там и свой краеведческий музей, у директора которого мы остановились.
Левая же сторона была по-настоящему "левой". Селился там всякий сброд: эвенки, вольнонаемные и отмотавшие срок обитатели "Первого лагпункта", по каким-то причинам решившие не уезжать далеко. Работали кто где, частью на комбинате, частью в порту, на лесосплаве, многие тунеядствовали; воровали и пили все. Поскольку Левая сторона изначально планировалась как главная часть города, которую должны были заселить перекованные и нравственно чистые граждане страны Советов, там разместили ЗАГС, исполком, РУВД и прочие административные здания. Опрометчивость этого решения поняли значительно позже, когда граждане прочно обустроились в бараках и изменить что-то было уже невозможно. По моральным качествам они оказались подстать государственному строю. Загажено всё было жутко, даже до безобразия, на улицах иногда вездеходы вязли, особенно в дожди. Поэтому хранителем крупиц цивилизации стала ментовская сторона, имеющая вид благоустроенного прилагерного посёлка. Она хоть и была пропитана провинциальным мещанским духом плюс запахом каш из зоновской крупы, зато по ней можно было ходить и днём и ночью, без боязни получить пером в бок, в отличие от Левой стороны, где царили первобытные законы города без фраеров.
Андрей Николаевич Лепяго, которого нам порекомендовал Гольдберг, оказался старожилом здешних мест. Его отец чалился на усть-марьской зоне, он-то и знал Исаака Моисеевича сначала зэком, а потом как вольнонаёмный инженер. Малолетний Андрей обитал на Левой стороне вместе с матерью, подобно жёнам декабристов последовавшей за "кормильцем" в Сибирь. Несмотря на амнистию, ссылку отцу не сняли и он остался на деревообрабатывающем комбинате, где дорос до главного инженера. Андрей Николаевич закончил Красноярский педагогический институт и вернулся преподавать историю и обществоведение в ментовскую школу на Правом берегу. Так он и остался бы учителем, не появись в середине 80-х новый хозяин [8] , тогда ещё майор, Проскурин, который решил организовать при Доме офицеров краеведческий музей. Тяготел, видать, к науке. А поскольку начальник колонии является могущественным правителем в дарованном государством феоде, то и понты давил соответствующие, дабы не посрамиться перед соседями-феодалами пенитенциарной империи. Смекнул Проскурин, что собственный музей ничуть не хуже придворной филармонии, а даже лучше, поскольку оригинальнее, да и надёжней – вещи, в отличие от слабых здоровьем зэков, не болеют и не освобождаются. Директором тут же назначил учителя, который активно исследовал обычаи края и по собственной инициативе соорудил в своём кабинете экспозицию, знакомящую школьников с бытом аборигенов. Вскоре Андрей Николаевич был заменён выпускником Красноярского ВУЗа и в городе (невиданное дело!) возник свой музей.
Жениться Лепяго не сподобился, поэтому места в его большой избе хватило всем. Мы приехали втроём: я, Слава и Вадик, ради общего дела отказавшийся от ненаглядных бабочек. Корефан согласился терпеть нетрадиционно ориентированного энтомолога, а Гольдберг-младший, чувствуя такое к себе отношение, поубавил жеманности. Даже золотую серёжку из правого уха снял и в повадках напоминал переодетого монаха, чьё чело облагорожено печатью невинности. Мне же в этой компании было значительно легче. Ни к кому из спутников я неприязни не питал, а с Андреем Николаевичем моментально нашёл общий язык. Рыбак рыбака видит издалека.
– Вы не представляете, – продолжал радоваться Лепяго, пока мы отдыхали с дороги и насыщались, чем Бог послал, вернее, что привезли с собой – в холостяцком жилье отыскалось лишь немного овсянки. – Как я соскучился по беседе с образованным человеком! Только в школе и спасался, понимаете? Круг интеллигентных людей здесь настолько узок, что только с коллегами и можно общаться. Когда из школы ушёл, точнее, меня перевели, ну, предложили – от такого места отказываться нельзя, один единственный музей в районе, да что там в районе – во всей области! – так вот, понимаете, они в школе, а я здесь, умные разговоры стали так редки… Сбор экспонатов – занятие нелёгкое, скажу я вам. Приходится лазить по тайге. Отнимать, знаете ли, у природы, выкапывать, археологией заниматься.
При этих словах я улыбнулся, а обрадованный положительной реакцией Лепяго затараторил ещё пуще:
– Прекрасная экспозиция получилась, выдающаяся! – глаза его загорелись. – Пойдёмте, я вам покажу, в самом-то деле!
Отказать радушному хозяину было невозможно. Мы перешли через дорогу, благо, жил Андрей Николаевич напротив Дома офицеров, и начали осмотр местных диковин.
Поглядеть действительно было на что. Детище своё Лепяго обожал и трудился над ним не покладая рук. Музей состоял из четырёх проходных комнат, три из которых были полностью заняты экспонатами, а последняя только наполовину. В первой комнате стоял чум, там был подробно представлен быт аборигенов. Возле него торчали два чучела в богато расшитой меховой одежде. Лица у них были сделаны из тряпок, над которыми потрудился кто-то, знакомый с византийской иконописью. Так мог бы выглядеть Иисус, родись он на Севере.
– Зэки рисовали, – пояснил Андрей Николаевич, – тут, знаете ли, такие таланты сидят…
– Зона всегда богата талантами, – поддакнул я.
– Я здесь всё воссоздал до мелочей, – Лепяго так и распирало от нетерпения. Нам, как гостям, грозило претерпеть всю экскурсию целиком. – Настоящую одежду собрал, которую носили эвенки. Видите, мужчина одет по-зимнему, в доху, штаны у него из лосиной кожи, на ногах унты, а жена его одета по-летнему: в парку и олочи.
– И в той дохе дал маху я, – произнёс Слава задумчиво, – она не греет…
– Абсолютно, – поспешно закончил я.
Андрей Николаевич пропустил наши реплики мимо ушей.
– Палка у неё в руке называется аргал, – продолжил он, – она использовалась для управления оленьей упряжкой.
– А когда тут олени-то были? – пренебрежительно поинтересовался Слава. – Теперь всё, небось, на зэках возят.
Засунув руки в карманы, он стоял перед чучелом кабарги, брезгливо оглядывая немудрёную дикарскую утварь.
– Не так давно, кстати, исчезли, – сообщил Лепяго. Его непросто было сбить с панталыку. – А если в лес подальше зайти, то можно будет наткнуться на диких кабарожек. На них до сих пор охотятся. Кстати, насчёт охоты. Видите пальму в руке мужчины? Вон, тесак так называется. Несмотря на её грозный вид, пальма не является для местных жителей оружием. Это сельскохозяйственный инструмент, такой же как коса у русских.
Я присмотрелся. Чучело было вооружено своеобразным мачете с длинной ручкой или, скорее, коротким копьём с длинным узким лезвием почти с рукоять величиною. Может быть пальмой и можно было рубить какой-нибудь стланик, но смахнуть голову с плеч она тоже могла за милую душу. В другой руке туземец держал лук. На левом бедре, оперением к пузу висел колчан со стрелами.
– Настоящий боевой лук, – похвастался директор музея. – Хранился в одной семье.
– Тут что, бои шли? – хмыкнул Слава.
– В своё время – да, – просветил нас Андрей Николаевич. – Вы у себя в Ленинграде о Севере всё больше по фильму "Начальник Чукотки" судите, а зря. Не такие они простые, если уж хотите знать. Казаков со времён Ермака Тимофеевича гоняли такими луками, между собой северные народы тоже бились насмерть. Лет двести назад тут такие войны шли, что ох ты ну.
– Сильно рубились? – корефан напал на любимую тему.
– Надо полагать, – не без гордости за отчизну ответил Лепяго. – Человеку вообще свойственно воевать. За землю, за богатства… Ну, богатств тут особенных не было, а за жизненное пространство боролись.
– Места им мало – леса-то огромные какие? – вступил Вадик.
– Видимо, мало. В лесу не везде хорошо, да и народу раньше проживало значительно больше. Охотились, кочевали. Жили стойбищами. Иногда сталкивались. Естественно, чужаков побаивались, как и всего непонятного. Старались доказать свою доблесть. Вот и случались войны. Эвенки с тунгусами, тунгусы с эвенами, эвены с остяками, манси и юкагирами. А всех их вместе выносила кавалерия чаучей.
– Чукчей, что ли? – уточнил Слава.
– Это вы их так зовёте. А на самом деле они чаучи – "оленьи люди": пастухи и кочевники. Вот им много места требовалось, чтобы стада кормить. Соответственно, стычки неизбежны. Где война, там растят воинов – сильных и свирепых бойцов. Они совсем непростые ребята! Чукчи и до побережья доходили, там громили коряков и нивхов, словом, экспансивная нация, а вы анекдоты про них сочиняете. Это от незнания, вам простительно.
– Вас этому в Красноярском учили? – с неподдельным уважением спросил я.
– В нём самом, – кивнул Лепяго. – Я ведь готовился как преподаватель соответствующего региона. Эпос "Нюргун" моя настольная книга, – он усмехнулся.
– Как у вас тут всё… необычно, – восхищённо протянул Вадик. Ему хозяйство Лепяго понравилось.
– Спасибо, – Андрей Николаевич был тронут. – Я старался воссоздать всё доподлинно. Видите посуду из бересты, чуман называется. Она как бы бывшая в употреблении. В посёлке одном обнаружил. Я её из этнографической экспедиции привёз. Когда музей основали, я, скажу вам, немало поездил по округе в поисках экспонатов. Дело хлопотное, но зато результат каков!
– Впечатляет, – Вадик указал на бревенчатое сооружение в дальнем углу, – а что это такое?
– Лабаз, – охотно просветил директор. – В нём могли хранить продукты от зверья, но этот ритуальный. Сделан для покойника. Умерших здесь не зарывали, – пояснил он, – укладывали вот в такие срубы или поднимали на дерево в долблёном корыте. Видите, маленькое, предназначено для ребёнка.
Лабаз производил весьма мрачное впечатление. Для комнаты он был слишком большой и очень тёмный. Эдакая низенькая избушка с дверью-лазом. Жуть.
– Гроб тоже подлинник? – спросил я. Не без иронии, однако.
– Гроб? Нет, – Лепяго даже не понял шутки. – Настоящий найти не удалось. Но этот один старый эвенк вытесал, – поспешно добавил он, словно испугавшись, что мы усомнимся в ценности экспоната. – Он, скажу я вам, достаточно здесь прожил и родился ещё до советской власти.
– Силён, – молвил Слава, непонятно, то ли в отношении гроба, то ли эвенка. А, может быть, директора.
– Ну, а посетителей много бывает? – задал я каверзный вопрос.
– Детишки, в основном, из школы. И слушают, знаете ли, с таким удовольствием, – похвастался Лепяго. – Для них ведь это всё – давнее прошлое. Что они здесь видят; зону, конвой, своих таких же. Ну, в тайгу сходят. Родители у них понаехали кто откуда, их ведь тоже переводят по ведомству. Так что развлечениями молодёжь не избалована, да и нет тут молодёжи почти. После школы сразу в город уезжает, а кто и раньше – с родителями вместе.
– Одно слово – мусор, – процедил корефан.
– Вы, я вижу, сидели? – заметил Лепяго. Слава в ответ только цыкнул. – У меня у самого отец здесь чалился. Вот, был с его дедушкой знаком, – кивнул он на Вадика. – Да, – сказал он Гольдбергу. – Я и вашего батю видел, пацаном ещё. Помню, заходил, гостинцев от Исаака Моисеевича привёз. Мы с родителями тогда на Левой стороне жили. Его геологическая партия в порту остановилась, в бараках. А там пьянка была и пырнул его кто-то ножиком.
– Ах, вот как, – с натугой выдавил Вадик.
– А в тайге эвенки остались? – я взглянул на расстроенного энтомолога и решил поменять тему разговора. Вадик расстроился, что было вполне понятно. Новая версия гибели отца оказалась ещё печальнее; одно дело, когда утонул человек, и совершенно другое, когда по пьяни зарезали. Вот стал бы Иосиф врачом или искусствоведом как братец, глядишь, и жил бы сейчас. Все эти мысли отразились у Гольдберга на лице.
– В тайге? – спохватился Андрей Николаевич, догадавшийся оставить горестную тематику. – Остались, конечно. У нас, в Усть-Марье, чистокровных давно нет, а выше по реке должны были остаться. Охотники там всякие, просто дикари.
Гольдберг-младший продолжал стремительно мрачнеть.
– А теперь, – с фальшивым воодушевлением пригласил Лепяго, – перейдём в нумизматический зал нашего музея!
"Сюрреализм! – мелькнуло в голове. – Нумизматический зал! Приехали к чёрту на рога искать сокровища, и сразу же попадаем в кунсткамеру, а теперь ещё и на нумизматический зал предстоит взглянуть. И где – в глухой зажопине, которой даже на карте нет. Тоже мне кладезь культурного достояния районного значения; овеществлённая эманация размышлений начальника колонии. Сюр, самый настоящий сюр этот краеведческий музей при Доме офицеров: фантом мысли чекиста, по которому нас водит сын политзаключённого. Каков же здесь может быть нумизматический зал – пара екатерининских пятаков, уцелевших со времён казацкой экспансии?"
Однако мой скептицизм рассеялся, стоило переступить порог соседней комнаты. Андрей Николаевич щёлкнул выключателем и я застыл, поражённый.
Никогда ещё я не видел столько старинных денег, собранных вместе. Вдоль стен размещались витрины, подсвеченные изнутри маленькими лампочками. На чёрном бархате лежали монеты и банкноты Государства Российского со времён его основания до наших дней. Это был самый настоящий Нумизматический зал, без прикрас. До сих пор я думал, что знаю многое о российских денежных знаках, но оказалось, что далеко не всё. И там было золото. Много золотых монет.
– Потрясающе, – вырвалось у меня.
– Вам понравилось? – спросил тщеславный Лепяго.
– Ещё бы! Тоже в экспедиции собирали?
– Немного. По большей части, Феликс Романович Проскурин помог. Ему как человеку, наделённому властью, в наших краях принято подносить дары.
"Кто бы мог подумать, – я ошеломлённо обозревал зал. – Такая роскошь в такой глуши! Вот что может сделать энтузиаст, которого поддерживает один из самых влиятельных людей района. А у этого Проскурина губа не дура, знает, что собирать. Надо будет запомнить."
– Ко мне, если хотите знать, из Красноярска приезжают на коллекцию взглянуть, – похвалился директор. – Она у меня вроде главного козыря. Недаром я её в дальнем зале держу, чтобы остальные экспонаты тоже на глаза попадались. Всё-таки много труда вложено. А вот главная жемчужина коллекции – собрание сибирских монет.
Мы столпились у витрины, на которой были представлены редкие, почти не дошедшие до наших дней монеты, чеканившиеся при Екатерине II. Я внимательно изучил их характерный рисунок, отличающийся от чеканки европейской половины России. Аверс был обычный: с вензелем императрицы в виде буквы "Е" с римской двойкой внутри, окружённые пальмовыми ветвями, а вот на реверсе гордые сибиряки изобразили двух соболей, держащих в лапах увенчанный короной овальный щит. Всю эту геральдику окружала надпись "Сибирская монета". На щите помещалась дата изготовления и достоинство монеты. Было таких монет необычайно много – штук сорок. Уникальная коллекция. Здесь были представлены все номиналы: полушка, деньга, копейка, две, пять и десять копеек.
– Сибирская монета чеканилась на Колывановском денежном дворе с тысяча семьсот шестьдесят третьего по тысяча семьсот восемьдесят первый год, – хорошо поставленным лекторским голосом принялся рассказывать Лепяго. Его прямо распирало от гордости. – Перевозка наличных денег из центральных губерний Российской империи обходилась казне гораздо дороже, чем производство самой монеты, поэтому Екатерина Вторая издала указ, согласно которому деньги для обращения на территории Сибири должны были изготавливаться на Алтае. Сырьём для них служила медь, выплавляемая на Колывановском заводе. Поскольку она содержала в себе примеси серебра и золота, монетная стопа для них была поднята до двадцати пяти рублей из пуда меди, в то время как общегосударственные монеты чеканились по шестнадцатирублёвой стопе. Монетной стопой называлась весовая единица, из которой можно было начеканить монет общим достоинством, в данном случае, на двадцать пять рублей. То есть Сибирская монета была меньше и легче общероссийской. А уникальность моей коллекции, – с особым удовольствием добавил Андрей Николаевич, – состоит в том, что она полная. Здесь есть пара пятаков, которые представляют собой чрезвычайную редкость. Дело в том, что Сибирскую монету с тысяча восемьсот двадцать четвёртого года стали выводить из оборота и огромное количество пятаков, точнее, шестьдесят пять тысяч пятьсот двадцать килограммов отправилось на отливку колоколов Исаакевского собора. Это был почти весь запас изъятой монеты данного номинала. Так что, спасибо Феликсу Романовичу за целостность, целость и сохранность этого собрания.
"Особенно за последние два пункта", – подумал я, представив на миг реакцию знакомых нумизматов, доведись им узреть экспозицию при усть-марьском Доме офицеров. Надо полагать, поблизости имеется немало охотников заполучить её, да все знают, что хозяин спуску не даст. Поэтому музей – святое место.
– А что это у вас за одежда? – указал я на толстый рыжий свитер грубой вязки, одиноко лежащий на персональном застеклённом стеллаже.
– Это, – с придыханием сообщил Лепяго, – гордость нашего музея, по ценности сравнимая разве что с нумизматическим собранием.
– Свитер? – удивился Вадик.
– Свитер! – Андрей Николаевич торжественно воздел палец. – Он, если хотите знать, самый уникальный экспонат. Местонахождение второго такого же неизвестно, возможно, он не сохранился.
"Он с ума съехал в своём музее," – я сочувственно посмотрел на восторженного директора.
– Чё в нём такого? – Слава поближе подошёл к витрине. – Он что, золотой?
– Он мамонтовый!