Так и запомнились Миронову эти долгие месяцы: много-много работы при откровенно скудноватом пайке, постоянное, непреходящее чувство усталости и желание хоть когда-нибудь по-настоящему выспаться. Еще точнее – хорошенько, вволю пожрать, а потом уж и завалиться спать!
С мечтой попасть на фронт или хотя бы в военное училище Лешка, конечно же, не расстался. Сразу по прибытии он прорвался в местный военкомат, но снова был безжалостно изгнан. Военком Миронова-младшего обматерил и велел "не показываться на глаза, пока восемнадцать не исполнится!" Тогда, мол, и о фронте, и об училище можно будет потолковать. Да еще и добавил, гад: "И не вздумай мне с документами что намудрить – за подчистки под суд сразу пойдешь! Знаю я вас: и как документы вроде как теряете, и как годы себе накидываете! Думаете, тут дураки одни сидят, мать вашу! Делайте, что вам велено, работайте! Придет время – вызовем!"
Лешка в очередной раз тяжело вздохнул и смирился: работал и ждал, когда время наконец-то пригонит свои стрелки на заветное "восемнадцать". Лишь время от времени Миронов заметно мрачнел, прикидывая, что где-то там люди воюют и подвиги совершают, а он здесь, в тылу, дурацкие ящики сколачивает.
– Что смурной такой, а? – Никодимыч ловко свернул козью ножку, прикурил от головешки и с удовольствием пыхнул сладковатым махорочным дымом. – Небось все про фронт мечтаешь? Ну и дурак! Думаете, там вам медалей понавешают и девки цветов надарят… Не, милок, на войне и головенку можно враз потерять, и руки-ноги. Шлепнет снаряд в окоп – и нет тебя! Тока кишки синие по веткам болтаются. Да-а-а… Ты вот в госпиталь наш сходи – тут недалеко. Погляди на увечных-то: там и без глаз, и без ног, и которые в танках горели – ужасти, не приведи бог! Ты вот ящики для патронов делаешь… Так это нынче и есть самый фронт твой. Это, брат, понимать надо! Война – это не "пуля-штык-уря-уря", война есть организм сложный…
– Скажешь тоже – организм! Как курица или лягуха, что ли? – Алексей отложил в сторону оструганную доску и ядовито усмехнулся: – Война, Никодимыч, – это генералы, армии, танки, самолеты, корабли разные. Наступление, бой…
– Генералы, – передразнил старик и, аккуратно затушив окурок, снисходительно кивнул: – Вот и получаешься ты пацан глупой и зеленый – как та лягуха. А я тебе сейчас вот все как есть разъясню! Еще перед войной по радио стишок я слыхал – про то, как в кузнице простого гвоздя не оказалось. Гвоздь этот подкову лошадиную держит и ухналем называется. Так вот, и что ты думаешь? Не было гвоздя – подкова оторвалась, лошадь и охромела! А через то командира убили и враг победил! В город пришел и всех как есть перебил. Умственный стишок, я тебе скажу! Генералы… Вот простой патрон возьмем – вроде мелочь? А чтоб его сделать, надо руду найти, медь в печках выплавить, на станке гильзу отштамповать, пулю отлить и порох изготовить. Сколько работы, а? Вот бегут солдаты в атаку, винтовками машут, стрелять хотят. А патрон осечку дает! И второй, и третий… Много ты штыком-то навоюешь? А немец из пулемета: раз-два! – и нет нашего солдатика, убит! А почему! А потому что ты, вражина такая, ящик плохо сколотил, и патроны промокли, отсырели. Так кто нашего геройского красноармейца убил? Немец? Нет, милок, вот ты и убил! Потому как разгильдяй и без понятия…
– Ну, дед, ты даешь! – развеселился Лешка. – Получается, что если я ящик плохо сделаю, то мы и войну из-за этого проиграть можем? Ну, мудер! И чего тебя наркомом не назначили – всех бы научил!
– Всех не всех, а тебя, дурака зеленого, уму-разуму могу и поучить, – насупился Никодимыч и сердито захлопал дверцей печурки, подкидывая в огонь остро пахнущих смолой щепок. – Я все это к тому, что ты вот все об фронте мечтаешь, а того не понимаешь, что и здесь ты большое и важное дело делаешь! Потому вам товарищ Сталин и паек, и ботинки казенные дает… Батька-то пишет?
– Давно не было ничего… Даже и не знаю, где он сейчас и что… Может, и воюет…
– А ты пиши – вестка из дома для солдата большое дело! Пиши, мол, все у меня хорошо, работаем на победу и все такое. Чтоб не переживал он, а в бой, если чего, с легким сердцем шел. Это, брат, тоже понимать надо! Это политика деликатная…
Алексей прилаживал петли к крышке ящика, размышляя над словами старика, и вдруг поймал себя на мысли, что об отце вспоминает все реже и реже. Помнить, конечно же, помнил, но на первый план давно уже выдвинулись мысли о совсем простых, обыденных вещах вроде поесть и поспать, а отец… Образ отца все больше превращался в неясную тень из той, довоенной жизни, казавшейся сейчас безнадежно далекой и навсегда потерянной. Да, несомненно, война когда-нибудь кончится, мы победим, но прежней, такой светлой и беззаботной жизни уже не будет…
В мае, когда солнце уже вовсю прогрело настывшую за долгую зиму землю и городок наполнился душным ароматом цветущей сирени, умер Никодимыч. Присел после работы на лавочку, выкурил свою неизменную козью ножку и по-стариковски задремал. Задремал, да так больше и не проснулся. Похороны, учитывая военное время, были скромными и провинциально тихими. Лешка, посчитавший, что обязательно должен проводить мастера, запомнил, как на заросшем кладбище старухи скорбно поджимали губы и завистливо шептались: "Аки ангел наш Никодимыч преставился – легко, во сне! Не каждому такое счастье-то выпадает…"
Алексея Миронова на неопределенное время назначили начальником столярного цеха. Хорошего в жизни "начальника" оказалось мало – нормы выработки никто, естественно, не отменял, а ответственности здорово прибавилось. Дирекция завода руководствовалась одним лозунгом: "Умри, а продукцию дай!" Мальчишки не спорили – давали.
На западе тем временем продолжал тяжело ворочаться, громыхая канонадой и истекая кровью, огромный темный зверь по имени Война. На подступах к Москве враг был остановлен и отброшен где на сто, а где и на двести пятьдесят километров. Ценой немалых потерь Красная армия нанесла первое серьезное поражение гитлеровской военной машине: "блицкриг" по плану "Барбаросса" был сорван.
К лету сорок второго основные военные действия разворачивались на юго-западном направлении: немцы рвались к Волге и на Кавказ, намереваясь захватить хлебные районы Кубани и Дона и кавказскую нефть. 21 августа 1942 года альпийские стрелки, щеголявшие эмблемой эдельвейса на своих кепи, подняли над Эльбрусом флаг нацистской Германии. Двумя днями позже немецкие танки прорвались к Волге – впереди были самые трудные дни и месяцы Сталинградской битвы, начавшейся в середине июля. Несмотря ни на что, враг был еще очень силен и опасен…
В ноябре 1942 года Красная армия перешла в контрнаступление. Части Сталинградского и Юго-Западного фронтов замкнули в кольцо двадцать две дивизии врага. На весь мир прогремело название города на Волге – Сталинград. Гитлеровский вермахт потерпел настолько серьезное поражение, что в Германии был объявлен траур. Гитлеру было о чем печалиться: огромные потери в людях и технике, больше девяноста тысяч попавших в плен – из них двадцать четыре генерала во главе с генерал-фельдмаршалом Паулюсом.
Пока фюрер "непобедимого Рейха" печалился под вопли Геббельса и размышлял о страшной мести Сталину и его генералам, части Красной армии в январе 1943 года прорвали блокаду Ленинграда на северо-западе и пытались разбить немецко-фашистские армии на Кавказе. Правда, на юге гитлеровцам повезло чуть больше, чем под Сталинградом, – основные силы в итоге смогли отойти в районы севернее Ростова и западнее Краснодара… Впереди было еще много сражений лета и осени сорок третьего, самыми известными из которых станут бои на Курской дуге и битва за Днепр.
А в жизни Миронова-младшего наиболее важное событие произошло в начале февраля 1943-го. Недаром говорится, что если радостную весть ждешь слишком долго, то когда она наконец приходит, сил и желания радоваться часто просто не остается.
Так случилось и с Алексеем. Пожилая комендантша общежития передала ему листок повестки из военкомата и, вопреки обыкновению, смотрела не враждебно, а сочувственно и даже чуток виновато.
– Вот, сынок, бумага тебе казенная пришла, – тетка отвела взгляд и вздохнула, – велено завтра явиться! Видно, и до вас, милок, очередь-то дошла. Ох, хосподи-хосподи, и когда ж это все кончится…
Лешка почти равнодушно посмотрел на желтоватый листок, пожал плечами и отправился отсыпаться.
Еще через сутки Миронов, сквозь дрему прислушиваясь к перестуку вагонных колес, ехал в теплушке из Оренбурга в Омск. В Омске его уже поджидали новые сапоги и солдатская койка в казарме военно-пехотного училища.
Глава 4. Март 1943 года
Учебу в военном училище Миронов-младший представлял себе весьма смутно. Ему казалось, что направленных на командирские курсы парней непременно встретит пожилой генерал с орденами на груди и со шрамом на суровом лице. Шрам, оставшийся после сабельного удара, нанесенного белым казаком во время лихой сшибки где-нибудь под Каховкой, должен быть обязательно – какой же комдив без шрама?! Генерал, гарцуя на тонконогом дончаке, орлиным взором окинет новобранцев и хорошо поставленным командирским голосом крикнет: "Сынки! Вот и пришел ваш черед постоять за нашу Советскую Родину! Не подведите старика, я на вас надеюсь!" И "сынки", расправляя плечи и хмуря брови, пообещают не подвести, научиться мастерски бить фашистов и гнать их, проклятых, до самого Берлина. После этого старый боевой командир слегка улыбнется в пышные усы и распорядится: "А теперь приказываю накормить будущих героев по наипервейшему разряду!"
На деле же все оказалось совсем не так, как мечталось Миронову. В Омске эшелон загнали на запасные пути, быстренько выгрузились, и разношерстную толпу новобранцев на полуторках отвезли куда-то на окраину, где за высоким забором и расположилось их военно-пехотное училище.
Именно забор и КПП с двустворчатыми воротами и нарисованные на них красные звезды запомнились Алексею в первую очередь. На территории училища никакого генерала на лихом скакуне, естественно, не оказалось. Несколько двухэтажных казарм, здания штаба и учебных классов, столовая, медчасть и – самое главное, что прячется за забором любой воинской части, – строевой плац.
Толком рассмотреть и понять, что к чему и где, новому набору не дали – всех быстренько рассортировали-распределили по подразделениям и отправили в баню.
Едва нестройная колонна подошла к длинному и низкому кирпичному зданию с лениво дымившей трубой, прозвучала команда отправляться на помывку первой партии. Алексей попал во вторую.
Для начала новобранцам приказали раздеться догола и построиться в одну шеренгу. Для чего – выяснилось через минуту, когда появилась молодая женщина в белом медицинском халате. Врач с абсолютно бесстрастным лицом прошлась вдоль строя слегка ошалевших парней, внимательно высматривая ей одной ведомые признаки болезней, удовлетворенно кивнула и величественно удалилась. Наверняка женщина ничуть не сомневалась, что все сто с лишним пар глаз в эту минуту провожали ее, а не рассматривали бетонный пол. Правда, скорее всего, голые мальчишки, смотревшие то смущенно, то с затаенной жадностью, волновали ее не более чем аквариумные рыбки, хлопающие губами за стеклом.
Следующим шагом к военной жизни стала массовая стрижка. Никаких полек, полубоксов и прочей красоты из гражданской жизни – только под ноль! Сыто чикала в умелых руках блестящая машинка, русые всех оттенков, черные и рыжие волосы устилали грязный бетон, и молодые ребята превращались в смешных лопоухих мальчишек, напоминавших круглоголовые пешки из шахматных наборов.
Наголо стригли отнюдь не из глупого каприза командования – считай, каждый таил в своей шевелюре добрую роту бойких откормленных вшей. Что поделаешь, веками складывался простой закон: где война, там и грязь, а где грязь, там непременно и вши рядышком…
Лишь после стрижки пацаны, до смешного похожие друг на друга, попали наконец-то в моечное отделение. Помывка особого удовольствия не принесла: вода оказалась чуть теплой, а парень с красными полосками сержанта на погонах неустанно повторял: "Быстрее моемся, не задерживаем! Там еще роты ждут! Шевелитесь – не у мамки в баньке!" Да какое уж там у мамки, сердито прикидывал Алексей, торопливо смывая жиденькую пену. Да и вообще, какая это баня? Ни пара крепкого, ни веника – так, название одно…
Закончившие помывку выстраивались в очередь и получали у старшины обмундирование и сапоги с портянками. Миронов и не предполагал, что солдату положено столько вещей: кальсоны и рубаха нательная, брюки, гимнастерка, зимняя шапка и шинель и целых два ремня – узенький поясной для брюк и широкий с пряжкой, подпоясывать шинель или гимнастерку. Не успели новобранцы разобраться, что к чему и как что надевать-застегивать, прозвучала команда строиться.
Старшина, поскрипывая идеально вычищенными сапогами, прошелся вдоль строя, осмотрел будущих курсантов, раздраженно дернул щекой и сквозь зубы проворчал: "М-да, орлы… Ну ничего, старшина Хоменко и не таких зайцев курить учил!"
Вечером, после ужина, который почти нисколько не успокоил вечно голодные молодые желудки, новобранцы занимались своим обмундированием: подгоняли, примеривали, пришивали погоны к гимнастеркам и шинелям, а кое-кто, вполголоса матерясь, без особого успеха мучился с навертыванием портянок…
Когда Миронов-младший сделал последний стежок и с жалостью посмотрел на свои исколотые непослушной иголкой пальцы, то, несмотря на страшную усталость, нашел-таки силы пошутить:
– Ну вот, в бою еще не был, а уже весь изранен. Швея из тебя, Леха, скажем прямо, дрянь!
Команда "отбой!", прозвучавшая из уст дежурного по роте сержанта после вечерней поверки, заставила оживиться всех и отныне стала, пожалуй, самой любимой командой курсантов…
Алексей аккуратно, как научили, уложил обмундирование на табурете, забрался в койку на втором ярусе, прикрыл глаза и чуть ли не застонал от наслаждения – настолько он устал за этот суматошный бесконечный день. Прежде чем провалиться в черную яму сна, Миронов успел подумать, что в этом училище, пожалуй, будет еще труднее, чем во время учебы и работы на заводе. Следующую мысль об отце Лешка так и не додумал – уснул.
Через неделю новобранцы, успешно прошедшие, как посчитало командование, краткий курс молодого бойца, приняли присягу.
"Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, вступая в ряды Рабоче-Крестьянской Красной армии, принимаю присягу и торжественно клянусь быть честным, храбрым, дисциплинированным, бдительным бойцом, строго хранить военную и государственную тайну, беспрекословно выполнять все воинские уставы и приказы командиров, комиссаров и начальников.
Я клянусь добросовестно изучать военное дело, всемерно беречь военное и народное имущество и до последнего дыхания быть преданным своему народу, своей Советской Родине и Рабоче-Крестьянскому Правительству.
Я всегда готов по приказу Рабоче-Крестьянского Правительства выступить на защиту моей Родины – Союза Советских Социалистических Республик и, как воин Рабоче-Крестьянской Красной армии, я клянусь защищать ее мужественно, умело, с достоинством и честью, не щадя своей крови и самой жизни для достижения полной победы над врагами.
Если же по злому умыслу я нарушу эту мою торжественную присягу, то пусть меня постигнет суровая кара советского закона, всеобщая ненависть и презрение трудящихся…"
И началась учеба!
Строевая подготовка, огневая и изучение матчасти стрелкового оружия, стоящего на вооружении РККА, зубрежка уставов – да чтоб каждая буковка от зубов отскакивала! Физическая подготовка – многие из курсантов толком и подтянуться-то на перекладине-турнике не могли, поскольку силенок у мальчишек от постоянного недоедания отнюдь не прибавлялось. Тактика, военная топография – больше половины новобранцев ни карту, ни простой компас до училища и в глаза не видели! Политзанятия, на которых курсанты так и норовили незаметно уронить голову на руки и хотя бы несколько минут поспать. Кроме муштры и учебы на плечи курсантов ложились и бесконечные наряды на работы: по кухне, по распиловке и колке дров – как для кухни, так и для отопления казарменных и прочих помещений, по уборке территории и многие другие. Плюс несение караульной службы – в качестве часового, охраняющего указанные командованием военные объекты на территории училища.
На еду и сон курсантам оставалось совсем немного времени, что, по мнению старшины Хоменко, было очень даже хорошо.
– Красноармеец не должен болтаться без дела ни одной минуты, – иронически щурился старшина и, твердея лицом, пояснял: – От безделья у него мысли насчет женского пола, выпивки и прочих глупостей появляются, а это есть прямой вред боевой и политической подготовке!
Занятия проводили как офицеры, командиры учебных взводов, так и сержанты, а порой в роли преподавателя выступал и сам старшина Хоменко, по поводу которого курсанты частенько позволяли себе совершенно не литературные выражения, суть которых выглядела примерно так: "Вот же сволочь неугомонная, дуб уставной! Этот уж точно никогда не спит, гад!"
Хоменко, с изящной литературой тоже, видимо, не очень-то друживший, учил курсантов по своей особой методе – на что, судя по красовавшемуся на его груди ордену Красной Звезды, имел полное право. По слухам, старшина успел повоевать не только в сорок первом, но и на финской съел не один котелок каши и отправил на тот свет добрый десяток крепких финских мужиков.
На занятиях по тактике старшина неторопливо шел рядом с пытающимся ползти по-пластунски курсантом и, то и дело бесцеремонно постукивая носком своего сапога по мягким частям тела ученика, приговаривал: "Что ж ты задницу на целых полметра от земли поднимаешь, а? К земле пузом прижимайся – да покрепче, как к бабе своей! Ты, так-перетак тебя, знаешь, что добрая половина ранений на фронте приходится как раз на это смешное место? Первая же пуля вырвет тебе кусок мяса с кулак величиной – и на чем ты, дурак, сидеть будешь, какой тогда из тебя боец? Вот я бы на месте командования за ранение в… эти мягкости как за самострел судил!"
Хоменко мог в любой момент подловить курсанта на неточном цитировании какого-либо из пунктов устава, и тогда старшина подозрительно ласковым голосом предлагал бойцу "сбегать в расположение роты" и свериться с первоисточником. Почему-то особенно нравилось старшине проверять знание уставов именно на учебном полигоне, раскинувшемся километрах в пяти от училища.
В определенной мере, как выяснилось, обладал старшина Хоменко и некоей своеобразной тягой к театральному искусству. Когда Миронову выпало проползти добрую сотню метров, имитируя доставку ящика с патронами на передовую, Лешка, как ни старался, назначенный старшиной норматив не выполнил. Хоменко встретил тяжело дышавшего и обливавшегося потом курсанта печальным вздохом и предложил, хлопая ладонью по пригорку:
– Садись, Миронов, отдохни! Перекурим не спеша. А куда спешить? – Старшина ткнул пальцем в куривших в сторонке курсантов и почему-то сбился на украинский, что позволял себе нечасто: – Ось, бачь, лежать хлопци – уси побиты. Ждали-чекалы твои патроны, да так и не дождалися. Усих фашисты поубивалы, тай штыками и покололи. А без патронов хто их оставил? А ты, товарищ Миронов, и оставил. И товарищев своих под смерть подвел… А ну, марш на исходную!
И Алексей, бормоча себе под нос, поплелся на исходную, проклиная и старшину, и дурацкий ящик, наполненный песком, и войну, и все на свете.