Когда Гарамов вошел в соседнюю комнату и увидел беспорядочно разбросанные по полу белье, подушку и одеяло, а на кровати связанную Вику, у него сразу перехватило дыхание и сжало горло. Вика хоть и была в платье, лежала на кровати босая и простоволосая, с неестественно задранным подбородком. Ему показалось, что она мертва. Первое, что бросилось в глаза, были босые, безвольно раздвинутые и связанные ступни. Мертва? Он кинулся к ней, вытащил изо рта кляп, осторожно отложил скомканный, испачканный слюной платок. Нагнулся, погладил по щеке:
– Вика!
По движению ее лица он убедился, что она все-таки жива. Нагнулся – что же у нее с головой – и увидел, что лежать с закинутым затылком ее заставляет веревка, пропущенная под подбородком и привязанная за переднюю дужку кровати. Перерезал веревку и освободил подбородок. Вика тут же сморщилась, будто съела что-то кислое, пригнула подбородок к груди. Снова слабо закинула голову. Он осторожно поддержал ладонью ее затылок, сказал тихо:
– С тобой все в порядке?
Она открыла глаза, сказала шепотом:
– Ты?
– Я.
Вика смотрела куда-то вниз, и он понял, что она проверяет: в платье ли она.
Гарамов хотел помочь ей сесть, но лицо Вики вдруг искривилось. Глаза наполнились слезами. Вика закусила губу и стала хныкать, нет, не плакать, а именно хныкать, вцепившись двумя руками в его плечо. Так хнычут совсем маленькие дети, когда их что-то напугает. И Вика сейчас хныкала, глядя в пространство, вздрагивая и дергая его за плечо, а он не знал, что делать, и только повторял:
– Ну что ты, Вика! Что ты! Ну? Не надо. Все в порядке. Главное – ты жива. Ну, Вика? Все ж хорошо.
Но это ее не успокаивало. Она продолжала жалобно хныкать, и тогда он закричал на нее. На какое-то время это подействовало. Она перестала подвывать, несколько секунд молчала, уставившись в одну точку, и вдруг, уткнувшись ему в грудь, заревела в голос. Она плакала, задыхаясь, обиженно искривив лицо, всхлипывая, глотая слезы и повторяя с разными вариациями одну и ту же фразу:
– Я же хотела как лучше! Я же… хотела… как… лучше…
Гарамов терпеливо ждал. Похлопал по щеке. Почувствовал – сейчас рыдания должны прекратиться. Так и случилось, и он подумал: главное, она жива.
– Успокоилась?
Она, все еще вздрагивая, улыбнулась.
– Ну вот. Рева-корова.
Вика выпрямилась, встала. Поправила платье, стала растирать затекшие руки и ноги. Вдруг испуганно прижала руку к груди.
– Что?
– Пистолет.
Гарамов улыбнулся.
– Я без пистолета.
– У меня твой пистолет, не волнуйся. Обувайся. Раненые, наверное, заждались.
Вика сидела неподвижно, и он понял, что она что-то ищет.
– Ты что?
– Ничего. Помоги, а? Тут шпилька должна быть.
Они принялись вместе искать шпильку. Сначала он поднял матрас, потом помог Вике перевернуть лежащие на полу одеяло, белье и подушку. Наконец шпилька нашлась. Она лежала на полу за кроватью. Вика подобрала волосы, заколола их, нагнулась, нашла туфли, надела, мягко втиснув ступни. Он с трудом выдержал ее взгляд. Она сидела перед ним, легкая, странно соединяющая в себе беззащитность и силу.
– Сердишься? – сказала Вика.
– Сержусь.
Она мягко тронула его руку, приблизила лицо. Он почувствовал ее дыхание и ощутил в душе нежность. А собственно, что у него было в жизни? Вика, будто почувствовав, что он подумал, по-ребячьи сморщила нос. Она будто изучала сейчас, почему он молчит, будто знала, что ему хочется сидеть вот так бесконечно. И он сел бы, но надо было пересилить себя. Оба поднялись.
– Я больше не буду. – Вика вздохнула. – Я готова.
– Пошли.
В коридоре они столкнулись с Исидзимой и Мэй Ин. Директор отеля спросил: "У вас все в порядке?" С Мэй Ин, кажется, не все было в порядке: на скуле у нее Гарамов заметил большой кровоподтек, а за ухом – царапину. Исидзима покачал головой:
– Ничего, ничего, как вы говорите – дешево отделались. Мэй Ин, пройдите к девушкам и успокойте их.
Мэй Ин поклонилась и вошла в комнату Сяо Э. Вика и Гарамов пошли за Исидзимой. Идя за Викой и разглядывая ее шею, легкий пушок на ней, подобранные волосы, Гарамов почувствовал вдруг, что все, что с ним сейчас происходит, случилось из-за какой-то малости. Только оттого, что Вика на секунду приблизила к нему лицо. И не нужно, и ничего больше не будет. Они перекачают бензин, взлетят, прилетят в Приморье, сдадут раненых – и разойдутся. А если не взлетят и их всех пришьют здесь – тоже ничего не будет. Потому что счастья не бывает.
На стуле в дежурке дергался связанный официант – квадратный, широкоплечий. Когда они вошли, Исидзима стал быстро развязывать официанта, повернулся:
– Сначала нам нужно подойти к самолету, господин Гарамов, и проверить, как идет заправка. А потом мне на доклад к генералу Исидо. Наступает ответственный момент. Если вы будете так любезны – пройдите вдвоем с Фэй Лай к самолету. А я вас сейчас догоню.
Как только Гарамов вышел, Исидзима повернулся к Кадоваки. Квадратный грузный официант под его взглядом потупил голову.
– Позор, – тихо сказал он. – Позор, господин Кадоваки.
– Господин Исидзима.
– Я нахожу вас связанным? Кем? Кто вас связал?
– Господин Исидзима.
– Позор.
– Он ударил меня сзади.
– Хорошо.
Он поправил на Кадоваки лацкан фрака, сдул пылинку. После этого крепыш приободрился, поднял голову.
– Как вы себя чувствуете? Вы способны работать?
Кадоваки неуверенно улыбнулся.
– Кстати, знаете, кто это был?
– По-моему, человек Цутаки. Тасиро Тансу?
– Значит, все-таки не сзади?
– Не сзади. – Кадоваки виновато скривился.
– Он самый. С ним вы могли и не справиться, и я вас понимаю. К тому же должен сообщить печальную весть.
– Что случилось, господин директор?
– Только что пал смертью храбрых на своем посту наш боевой соратник Корнев.
– Корнев?
– Боюсь, та же участь постигла и Вацудзи.
– Вацудзи? Кто их?
Исидзима опустил глаза.
– Тасиро?
– Да. Но об этом хватит.
– Слушаюсь, господин директор.
– Кадоваки, я уже объявил всем, что оплата за сегодняшний день будет равна месячному заработку, причем плачу в долларах. Кстати, вы не хотели бы улететь в нейтральную страну в качестве штатного охранника генерала Исидо?
Кадоваки поклонился.
– Получать там будете в твердой валюте.
– Это моя мечта, господин директор.
– В таком случае даю вам важное задание. Прежде всего возьмите под непрерывный и надежный контроль нового швейцара Масу. Он сейчас сменился и сидит у себя в комнате на этом этаже. Понятно?
– Да, господин директор.
– Пусть сидит. А если выйдет – не спускайте с него глаз.
– Прошу прощения, в этом случае мне следовать за ним?
– Незаметно проследите, куда он пойдет, и сообщите мне, но далеко не ходите – вам ни в коем случае не следует покидать первый этаж.
Он подошел к двери в коридор, чуть приоткрыл ее. Так он стоял около минуты, наконец шепнул:
– Кадоваки, видите – по коридору четвертая дверь напротив?
Кадоваки подошел на цыпочках, вгляделся. Сказал тихо:
– Так точно, господин директор. Комната номер шесть, "Резеда".
– Все правильно. Она сейчас заперта и ключ у меня в кармане. Там Тасиро.
Глаза Кадоваки округлились.
– Не бойтесь. Он связан, и у него во рту кляп. Возьмите эту дверь под наблюдение. Никто не должен пытаться проникнуть туда, особенно Масу.
– Осмелюсь спросить, а окно? Это ведь первый этаж.
– Ну, вряд ли кто польстится на это окно, оно зашторено. Но на всякий случай я загляну к Наоки и попрошу проконтролировать окно снаружи.
Сменившись с дежурства, Масу сразу же прошел в свою комнату, с наслаждением скинул расшитый золотом жаркий и тяжелый китель и умылся. Стало легче, и он подошел к окну. Сейчас, разглядывая слабо шелестящую за окном листву бамбуковой рощи, он пытался понять, что же все-таки означала фраза лейтенанта Тасиро Тансу. Дело даже было не в самой фразе, а в том, как она была произнесена. "У вас тут служит кореец, согнутый радикулитом?" Еще бы. Такой кореец у них служит, и это не кто иной, как младший садовник Лим. Абсолютное ничтожество, человек, стоящий в обществе на последней ступеньке. Но тогда зачем о нем спрашивать? Нет, за этим вопросом, как будто бы невинным, наверняка что-то стоит. Причем что-то очень важное. Масу вряд ли обратил бы внимание на этот вопрос, если бы не одно совпадение. Нет, не совпадение. Он теперь это отлично понимает. Буквально перед тем, как этот вопрос был ему задан, этот Лим, согнутая каракатица, прополз мимо него, отвесив, наверное, миллион поклонов. А проскользнув и решив, наверное, что Масу остального уже не увидит, крадучись прошел к лестнице и поднялся на второй этаж. Да, Масу не придал бы этому вопросу значения, если бы не странное поведение Лима. Вопрос, который был ему задан сразу же после того, как садовник поднялся наверх, убедил его, что в этом что-то есть. Более того, Масу вспомнил, что уже несколько раз Лим, делая вид, что закончил свою работу, и пряча в кладовке свою метлу, после этого не шел в свою комнату около помойки, а крадучись поднимался на второй этаж. Что ему было там нужно?
Раздумывая над этим, Масу постепенно пришел к выводу, что должен подняться наверх. Лим еще не спускался, он что-то делает наверху. Значит, он должен как можно тише подняться на второй этаж и попытаться выяснить, что делает там сейчас этот слизняк. Судя по вопросу, он делает там что-то интересное, что может ему, Масу, потом пригодиться. Во всяком случае, узнать это не помешает.
Масу посмотрел на свои туфли. Лаковые туфли швейцара для такой цели не годятся: они скрипят на каждом шагу. Он подошел к кровати и вытащил из-под нее мягкие лайковые тапочки, расшитые причудливым узором. Снял туфли, надел тапочки, встал, сделал несколько шагов. Совсем другое дело. Идти можно совершенно беззвучно, и нога отдыхает. Надо пойти, пока эта развалина, этот "согнутый радикулитом" кореец еще там.
Масу подошел к двери, открыл ее, осмотрелся. Коридор был пуст в обе стороны. Он вышел. Кажется, все вокруг тихо. Убедившись, что его никто не видит, и осторожно ступая, Масу двинулся к лестнице, ведущей на второй этаж.
Подойдя к самолету, по лицам стоящих у крыла штурмана и бортмеханика Гарамов понял, что главное сделано. К бензобаку тянулся шланг, насос мерно работал. Значит, бензобак уже отремонтирован и на него поставлены заплаты. И все-таки из головы не выходил тот, кого они оставили связанным в комнате. Конечно, развязаться он не сможет, но вдруг его обнаружит кто-то из своих?
– Идет, голубчик, – тихо сказал бортмеханик. – Идет бензинчик родимый.
Пожилой солдат-японец сидел в машине, разбирая и складывая горелку, рядом стояли капрал-водитель и Хиноки. Лицо Хиноки казалось сейчас каменным, будто он нарочно хотел показать, что все, что происходит вокруг, ему глубоко безразлично. Лицо капрала, наоборот, простецкое, широкое, мужицкое, было оживлено и всем своим видом приглашало к общению. Капрал курил, поглядывая то на стоящих у самолета, то на море.
– Без инцидентов? – тихо спросил штурмана Гарамов.
– Пока, – так же тихо ответил штурман. – Сестричка, курить принесла?
Вика не ответила.
– Что с оборудованием? Рацию, приборы приняли? Все в комплекте?
– Разбираться надо, но как будто все в комплекте. Приемник уже работает, радист и второй пилот там колдуют.
– А вы что?
– Я вас ждал, сейчас пойду помогать.
– Заглянуть в самолет они не пытались?
– Нет.
– Как раненые? – по-прежнему почему-то не глядя на штурмана, спросила Вика.
– Есть, по-моему, хотят, – тихо сказал штурман. – Да и нам, грешным, не мешало бы рубануть из котелка.
Штурман посмотрел на Гарамова.
– Есть сухпаек, – без всякой жалости сказал Гарамов.
– Бросьте вы – "сухпаек"… Попользоваться надо. Неужели здесь нельзя что-нибудь отхватить? Отель высшего разряда, официанты в манишках. Неужели там не найдется горяченького? И курева, – штурман посмотрел на Вику, – сестричка забыла.
Но Вика вдруг медленно пошла на него, закусив губу. Штурман заметил ее угрозу и начал пятиться.
– Ты что? Ты что? Чумная, что ли? – зашипел он. – Очумела?
– Я вам сейчас такое курево устрою. Задохнетесь. Гарамову показалось – она сейчас ударит штурмана.
Но Вика остановилась и отвернулась. Видать, злость у нее быстро проходит. Штурман растерянно завертел головой:
– А что я такого сказал? Вы же все слышали? Что я такого ей сказал?
– Ладно вам. Молчите.
– А что ладно-то. Я же только про курево. А она на меня буром…
Подошел Исидзима, штурман замолчал.
– Что-нибудь случилось?
Исидзима оглядел их исподлобья. Враг, подумал Гарамов, глядя на его смуглые скулы, тонкий нос и глаза, почти невидимые в щелочках век. Это его смертельный враг, агент японской секретной службы, да еще – лихоимец, замысливший спасти на их самолете богатство, нажитое за счет других. Но этот враг ведет себя так, что Гарамов испытывает к нему сейчас чуть ли не симпатию. А может быть, это очень даже хорошо, что он пока, вот именно пока, будет испытывать к нему симпатию? "Постой, – подумал Гарамов, – что же получается? Я должен испытывать к нему симпатию, а потом – предать? Какая ерунда. А он что – не собирается меня предать? Тогда и конец разговорам". Пока эта симпатия работает на руку и ему и всем остальным. А вот когда они сядут в самолет и поднимутся в воздух, когда люди Исидзимы, в этом Гарамов был уверен, попробуют их взять, – тогда он посмотрит насчет симпатий.
– Ничего, господин Исидзима. Я хотел попросить горячей пищи для экипажа и несколько пачек сигарет или папирос. Людям нечего курить.
Исидзима поклонился:
– Понимаю, господин Гарамов. Вам скоро все принесут.
Бортмеханик снова отошел к бензонасосу, и Исидзима добавил:
– Но вас, когда вы управитесь здесь со всем, попрошу все же находиться в комнате официантов. Надеюсь, вы понимаете, зачем это нужно? Положение такое, что вы должны быть все время у меня под рукой.
Из люка спрыгнул второй пилот. Он явно хотел что-то сказать Гарамову, но, увидев рядом Исидзиму, осекся. Директор отеля все это отлично разглядел и повернулся:
– Здравствуйте. Надеюсь, господин… или как у вас – товарищ Гарамов сказал о моей роли? Я – директор этого отеля.
Второй пилот, очевидно пытаясь сообразить, как себя вести, молчал. Исидзима посмотрел на Гарамова:
– Господин Гарамов, я жду ответа.
– Да, он обо всем знает. Это член экипажа.
– В таком случае я хотел бы спросить у этого члена экипажа – как идут дела? Что с приборами и рацией? Когда самолет будет готов к взлету?
Гарамов, поймав взгляд лейтенанта, кивнул:
– Скажите.
– Приборы и рацию заменяем, но работы много. Всю доску придется перебирать. Ну и бензин еще не закачан.
– Что значит много? – спросил Исидзима. – Когда вы закончите?
– Если повезет – часа через три-четыре.
– Ну, считайте, через пять. Уже стемнеет. Что ж, меня лично это устраивает. Еду и сигареты вам сейчас принесут. Еще какая-нибудь помощь нужна?
Второй пилот посмотрел на мерно двигающийся поршень насоса, потом на стоящий поодаль вездеход. Гарамов подумал: а ведь от этого пацана зависит, взлетят они или не взлетят.
– Самолет нужно развернуть.
– Развернуть?
– Видите, колеса в песок въехали? А взлетать надо в другую сторону, по глинозему.
– Понятно. Что для этого нужно?
– Нужны машины, и не одна. – Второй пилот по-мальчишески провел ладонью по вихрам. – В идеале – парочку вот таких, как этот вездеходик. Тросами зацепим – и сливай воду.
– Может, одна потянет? – спросил Гарамов.
– Может, и потянет, если она двужильная. Но лучше две.
– Подождите. – Исидзима коротко оглянулся. – Подождите, господин член экипажа. Кажется, я придумал. Будут две машины. Это ведь не очень к спеху? Через час-два не поздно?
– Ага, – сказал второй пилот. – Не поздно. Через два – в самый раз.
– Господин Гарамов, подождите меня здесь.
До чего же он корректен, просто сил нет, подумал Гарамов. Поклоны через каждое слово.
– Чтобы достать машину, мне необходимо отлучиться. Я буду примерно через два, в крайнем случае – через два с половиной часа.
Лим нажал на тонкую перепонку, соединяющую две половинки муравья, сначала большим, потом указательным пальцем. Раз, другой, третий. Серединой муравья заканчивалась первая половина участка, который Лим наметил на сегодня. Каждый раз, пробуя пальцами очередную точку, Лим придавал руке легкое колебательное движение, одновременно усиливая нажим и как бы пробуя сдвинуть невидимую крышку. Конечно, все это кропотливая и нудная работа. Но ведь за свою долгую жизнь он много раз имел возможность убедиться: как только он, да и не только он, а любой человек пытается повернуть судьбу сразу, наскоком, одним ударом, он всегда неизменно терпит неудачу. Только то, что дается не сразу, тяжким трудом, многочисленными и бесконечными усилиями, – только это может принести хоть какую-то надежду на успех.
Ощупывание стены уже начинало тяготить его – это очень хороший признак. Раз трудно, то он идет по правильному пути. С удовлетворением отметив это про себя и закончив ощупывать перепонку, Лим осторожно перевел палец чуть в сторону, к перламутровому подбрюшью. Он собрался было уже нажать, как вдруг услышал прямо у себя над ухом свистящий шепот. Шепот был страшным: пальцы, грудь, ноги Лима сразу стали ватными. Еще через секунду все в нем окаменело.
– Та-ак. Что ты здесь делаешь, свинья вонючая?
Этот шепот прозвучал для него громом. К тому же он раздался так неожиданно, что Лим сначала отказался поверить в его реальность. Но шепот был, это не галлюцинация, а он, Лим, не сумасшедший. И опять ватно обволокло ноги: тот, кто стоит за ним, долго наблюдал за его действиями, все видел и все понял. Значит, все в его жизни кончилось, обрушилось и наступает конец его надеждам, мечте о безбедной старости, конец ожиданиям счастья, которое, как он думал, заслужил под конец жизни. Он, наверное, увлекся и не услышал шагов. Теперь все. Прощай надежда. Шепот сдул ее, уничтожил. А если так, значит, у него теперь нет ничего, и лучше всего умереть. "Жестоко караешь меня, Всевидящий, – подумал Лим. – Жестоко". Лим готов был уже отнять от стены руку, но чьи-то пальцы, цепко взяв запястье, снова приложили руку Лима к стене.
– Ну-ну, гнида, – раздался шепот. – Не убирай клешню. Теперь повернись.
Лим послушно повернулся, не убирая руки. Сначала он увидел острое длинное лезвие ножа, приставленное вплотную к кончику его носа. А где-то там, за ножом, было видно, как его ощупывали глаза Масу, нового швейцара. Ну да. Он ведь наверняка мог видеть, как Лим вошел в отель, а потом поднялся на второй этаж. Лим постарался изобразить на лице высшую степень почтения:
– Господин Масу? Как я рад, здравствуйте, господин Масу! Ради бога, простите, господин Масу! Ради бога, пощадите меня, если я в чем-то провинился!
– Свинья, – прошипел Масу. – Быстро выкладывай, что ты здесь делал? Зачем ощупывал стену?