"Да он, гад, просто издевается над нами, – злился Лешка, устраивая ящик на плече поудобнее. – Хто хлопцев без патронов оставил? Прямо как дед Никодимыч покойный – тот тоже, помнится, говорил, что это я, мол, геройского красноармейца убил, потому что ящик под патроны кривой сколотил. Дались вам эти ящики! Философы… Всех я, получается, убил. Из-за Лешки Миронова и война началась – больше ведь не из-за кого. Черт, скорей бы уже все это закончилось – и на фронт!"
Отношение к старшине Хоменко у Миронова поменялось сразу и навсегда после того, как Лешка волей случая узнал тайну, о которой и не подозревал никто из курсантов.
Старшина вдруг срочно понадобился командиру роты, и подвернувшегося под руку Миронова отправили на розыски. Алексей побежал в общежитие комсостава, отыскал нужную дверь, постучал. Голос за дверью произнес что-то непонятное – Лешка прикинул, что этот звук можно понимать как разрешение, и толкнул дверь.
Хоменко сидел за столом, на котором стояла почти пустая бутылка водки, а рядом на старой газете лежала разрезанная луковица и надкусанный ломоть черного хлеба. Расстегнутый воротник гимнастерки, взъерошенная прическа и мутный, нехороший взгляд красноречиво свидетельствовали: старшина крепко пьян.
– Товарищ старшина, разрешите обратиться? Там ротный… Вас ищет.
– А-а-а, Миронов… – Старшина замедленно кивнул и вяло махнул ладонью: – Садись, Миронов, посиди со мной… немножко. Пить тебе не дам, а сам выпью. День рождения…
– Так это… – смущенно кашлянул Алексей, – поздравляю! Только ротный там…
– Да пошел он! – Хоменко поморщился и нетвердой рукой вылил в стакан остатки водки, выпил. Шумно выдохнул, неторопливо закурил, невидящим взглядом посмотрел куда-то в угол и почти трезвым голосом негромко сказал: – Да не с чем поздравлять, Миронов. Не у меня – дочке сегодня восемь. Было бы… Валентина, жена, с Оленькой моей в Белоруссии под немцем остались: эвакуироваться не успели. Тетка там у Вали какая-то была… Они под вечер в деревню приехали – эсэсовцы и полицаи, которые из наших. Карательный отряд. Пьяные все. То ли партизаны там убили кого, то ли евреев деревенские прятали – не знаю. В общем, всех согнали в старую конюшню колхозную. Деревянную. И сожгли. Сначала гранатами забросали, а потом из огнеметов. А кто из окошек пытался выпрыгнуть, тех из пулеметов. Всех, понимаешь? Всех баб, дедов старых, старух, детишек… Они кричат, воют – а их из огнеметов! И Оленьку мою… А тетки в деревне тогда не было: в райцентр на базар ходила – за солью. Она-то мне потом и написала обо всем. Как деревню-то сожгли, она вроде к партизанам прибилась – через них и весточку послала. И как только дошла ее бумажка – все удивляюсь… Лучше б, сволочь, затерялась где… Понимаешь, эта дура старая жива, а их нет! Ты знаешь, как горелое мясо человечье пахнет? Ничего вы еще не знаете… Вот на передовую попадете – там поймете. Все, иди, Миронов, нечего тебе тут…
– Так ротному что сказать? – Алексей опасливо покосился на смятую постель в углу комнатенки, на которой лежал небрежно брошенный командирский ремень с портупеей и кобурой. – А хотите, я еще с вами посижу?
Старшина проследил за взглядом Миронова, все понял и пьяно усмехнулся:
– Не бойся, курсант, старшина Хоменко не из таких. Нельзя мне: мне еще надо до ихней вонючей Германии добраться – должок за ними, суками. Не люди они, понимаешь ты?! Крысы поганые! И давить их надо – всех, до самого последнего. Видел плакат – "Папа, убей немца!" называется? Это и мои девчонки кричат – я этот крик и днем, и ночью слышу! Правильно товарищ Эренбург пишет: всех их, тварей, надо… Все, мотай отсюда! Ротному скажи… Не, врать тебе нельзя, а то попадет. А скажи как есть: нажрался, мол, старшина. Перебьется наш капитан. Только про все остальное – молчок! Как человека прошу. Иди, курсант!
Язык за зубами Алексей держать умел – даже ближайшему дружку Мишке Говорову ни словом не обмолвился о том, что видел и слышал в тот вечер в комнате старшины…
Шел месяц за месяцем, и курсанты, уже точно зная, что их курсу предстоит ускоренный выпуск, считали дни и недели, оставшиеся до отправки на фронт. Впереди их ждали погоны с крохотной звездочкой младшего лейтенанта на плечи, комсоставский ремень с портупеей, пистолет "ТТ" в кобуре и должность "Ваньки-взводного": именно так на армейском жаргоне называли командиров стрелковых взводов. Должность, которой даже в шутку никто и никогда не завидовал, – именно Ваньки-взводные делили с солдатами все тяготы войны – мокли и мерзли в окопах, делились последним сухарем, ходили в атаки и дрались в рукопашных. И, пожалуй, доставалась молодым лейтенантам пехоты лишь одна привилегия – всегда быть на переднем крае и умирать первыми.
…Судьба не только помогает смелым – на самом деле дамочка она весьма ветреная и порой может выкинуть такой фортель, что и самым отъявленным скептикам и пессимистам остается только удивленно покачивать головами. Погоны младшего лейтенанта Лешке Миронову примерить так и не удалось: в июле сорок третьего его отчислили из военно-пехотного училища, и бывший курсант был направлен в одну из штрафных рот Северо-Западного фронта…
Глава 5. Июль 1943 года. Омск
– Товарищ капитан, разрешите? – конвоир вытянулся по стойке "смирно" и доложил: – Арестованный Миронов по вашему приказанию доставлен!
– Ну, заводи, раз доставил, – капитан, сидевший за письменным столом, что-то торопливо дописал на листке бумаги, аккуратно промокнул пресс-папье и уложил написанное в папку. Открыл голубоватую коробку "Казбека" с черным силуэтом непонятно куда мчащегося джигита и щелкнул зажигалкой, прикуривая папиросу. С наслаждением затянулся, выпустил облачко серо-голубого дыма и без особого интереса посмотрел на доставленного курсанта.
– Не стой столбом, боец, – проходи, садись, рассказывай!
– Что рассказывать?
– Все рассказывай. – Капитан профессионально отметил и явно подавленное состояние курсанта, и то, что он не проявил ни малейшего любопытства ни по отношению к кабинету, ни к его хозяину – а ведь далеко не каждый день простому красноармейцу доводится бывать в особом отделе. Апатия у мальчонки? Да вроде нет – вон как губенки упорно поджимает и желваками поигрывает. Понятное дело, трясется, но страх старается спрятать. Характерец-то, похоже, у паренька есть… – Как лейтенанта ударил, за что? И о чем ты думал, когда в военное время на командира, как говорится, руку поднимал? Ты хоть понимаешь, что тебе трибунал светит?
– Понимаю, – угрюмо буркнул Миронов, упорно не отрывая взгляда от вытертых сапогами проплешин на старых крашеных половицах.
– Да ни хрена ты не понимаешь! – повысил голос капитан и шлепнул ладонью по тоненькой картонной папке: – Вот в этой папочке лежит рапорт твоего взводного, в котором он подробненько так и со вкусом все твои грехи перечисляет! Тут по военному времени на три вышки хватит, если, как говорится, особо не вникать. А ты, весь такой красивый, сидишь тут и монашку изображаешь, которую шестеро пьяных махновцев обидели. За правду пострадать решил? Мол, раз вы все такие гады, то и пусть мне будет хуже, да? Ну, приговорит тебя трибунал к высшей мере, и кому лучше станет? Тебе? Вряд ли. Красной армии, что потеряет почти готового командира? Тоже нет. Тогда кому твой расстрел нужен? А я тебе скажу кому: твоему взводному, лейтенанту Аникееву, и немцам! А я здесь, чтоб ты знал, для того и поставлен, чтобы разбираться, а не просто тупо бумажки перебирать-подписывать и в трибунал отправлять. Так что давай-ка, как говорится, как у попа на исповеди, выкладывай обо всем без утайки. Какая кошка между вами пробежала, за что Аникеев на тебя вызверился?
– Да особо и нечего рассказывать, – вяло пожал плечами Алексей, – просто… в общем, гад он, и все.
– Знаю, что гад, – неожиданно согласился особист с такой непринужденной легкостью, что Миронов удивленно вскинул голову и посмотрел на капитана с недоумением. – Что ты удивляешься? Это, как говорится, моя работа – все и про всех знать, кто чем дышит. Только вот, понимаешь, Миронов, в чем загвоздка? Свидетелей вашей драки – или что там у вас было – нет. И что мы имеем в итоге? Его слово против твоего. Как считаешь, кому суд трибунала скорее поверит?
– Так ясно ведь, что не мне, а командиру, – обреченно вздохнул Лешка.
– Во-от, соображаешь! – капитан взял со стола потрепанную книжицу и начал листать. – Вот, смотрим девятую главу Уголовного кодекса – "преступления воинские". Все очень просто, как говорится: "Сопротивление исполнению законно отданного по военной службе приказания или распоряжения влечет за собой применение меры социальной защиты в виде лишения свободы на срок не ниже шести месяцев. Те же действия, совершенные с насилием над личностью начальника или в боевой обстановке, влекут за собой применение высшей меры социальной защиты". Высшая мера, если ты случаем не в курсе, – это расстрел.
– Вопрос можно, товарищ капитан?
– Ну, давай, спрашивай.
– Вот вы говорите, что знаете, что Аникеев… ну, это самое, – тщательно подбирая слова, пытался разобраться Миронов. – Тогда почему…
– Можешь не продолжать, – усмехнулся особист и закурил новую "казбечину". – Отвечаю: потому! Как говорится, не твоего ума это дело. Но намекну: папа у него ну очень уж серьезный дядька. И сыночка своего подальше от фронта пристроил – вас, охламонов, военному делу учить. И на все твои вопросы у меня ответ один: из-за тебя с большим генералом, если что, бодаться-спорить никто не станет. Как говорится, оно мне надо – карьерой рисковать и настроение портить? Это ясно?
– Ясно. Они, небось, всех своих сынков в тепленькие штабы пристроили, а нас чего жалеть!
– А вот сейчас ты, Миронов, – нажал голосом капитан и постучал пальцем по столу, – и явную глупость говоришь, и еще одну статью расстрельную зарабатываешь! Серьезную такую статью – пятьдесят восьмую, политическую. Всякие, конечно, есть, но, между прочим, у самого товарища Сталина сыновья на фронт ушли! Микоян, Хрущев и много еще кто – все честно воюют, а не за папиной спиной прячутся. И гибнут – так же, как и любой простой красноармеец…
– Да я понимаю!
– Понимает он… А понимаешь, так не пори чушь разную! – сварливо проворчал особист и, придвинув протокол допроса, обмакнул перо в чернильницу. – Давай все с начала: как, что и почему. Сейчас анкетные данные заполним и, как говорится, все по полочкам разложим. Будем тебя, дурака, спасать… Фамилия, имя, отчество, место рождения, социальное происхождение – диктуй, записывать буду!
Допрос – а если точнее, то беседа – длился еще часа полтора. Капитан на деле доказал, что не зря ел хлеб из своего офицерского пайка: Миронов и сам не заметил, как относительно подробно рассказал и о первом своем знакомстве с лейтенантом Аникеевым, и о причине возникшего между ними конфликта.
Алексею просто не повезло: лейтенант Аникеев оказался тем самым молодым командиром, который в августе сорок первого во время бомбежки упал в банальный обморок, а Лешка оказался невольным свидетелем его слабости. Казалось бы, ерунда, не стоящая внимания, но лейтенант, как выяснилось, ничего не забыл. И, обнаружив среди курсантов своего взвода старого знакомого, похоже, ничуть не обрадовался, а совсем даже наоборот – начал придираться к Миронову по любому поводу, вероятно, намереваясь не мытьем, так катаньем избавиться от человека, с которым у него были связаны не самые приятные воспоминания. А может быть, даже и не в воспоминаниях было дело, а просто с первого взгляда не понравился лейтенанту курсант, и все, – и такое в жизни бывает.
Развязка "недоброй интриги" наступила, когда комвзвода Аникеев вдруг приревновал курсанта к молоденькой медсестре Лидочке из местного госпиталя, к которой лейтенант, судя по всему, имел свой интерес. Напрасно Миронов пытался доказывать, что медсестра ему совершенно неинтересна и в госпитале он оказался почти случайно – Аникеев и слушать не хотел никаких объяснений. Слово за слово – и лейтенант, не то потеряв контроль над собой, не то намеренно провоцируя подчиненного, схватил Алексея за грудки. Лешка с силой рванулся, освобождаясь от цепких рук командира, и Аникеев, не удержав равновесия, грохнулся на землю.
– Ну все, сука, конец тебе, – задыхаясь от ненависти, лейтенант отряхивался от пыли и приставшего к брюкам мусора. – В командиры решил выбиться, морда твоя уголовная?! Ну ничего, я тебе устрою…
Капитан с силой раздавил окурок в консервной банке, приспособленной под пепельницу, с минуту помолчал и, кивая на папку с документами, негромко подытожил:
– От трибунала я тебя спасти не могу, но, как говорится, маленько помогу. Бумаги я как положено оформил, все подшил – анкета, характеристика, показания. И от себя кое-что добавил – думаю, они там учтут мнение особого отдела. К стенке тебя, дурака, конечно, никто не поставит. Но из училища, понятное дело, ты вылетишь и, скорее всего, в штрафную роту загремишь. Нос сильно не вешай и не горюй – это шанс твой! Месяц-другой повоюешь, хорошо себя покажешь. Ранят – еще лучше! Значит, кровью все смыл и судимость твою дурацкую снимут. А дальше воюй, брат, врага бей, ордена и погоны со звездочками зарабатывай! Ну, а если убьют – что ж, значит, судьба такая… И на прощание, Миронов, я вот что тебе скажу: теперь хоть понимаешь, из-за какой ерунды иногда жизни человеческие ломаются? Впредь умнее будешь. Мужик должен уметь держать себя в руках, а язык – за зубами. Язык, я тебе скажу, до Киева не всегда доведет, а вот до стенки – запросто. Мне, как говорится, тоже иногда много чего сказать хочется, но я молчу, ем глазами начальство и киваю. Это армия, курсант!
– Спасибо, товарищ капитан, – впервые за весь разговор на лице Алексея промелькнуло некое подобие улыбки. – Я все запомню и постараюсь…
– Вот-вот, постарайся, курсант! Ну все, удачи тебе… Конвой! – капитан потянулся к коробке "Казбека" и, не глядя на Миронова, сухо бросил появившемуся на пороге бойцу: – Уведите!
…Все оказалось даже проще, чем воображал себе Алексей. На нарах в камере он провалялся чуть больше недели, затем был доставлен к начальнику гауптвахты, где без особых почестей и церемоний и был передан с рук на руки пожилому флегматичному сержанту. Сержант "принял" отчисленного из военно-пехотного училища курсанта, получил сопроводительные бумажки и повел к поджидавшей их полуторке. Миронов запрыгнул в кузов и пристроился в углу у переднего борта. Для удобства и мягкости Лешка уселся прямо на вещмешок, в котором было уложено кое-какое барахлишко вроде смены белья и портянок.
Сержант тоже устроился в кузове в обнимку с винтовкой и, практически не обращая никакого внимания на конвоируемого, всю дорогу подремывал, изредка поеживаясь от ветра и слабо моросящего дождя. На все попытки Миронова выяснить, куда они едут, сержант беззлобно ворчал:
– Отстань, варнак! Не положено…
Лишь когда Лешка недоуменно спросил, почему его так и не отправили на суд, конвоир посмотрел искоса и суховато пояснил:
– Не такой ты карась, чтоб трибунал на тебя время тратил! Там люди сурьезными делами занимаются. А мелочь всякую и командир с большими звездами своей властью в штрафную может законопатить. Вот ваш начальник училища, наверно, тебя и отправил. А может, и еще как – не знаю я. Отстань, говорю, дай спокою – я двое суток не спавши…
Глава 6. Август 1943 года
Черно-масляный паровоз деловито пыхтел, выпуская из высокой трубы длинный шлейф дыма, и бойко работал шатунами, отсчитывая километр за километром стального пути, ведущего на запад. За спиной паровоза на сцепках тащились теплушки, платформы с грузами, чаще всего укрытыми брезентом, еще какие-то вагоны и цистерны. В хвосте состава моталась открытая платформа с установленной на ней турелью счетверенной зенитно-пулеметной установки – стволы станковых "максимов" молча смотрели в небо и внушали уважение своей солидностью.
В одной из теплушек на нарах, наспех сколоченных из грубого горбыля, маялся и штрафник Миронов, вместе со всеми считая дни, проведенные в пути, и прикидывая, сколько еще осталось до фронта. Фронт Алексея не пугал – наоборот, хотелось уже побыстрее прибыть на место и заняться настоящим делом.
Маршевая рота, именовавшаяся "особой", была сформирована в небольшом городке где-то западнее Омска. Как и в случае с Мироновым, направленные в штрафные роты прибывали на сборный пункт под конвоем. Команда для отправки набралась довольно быстро. Дальше было все просто: поздний вечер, теплушки на запасных путях и команда "По вагонам!".
Штрафников сопровождала небольшая группа вооруженных красноармейцев во главе со старшим лейтенантом. Правда, "сопровождение" больше напоминало самый обычный конвой, поскольку основная задача, поставленная старлею командованием, звучала примерно так: "До пункта следования доставить всех до единого! И не дай бог, если кто из них в побег уйдет, – все под трибунал пойдете!"
Старший лейтенант, вероятно, трибунала не очень-то и опасался, поскольку большую часть пути просто спал в отгороженном для караула закутке. Полученный под роспись ящик с личными делами осужденных, именными списками, копиями приговоров и приказов старлей затолкал под нары и благополучно о нем забыл – до самого прибытия в пункт назначения.
Народ в теплушке подобрался довольно разношерстный, хотя большинство составляли простые красноармейцы, проштрафившиеся где-то и в чем-то. Кто в чем – спрашивать было как-то не принято. Ну, провинился боец, командование сочло, что надо ему искупить свой грех в штрафной роте, – дело, в общем-то, вполне житейское. Война для всех не веселый санаторий на берегу теплого моря. И пуля немецкая – что для образцового красноармейца, что для штрафника – одинакова. Так что в окопах на передовой, считай, все перед смертью равны.
Единственным исключением были несколько человек из числа бывших заключенных. Каждый из них, как выяснилось, изъявил добровольное желание вместо отсидки в лагере отправиться на фронт. Причины, вероятно, у каждого были свои, но все бывшие зэки клятвенно заверяли, что горят огромнейшим желанием искупить перед Родиной все прежние грехи и "хорошенько вломить этим поганым гансам!".
Зэки держались особняком, в разговоры почти ни с кем не вступали и тем более не конфликтовали. Кучковались вокруг старшего, по лагерной привычке уважительно называя его "Серым", иногда играли в карты, вполголоса переговаривались о чем-то своем. О чем, понять было не так и просто, поскольку большая часть слов остальным попутчикам была мало понятна или вовсе неизвестна. Выделялся разве что молодой парень, которого зэки называли Валетом, – весь какой-то дерганый и нервный. Любимым занятием Валета были весьма своеобразные прогулки по узкому проходу между рядами деревянных нар: десяток шагов по ходу вагона, потом обратно – и так без конца. Во время "прогулок" парень успевал рассмотреть-подметить все, что делалось в теплушке. Кто спит, кто курит самокрутку, кто грызет сухарь – Валет знал практически все и обо всех. Миронов уже через пару дней мог бы, пожалуй, поклясться, что этот вертлявый прохиндей точно знает, что у кого лежит в крепко завязанном вещмешке…
– Во тоска, братцы, – разговаривал Валет сам с собой, вышагивая взад-вперед по размеренно качающейся теплушке. – Эх, сейчас бы спиртику койснуть да к марухе какой завалиться! Не, ну что это за отношение к геройским бойцам, а? Каша, сухари – все вприглядку! Махры и той не вволю дали.