– Это ещё что за тварь такая? – спросил Слава.
– Уньрки, так нивхи называют людоеда вроде вашего Лепяго. Шаман-милк поднял его и заставил служить. Уньрки кровь человеческую пьёт и ест мясо. Уньрки, который был мёртвым, очень трудно убить, потому что он покойник, хотя выглядит как будто живой.
– Что ему от меня-то понадобилось?
– Что-то есть у тебя такое, что ему нужно. Уньрки просто так ходить не будет. Ты брал у него что-нибудь?
– Нет. Хотя, да, было дело. Мамонтовый свитер забрал из музея. Всё равно его мародёры украли бы, – пояснил я Гольдбергу на всякий случай. – Или сожгли вместе с музеем, там по всей Усть-Марье пожары были.
– Что за мамонтовый свитер? – заинтересовался Кутх.
Я пояснил про геологов и про экспедицию на остров.
– Нет, не за этим уньрки приходил, – уверенно отверг Кутх. – У тебя что-то ещё есть более важное, чем свитер из шерсти мамонта.
– Золотые Врата? – я впервые назвал нашу находку в присутствии чужого.
– Нет, за гонгом он сюда пришёл бы, да ему не нужен гонг.
– Что ему нужно? У меня из его вещей больше ничего нет. Разве что Сучий нож, который был у Проскурина, но он сам ко мне при взрыве улетел.
– Что за Сучий нож? – Кутх весь подобрался, даже пальцы поджались как птичья когти.
– Да вот он, – я вытащил из-за ремня финку и при этом порезался. – Гадина!
Все уставились на пику, которую я положил на стол между собой и Кутхом.
– Могу я посмотреть? – вежливо спросил Иван Сергеевич.
Пока я заматывал палец носовым платком, он бережно повертел нож и вернул на место.
– Хорошая вещь, – сказал он. – Вот за ней уньрки приходил.
– Что теперь с ним делать? – при воспоминании о вчерашней встрече мурашки пробежали под кожей. – Отдать ему эту хреновину? А то он теперь не отвяжется и убить его нереально.
– Почему нереально? Можно убить уньрки, только нужно знать как.
– Вы в этом разбираетесь. Что я должен делать? Отдать ему нож?
– Так вы беды натворите. Лучше мне отдайте, я спрячу.
– Это даже не смешно, Иван Сергеевич, – обмануть кладоискателя хочет каждый, сколько раз меня пытались надуть! – Я вам отдам нож, а Лепяго не отстанет. Где гарантии, что он не будет дальше за мной охотиться?
– А вы отдайте нож Давиду Яковлевичу, – хитровато глянул Кутх на испуганно отпрянувшего Гольдберга. – Увидите, куда уньрки в следующий раз пойдёт.
– Да завалить его надо, чё тут думать! – не утерпел Слава. – Чё там такого сложного для этого надо знать? Вот ты знаешь, Иван Сергейч?
– Знаю.
– Поможешь завалить людоеда?
– Не бесплатно.
– Сколько денег вы хотите? – перевёл я разговор в русло конкретики.
– Что – деньги?.. – с философским пренебрежением отозвался Кутх. – Деньги это… – подбирая слова, он пошевелил пальцами, словно через них лилась вода или сыпался песок, пыль и прочая труха жизни. – Деньги – это человеческий мусор, который лежит под ногами, и его всегда можно нагрести полный карман. Мне не нужны деньги. Деньги у меня есть, а толку от них нет.
– Тогда что вы хотите за помощь? – я приготовился к худшему. То, что не меряется деньгами, стоит очень дорого.
– Да хотя бы вот этот нож, – безразлично кивнул Кутх на финку Короля.
Так или иначе, ушлый коммерсант получил желаемое.
– Договорились! – выпалил я, пока странный туземец не передумал брать старый нож взамен за соучастие в убийстве. Должно быть, в его первобытном краю человеческая жизнь совсем не ценилась.
Наверное, для того, чтобы я не подумал, будто продешевил, Кутх обвёл нас пристальным взглядом и остановил на мне.
– Тебе опасно ходить за уньрки, пока на тебе лежит проклятие, – объявил он.
Я похолодел.
– На мне?
– Ты проклят, – подтвердил Кутх. – Ты приносишь несчастье.
– Какое несчастье? – только и смог проблеять я. Мозги переклинило.
– Неудачи и беды преследуют тебя, не заметил? Дела сначала идут хорошо, а потом горе. Беды растут. Они тебя скоро погубят.
– Когда, – выдавил я, – это произойдёт?
– Скоро, если не снять беду, – чёрные глаза Кутха смотрели в упор, гипнотизировали. – Тебя прокляла баба со злым языком, которая портит людей грязным словом.
– Это кто тебя так, Ильюха? – с насмешкой вклинился в наш торг Слава, и от его добродушного тона на душе полегчало.
Кутх сразу отвёл глаза.
– Баба без дома. Ты пролил кровь, и на крови получаешь возмездие.
Гольдберг таращился на меня через очки с растерянностью и испугом, а Слава с интересом и любопытством.
– Ты сам должен знать, – добавил Кутх.
– Цыганка, – в памяти всплыла сцена, как я отбиваюсь от бешеной стаи лопатой, тыкаю самой злобной дуре в живот и через платье проступает кровь, а самая старая цыганка рычит на своём тёмном наречии и с руганью возвращает украденные деньги. – Что вы хотите получить за это?
– Свитер из шерсти мамонта, – хищным вороном выкружил все мои сибирские трофеи Кутх.
Его решительно не интересовали деньги.
* * *
– Что-то я ни хрена не понимаю, – помотал башкой корефан. – Кто кого сегодня развёл?
Мы ехали готовиться к охоте на уньрки. Уже опустился мрачный сентябрьский вечер. В салоне, освещённом зелёными огнями приборной доски, было удивительно уютно. Мягко подвывал движок на прогазовке, да мерно пощёлкивали поворотники, когда Слава шёл на обгон.
– Вот, – назидательно молвил я, – налицо столкновение культур! С присущим оному разногласием в системе ценностей.
– Чего?
– Нашему дальневосточному знакомцу настолько понравилась финка, что он готов пойти на убийство ради обладания ею, а человеческая жизнь для него – тьфу и растереть. Тем более, что Лепяго и не человек вовсе, а какой-то вурдалак, по его словам.
– Чукчи, они на всю голову ушибленные, в натуре. Правильно про них анекдоты рассказывают.
– Иван Сергеевич вообще-то не чукча, а нивх, если я правильно понял.
– Какая на хрен разница?
– In re [27] , разница есть. Это два разных народа, каждый из которых считает себя настоящими людьми, а всех чужаков неполноценными, близкими к животным.
– Вроде как фашисты?
– Ты тоже чукчей за людей не считаешь, а они не считают за людей нас. Признание – это очень древний культурный феномен. Механизм его крайне сложен и практически не поддаётся изменениям. Ни у чукчей, ни у фашистов, ни у австралийских аборигенов.
– Фашисты же вообще были гады и беспредельщики!
– Ты, как эсэсовец, тоже педерастов за людей не считаешь и из одной посуды не станешь с пидором есть.
– Ильюха, они же в очко жарятся!
– Видишь, основание для культурного неприятия более чем серьёзное.
– По всем понятиям тоже серьёзное основание. Воры узнают, не простят.
– С евреями примерно та же картина.
– Ну, ты сравнил! – хмыкнул Слава, потом вдруг замолчал и через некоторое время добавил: – Хотя, в общем, да.
– Культурная пропасть, созданная евреями, чтобы не ассимилироваться с народами, среди которых жили, со временем вышла им боком. Научить людей толерантности будет очень сложно. В цивилизованных странах пробуют, но без особого успеха. Чужаков везде не принимают. Даже деревенские не понимают городских.
– Блин! Это сколько же нам открытий чудных готовит просвещенья дух! Ёшкин ты кот! – корефан резко крутнул рулём, чтобы не врезаться в "Хонду" с белокурой барышней, решившей вдруг сманеврировать. – Хорошо, что здравый рассудок не все потеряли.
– Вот-вот, Слава, неприятие всего инородного очень сильный фактор. Скорее лев возляжет рядом с ягнёнком, чем за одним столом воссядут иудей, фашист и гомик.
– Да ладно! В новостях только их и видишь. Сидят рядышком и за мировую интеграцию трут.
– Гм… Ну, есть изменения, – пробормотал я. – Хотя это только политики, что с них взять?
Слава подвёз меня к парадному. Ему очень хотелось посмотреть на Лепяго. Мы вылезли и стали оглядываться. Нелепой фигуры с капюшоном не приметили, зато позади зажглись фары, высветив нас, как зайчишку на дороге. Машина катила, горя жёлтым взглядом из-под насупленной морды.
"Волга"! – определил я и заметил передний номер Е 676 тт.
– Слава, фашисты!
Мы нырнули в тачку.
– Они за деньгами приехали!
– Понял, – корефан со второй передачи рванул по двору, тёплый движок позволял такие выкрутасы. – Неохота через край борщить, а, чувствую, борщануть придётся.
– Ты что удумал? – забеспокоился я.
– Не ссы, Ильюха, всё будет путём. Где мы, там победа!
– Где мы, там война, – вздохнул я.
– Никто, кроме нас! – изрёк Слава очередной девиз ВДВ и так жизнеутверждающе заржал, что я приготовился к бойне.
Он притормозил перед выездом на Светлановский проспект. Трискелионовская "Волга" тоже остановилась.
– Только не здесь! – выходки с гранатой в кафе мне хватило, чтобы понять беспредельную глубину отмороженности афганца. – Нечего в моём дворе Бабий Яр устраивать! Всю жизнь в тайге отсиживаться – ну его на фиг!
Отговаривать корефана было бесполезно. Заматерелый милитаризм и просушенные в боях мозги двигали Славу на подвиги. Да только подвиги в России, зачастую, уголовно наказуемое деяние. Друган это уже испытал на своей шкуре, но не вразумился и на все удары судьбы отвечал ударами по ней же. Меня этот оголтелый подход не устраивал, к тому же по стрельбе во дворах я был у здешних ментов первый подозреваемый.
– Давай их в лес лучше вытащим, – предложил я.
– В лес? Можно и в лес, – Слава пропустил транспорт и выехал на проспект. – Тебе в какой?
– Давай в Ручьи.
– Лады, – корефан повернул направо. – Если только они за нами поедут.
В боковое зеркало я увидел, что "Волга" двинулась следом.
– Фигня! Где наша не пропадала? – поспешил рассеять я сомнения другана. – Везде пропадала, и ничего!
– Верно, не век же от них прятаться. Они с тебя получать приехали?
– Да вроде пора им платить.
– А ты от них когти рвёшь. Они за тобой гонятся, – продолжал рассуждать Слава. – Значит и в лес за нами поедут. Быки камолые!
– Молодые, глупые. Что с них взять? – я вытащил ТТ, дослал патрон и пристроил пистолет за ремнём на животе, чтобы его можно было легко достать. Прикрыл курткой на случай, если в салон заглянет автоинспектор.
К счастью, на перекрёстке Светлановского и Тихорецкого проспектов мусоров не случилось. Я вспомнил, как летел здесь пьяный, по уши в крови несчастного пацана. Теперь я держал обратный путь. К стрельбе, пацанам и кровопролитию.
За рынком мы свернули направо, на совершенно пустой по случаю позднего часа Северный проспект. "Волга" противника как привязанная висела на хвосте. Патриоты не наглели, но и отпускать нас не собирались, решив преследовать должника, пока он не выпадет из машины с поднятыми руками и не сдастся на милость победителя. Им ведь от меня деньги нужны, а не жизнь. К тому же, интуиция подсказывала, что у трискелионовцев кишка тонка кого-то убить.
От этих мыслей я успокоился и даже радио включил, чтобы пропадать с музыкой. Вместо бодрой мелодии из колонок выполз меланхоличный шансон:
Эх, яблочко, да куда котишься?
В Губчека попадёшь, не воротишься!
Эх, яблочко, да наливной бочок.
Информацию на вас слил один торчок.
От этого откровения камень вернулся на сердце. Я немедленно вырубил приёмник и нервно обернулся. Трискелионовская "Волга" мрачно зырила в заднее стекло нахмуренными мутными фарами. Слава вырулил на проспект Руставели. Там было оживлённое движение, встречались и милицейские экипажи. Меньше всего нам сейчас хотелось оказаться остановленными и досмотренными автоинспекцией, это была прямая дорога в Губчека. К счастью, судьба решила не обламывать нам рога, а может захотела посмотреть на гладиаторские бои. Железнодорожный переезд в Ручьях оказался открыт. Мы проскочили мимо автобазы и свернули на Пьяную дорогу, змеящуюся между сетчатыми заборами дачных участков. В темноте и безлюдье нацисты осмелели. "Волга" осторожно стала нас прижимать к огородам. Корефан уворачивался и одобрительно ругал борзую молодёжь, стараясь не поцарапать машину и не влететь в кювет. Пьяная дорога изобиловала крутыми поворотами и была узкой – две машины с трудом могли бы тут разъехаться. Это осложняло манёвр нашим преследователям, которые вовсе на стремились уделать в хлам свою тачку.
– Щас к крематорию выйдем, там и потолкуем! – с азартом сообщил корефан то ли мне, то ли нацистам.
Пьяная дорога кончилась. Впереди показались угрюмые ворота погоста. Слава сбавил скорость, прижался к обочине и остановил машину. Метрах в пяти позади затормозила вражеская "Волга".
– Готов, Ильюха?
– Всегда готов!
– Тогда пошли, – Слава вытащил из кармана куртки "Вальтер ПП", я достал ТТ, мы синхронно распахнули дверцы и выскочили из машины.
Молодёжь, похоже, не ожидала от нас такой прыти, потому что только начала покидать свой рыдван. Задняя дверца открылась, в салоне включился свет, из машины появилась знакомая фигура веснушчатого боксёра. На переднем сиденье маячил долговязый патриот. Он с чем-то копался и лишь успел высунуть за порог ногу, когда я подскочил и что есть силы пнул по дверце.
– Ложись, падла! – я дважды выстрелил в землю перед боксёром.
У того хватило ума не рыпаться, а может быть выработался страх передо мной. Он пал мордой вниз, а я рванул на себя переднюю дверь и обнаружил долговязого с короткой "Сайгой" на коленях, лихорадочно пытающегося сдвинуть флажок предохранителя. Как оно бывает с перепугу, рычажок залип. Долговязый сбледнул с лица и судорожно дрочил упрямую железяку, перестав обращать внимание на окружающее. Я схватил его за плечо и ткнул стволом в рожу.
– Брось, завалю!
Долговязый покорно замер.
Слава выволок водителя и потащил за шкирку на мою сторону.
Уткнув под нос пахнущий горелым порохом ТТ, я забрал у долговязого "Сайгу".
– Выходи!
Долговязый засуетился.
– Видал? – показал я Славе трофей.
– Ого, – обрадовался афганец. – Валить нас приехали!
– Ты что, петух, – рыкнул я долговязому, который стоял, держась за дверцу, и трясся. – Ты грохнуть меня хотел?
– Н-нет, – быстро ответил долговязый.
– Что ты тогда за "Сайгу" хватался. За оружие хватаются, когда хотят кого-то убить. Вот я, например, хочу тебя убить, поэтому у меня в руках пистолет. Это значит, что я тебя убью.
Слава пинком в сгиб ноги поставил водителя на колени рядом с лежащим ничком боксёром и стал с интересом наблюдать за нами.
– Лавэ с меня приехал получать?
– Д-да, – долговязого колотило.
– А "Сайга" тебе зачем? Хотел деньги забрать и меня завалить?
– Нет…
– Ты же меня грохнуть обещал, если денег не будет, помнишь?
– Нет! – затараторил долговязый. – Это на всякий случай… так… потому что ты это…
– Что я "это"? Что ты молотишь, нервный поносный кролик?
Долговязый забуксовал, белея на глазах. Я несильно ударил его рукояткой ТТ в нос. Потекла кровь.
– Пидорасина тупая! Я тебя с волыной в руках поймал, а ты метёшь, что убить меня не хотел! Кто у Ласточкина сын? Как его зовут? Имя!
В тусклом свете, пробивающемся из салона "Волги", я увидел, что зрачки долговязого со страха расплылись во всю радужку.
– Не знаю, – пробормотал он.
– Кирилла Владимировича! Ласточкина! Знаешь?!
– Д-да, знаю, – закивал долговязый, капая кровью на рубашку.
– Его сына как зовут?
– Какого сына? Я не знаю.
– Он в "Трискелионе" у вас! В клубе! Сын Ласточкина! Его имя?!
– Имя? – долговязый побелел ещё сильнее, хотя казалось, что больше некуда. – Не знаю.
– Сука ты, – выдавил я с разочарованием. – Становись на колени.
Долговязый торопливо бухнулся, как подрубленный, не чувствуя боли.
Я наставил ему между глаз ствол ТТ.
– Выбирай, как с тобой поступить. Грохнуть тебя, пидораса, или ещё нам послужишь? Хотя, что с тебя толку…
– Послужу, – с готовностью заявил нацик.
– Поставь-ка этого на колени, – кивнул я Славе на боксёра, – пусть тоже посмотрит.
Недовольный боксёр был вздёрнут за шкирятник и с некоторым трудом приведён в рабскую позу.
– Окрестим вас сейчас по полной, – я передал корефану "Сайгу", переложил ТТ в левую руку и достал Сучий нож, держа его над головой нациста. – Тебя как зовут, долговязый пидорас?
– Андрей, – пробормотал трискелионовский бригадир.
– Отрекаешься ли ты, сука Андрей, от своего нацистского "Трискелиона"?
– Отрекаюсь.
Мы со Славой даже переглянулись, так легко это было сказано.
– Готов ли ты, сука, всеми силами, верно и преданно служить великому делу истории и археологии?
– Да. Готов, – то ли служить делу науки было не заподло для патриота, то ли он был готов сейчас согласиться с чем угодно.
– Целуй, сука, нож и будешь наш!
Долговязый так истово облобызал окровавленными губами поднесённый клинок Сучьего ножа, будто принимал посвящение в рыцари.
Финка Короля, казалось, отяжелела в моей руке.
– Вставай, сука, и бери нож, – торжественно произнёс я.
Трясясь от страха и унижения, долговязый поднялся, принял Сучий нож и по моему жесту проследовал к водителю.
– Вы чего это, эй? – забеспокоился тот.
– Не ссы, фашист, – хмыкнул Слава.
– Я не фашист, я русский патриот!
– Если ты такой патриот, чего не в армии? Иди, Родину защищай.
– А ты чего сам не в армии? – огрызнулся водила.
Похоже, мы его мало пугали.
– Моя война в восемьдесят девятом закончилась, – спокойно ответил Слава.
– Как тебя зовут, мудила? – перешёл я к продолжению церемонии.
– А тебе зачем?
– Затем… Да что мы с ним разговариваем, – оборвал я себя. – Слава, застрели его!
– Эй, а… – проблеял водитель, когда к его лбу стремительно взмыл дульный срез "Вальтера".
– Хуй на! Во всём вини свою тупость, быкота! Как твоё имя?
– Артур.
– Ты русский вообще-то, Артур?
– Русский. Из Баку.
– Что-то не похож. Из Баку? Ты же азер! Андрей, сука, как у тебя в русском патриотическом клубе затесался азербот? Непорядок.
– Он русский, – пробубнил долговязый. – Мы проверяли, родители русские. Просто так назвали, там традиция.
– Я русский, – закивал Артур. – Я не айзер!
– Ну, если ты не азер, тогда повторяй слова клятвы, – отчеканил я. – Отрекаешься ли ты, сука Артур, от своего корявого "Трискелиона"?
Водила кивнул.
– Не слышу!
– Говори: "Отрекаюсь", – настоятельно посоветовал Андрей, стоя рядом с ножом в руке.
– Отрекаюсь, – повторил водила.
– Готов, сука, археологам земли русской служить, свято и преданно?
– Готов.
– Целуй, сука, нож!
– На, целуй, – заторопился долговязый и чуть не испортил всю церемонию.
Артур заколебался, но всё же приложился губами к клинку Сучьего ножа, и мы заполучили ещё одного.
Он встал с колен и мы все столпились вокруг боксёра, который инстинктивно прижал подбородок к груди.
– Я не буду целовать нож, – буркнул он.