– Господин Масу, пощадите! Я не хотел ничего дурного! – Лим, сделав вид, что готов заплакать, придал дрожь щекам, губам, подбородку. Ему самому показалось, что он сейчас заплачет, но на Масу это не подействовало.
– Или ты перестанешь юлить, или я убью тебя.
– Я не хотел ничего дурного! Пощадите, господин Масу, вы ведь добрый! Я не хотел ничего плохого. Клянусь богами! Просто я очень люблю эту стену!
– Что? – Нож сполз с кончика носа и уперся в щеку. – Ты любишь эту стену? Почему это, интересно, ты так ее любишь?
Масу нажал, и Лим почувствовал, что нож сейчас проткнет щеку.
– Я очень люблю троесловие "Саньянь"!
Масу сузил глаза и приставил нож к горлу Лима:
– Что? Ты очень любишь троесловие "Саньянь"? Сволочь! Я что, слепой? Думаешь, я не видел, как ты лапал стену, будто клопов давил? Быстро: что ты там искал?
Масу схватил Лима за волосы, задрал ему голову и приставил нож к правому глазу:
– Быстро, или я выколю тебе глаз. Говори, что ты искал? Считаю до трех! Раз!.. Два!..
Кончик ножа больно уперся в веко. "Да, – лихорадочно думал Лим, – если я сейчас не скажу, что искал, он в самом деле выколет глаз. Может быть, лучше остаться без одного глаза, чем выдать тайну? Но ведь Масу, выколов один глаз, вполне может выколоть и второй. Как же Масу удалось подкрасться так бесшумно? Наверное, это случилось потому, что я слишком увлекся и в мечтах о счастье забыл, что никогда не следует забывать об опасности".
– Все! Я тебя предупреждал, – зло прошипел Масу.
– Подождите, господин Масу! Подождите. Я все скажу!
Масу приблизился к его лицу вплотную.
– Сволочь! Посмей только обмануть… Что ты искал?
– Тайник… Я искал тайник, господин Масу…
– Тайник? Какой тайник?
И в этот момент они оба услышали совсем недалеко, где-то в середине коридора, легкие шаги. Лим сразу узнал их: это были шаги господина Исидзимы. Неужели спасение, подумал он. Лицо Масу застыло, он лихорадочно оглянулся. Увидев занавеску окна, показал Лиму ножом: "Тихо!" – и втащил его за цветастый полог.
Вернувшись в отель, Исидзима прежде всего заглянул на кухню и приказал отнести в самолет горячую еду и несколько блоков сигарет. После этого он зашел в комнату официантов. Кадоваки стоял у двери. Видно было, что официант все время старательно наблюдал за дверью комнаты "Резеда".
– Что-нибудь произошло?
– С "Резедой" ничего, господин директор. Масу вышел из своего номера и поднялся на второй этаж.
– Масу?
– Да. Минут пять назад. Он шел крадучись, очень осторожно. На ногах у него были мягкие тапочки.
Масу шел крадучись и осторожно. Это новость. Может быть, на втором или третьем этаже у них прячется еще кто-то?
– Мягкие тапочки? Интересно, он мог заметить, что вы за ним следите?
– По-моему, нет, господин директор.
– Вы уверены?
– Он ни разу не обернулся.
– Хорошо, Кадоваки. Все остается в силе. Продолжайте наблюдение за "Резедой".
Двигаясь бесшумно, он подошел к лестнице, ведущей на второй этаж. Прислушался. Ему показалось, что наверху, в коридоре и номерах второго этажа, стоит абсолютная тишина. Поднимаясь по ступенькам, подумал: может быть, Масу что-то понадобилось в номере генерала Исидо? Но если это так, зачем тогда Масу принимал такие меры предосторожности? Тапочки… Шел крадучись… Ведь Хаяси и Саэда, несущие сейчас охрану генерала Исидо, наверняка заперли наружную дверь. И никакие тапочки здесь не помогут. Ступив в коридор второго этажа, он неслышно двинулся к центральному холлу и, когда был совсем близко от него, вдруг услышал шепот. Один голос был хриплым и злым, второй – напуганным и старческим. Приблизившись вплотную к холлу, он встал за одной из занавесок: сейчас ему было отчетливо слышно каждое слово… Кажется, судя по вопросам и ответам, "старческий голос" что-то искал в стене. В конце концов понял: это младший садовник Лим пытался найти его тайник. "Хриплый" же, судя по допросу, каким-то образом пронюхал об этом. Голос наверняка принадлежит Масу. Как будто все становится на свои места. Лим, вернее всего, догадался, что он носил в судках. Старик-кореец неграмотен, темен, забит, но он вполне мог догадаться о том, что в судках были не только деликатесы. Но как Лим узнал, что тайник находится именно в этой стене? Скорее всего, кореец ухитрился как-то выследить, но как? Впрочем, сейчас это уже не важно. Да и ищи Лим хоть тысячу лет, он никогда не обнаружил бы тайника, не зная способа нажатия панели. Зато очень интересно выяснить, почему обо всем этом узнал Масу. Вообще, почему он оказался здесь. Может быть, швейцару о тайнике что-то сообщил Тасиро? Сделав своим сообщником? Вряд ли. Хотя в принципе Тасиро вполне мог сказать Масу о том, что Лим как-то связан с бриллиантами. Но как Тасиро узнал? О старике Лиме и Тасиро, и Цутаки могли узнать только в одном случае: если они, чувствуя неизбежность капитуляции, перед бегством начали потрошить дайренских ювелиров. Правда, при этом ни Тасиро, ни Цутаки не стали бы посвящать мелкую сошку вроде Масу хоть в одну из своих тайн. Вернее всего, Масу решил действовать на свой страх и риск и сейчас пытается вырвать у Лима признание. Вот уже и обещание считать до трех. Он не очень громко изобразил собственные шаги и тут же – по шороху – догадался, что оба спрятались за занавеской. Подойдя к холлу, сделал вид, что оглядывает стену. Из-под занавески у окна торчали ботинки Лима и тапочки Масу. Резко отдернул полотно.
За занавеской стоял бледный и близкий к обмороку Лим; Масу, оскалившись, держал у его горла нож.
– Та-ак… – Он огорченно вздохнул. – Ай-ай-ай. Что я вижу? Масу, вы…
Договорить он не успел. Масу с коротким вскриком бросился на него, выкидывая вперед руку с ножом. Он целил в живот, и Исидзима едва успел отстраниться, так быстр был бросок. Рука Масу прошла мимо, чуть не задев фрак. Исидзима как можно резче ударил по руке ребрами обеих ладоней. Нож, описав дугу, со звоном стукнулся где-то у противоположной стены. Масу же, падая, по инерции попытался повернуться, но Исидзима, опередив его, резко отступил и ударил ногой в живот. Лицо Масу исказилось от боли. Он упал на пол как мешок. Но швейцара следовало проучить, как раз сейчас для этого представлялся идеальный случай. Взяв Масу сзади за ворот рубашки, Исидзима повернул его лицом к себе. У того изо рта тонкой струйкой шла кровь, но Масу не был в бессознательном состоянии, все понимал и чувствовал.
– Ай-ай-ай, Масу. – Он не очень сильно, но болезненно ударил швейцара по правому уху.
В глазах Масу мелькнула ненависть, но Исидзима тут же ударил по левому. Швейцар замычал от боли.
– Вам совсем не жалко себя, Масу. Ай-ай-ай.
Швейцар снова дернулся, прикидываясь, и тут же, резко рванувшись, попытался ударить его ногой. Исидзима легко отстранился и, приговаривая "ай-ай-ай", стал методично и расчетливо избивать Масу: костяшками пальцев – по легким, кулаком – по печени, коленом – в диафрагму, по ребрам. Закончил ударом обеих ладоней одновременно плашмя по ушам, так что Масу захрипел, как загнанная лошадь. Глаза швейцара поплыли, он стал падать. Кричать у него уже не было сил.
Исидзима подхватил Масу, чтобы тот не упал, встряхнул. Масу затравленно поднял на него глаза.
– Смотрите, смотрите, господин Масу. Смотрите на меня! Как только вы опустите глаза – сразу получите новый удар! Вы поняли?
Масу слабо кивнул.
– Очень хорошо. А теперь, Лим, подойдите ближе.
Кореец, дрожа от страха, приблизился.
– Я слышал, вы искали какой-то тайник. Кроме того, этот тайник, как я понял, очень интересовал и господина Масу.
Он посмотрел на Масу – кажется, тот ничего не соображает. Лим же – напуган до смерти.
– Я не хочу выяснять, что это за загадочный тайник, который вы здесь так старательно ищите. Но прошу запомнить, уважаемый младший садовник: тайком, без разрешения ступив на второй этаж, вы грубейшим образом нарушили распорядок, установленный в нашем отеле. Вам это понятно?
– Простите, господин директор! Я… – Лим хотел было упасть на колени, но Исидзима силой удержал его.
– Не нужно. Стойте и слушайте. Хочу спросить: вы выполнили все свои утренние обязанности по саду?
– Конечно, господин директор! Вы же…
– Остальное меня не интересует. Сейчас прошу вас следовать за мной.
Сжимая ворот рубахи, он повернул хрипло дышащего Масу, подвел его к одной из дверей. Достал ключи, открыл номер. Втолкнув в дверь еле передвигающего ноги швейцара, швырнул его на кровать и достал в антресолях веревки.
– Лим, вот веревки. Привяжите как можно прочней к кровати этого господина.
Лим, дрожа от страха, стал привязывать Масу. Веревок он не жалел, и в конце концов все еще находящийся в шоке Масу был опутан от горла до щиколоток.
– А теперь воткните ему кляп. Что вы смотрите на меня? Не знаете, что такое кляп? Можете использовать для этого собственный платок господина Масу.
Хоть и поздно, но теперь, кажется, Лим будет ему предан душой и телом. Впрочем, если Цутаки в самом деле узнал о роли садовника – кореец обречен.
– Неплохо, Лим. Думаю, этому господину полезно будет полежать здесь, в тишине, и хорошенько обдумать, как опасно бросаться с ножом на своего хозяина. Все, Лим, все, не впихивайте платок слишком глубоко. Он задохнется, а это пока не входит в мои планы. Прошу вас. Выйдем.
Они вышли. В коридоре Лим опять попытался было встать на колени, но, увидев взгляд Исидзимы, низко поклонился, непрерывно повторяя:
– Господин директор, ради бога, простите меня. Господин директор, ради бога…
– Все, Лим. Вы слышите? – Он запер дверь и положил ключ в карман. – Все. Можете идти к себе.
Лим исподлобья посмотрел, сказал тихо:
– Господин директор, я буду помнить об этом до конца жизни и до конца жизни буду молить о вашем здоровье.
– Лим. Я простил вас только потому, что считаю: вы и так сейчас достаточно наказаны.
– Господин директор!
– Все, Лим. Идите.
Дождавшись, пока шаркающие шаги Лима стихнут внизу, он подошел к тайнику.
Вика оглянулась и увидела в дверном проеме второго пилота. Стоя на трапе – была видна только его голова, – белобрысый поставил перед собой алюминиевую кастрюлю с крышкой.
– Сестричка, харч! Принимай, только осторожней, горячо!
Пилот обернулся и, взяв у кого-то снизу, поставил рядом вторую, потом третью.
– Ох, порубаем, ребята! А потом Москву послушаем. – Радист отложил паяльник.
– Сначала накормим раненых, – сказал Арутюнов.
Вика, взяв медицинские судки, стала разливать в них суп для раненых, раскладывать рис и жаркое. Второй тяжелораненый, Шаков, впервые за все время пришел в сознание и открыл глаза. Увидев взгляд Шакова и поняв, что он осмыслен, Вика обрадовалась так, что чуть не выронила судок и пролила суп.
– Где я? – увидев взгляд Вики, прошептал раненый.
– Шаков… Голубчик…
Поставив злополучный судок, она нагнулась и торопливо зашептала, забыв, что Шаков все время был в забытьи и видит ее первый раз в жизни:
– Вы слышите меня? Шаков, миленький, как же хорошо, что вы очнулись… Шаков! Вы слышите меня?
Шаков сморщился:
– Ты кто?
– Я медсестра.
– Где я нахожусь?
– В самолете. Мы летим к своим. Как вы себя чувствуете? Болит сильно?
Рядом склонился Арутюнов. Вика поняла, что и он сейчас разделяет с ней эту маленькую победу. Шаков не видел военврача, он всматривался в Вику, в ее платье, казавшееся ему чужим. Наконец прохрипел:
– А наши все где? Ларионов? Левашов? Живы?
– Живы, Шаков, не волнуйтесь.
Пусть плох Ларионов, подумала Вика, зато второй тяжелораненый, на выздоровление которого они не надеялись, теперь, может быть, будет жить. Шаков попытался приподняться, и Вика с трудом уложила его на носилки.
– Вы что, раненый? Лежите, вам нельзя вставать. Вон Ларионов, смотрите, за вами. А вон, впереди, Левашов. Видите?
Увидев Левашова, а потом и Арутюнова в форме, Шаков успокоился. Покосился на судок с супом. Вика поняла, что он хочет есть, и, взяв судок, стала кормить Шакова с ложечки. Раненый ел с трудом, еле прихватывая суп вспухшими губами. Шаков съел всего несколько ложек и, сказав "спасибо, сестра", отвернулся, закрыл глаза и вскоре заснул.
Вика посмотрела на врача:
– Оганес Робертович, что делать? Может, перевяжем?
Ей страшно, до боли хотелось, чтобы все они уцелели. Все, кто оказался сейчас здесь.
Арутюнов, вместо ответа, покачал головой. Она разозлилась.
– Может быть, перевяжем все-таки? – повторила она.
– Не нужно, – ответил Арутюнов. – Гарамов запретил. Вы же видите, что здесь японцы.
Радист, не оборачиваясь, поднял паяльник:
– Это кто ж придумал насчет горячего?
Арутюнов, не обращая внимания ни на кого, сощурился и увел глаза под лоб. Вике было ясно, чем вызвано недовольство военврача: Ларионова без переливания крови они вряд ли уже спасут. Ей стало грустно, и она вспомнила о Гарамове, о том, как он вызволил ее из плена, спас. Тогда ей очень хотелось расцеловать его, но не было сил. И сейчас, вспоминая его, она поняла, что он ей дорог как никто другой. Она ухватилась за эту мысль: вот именно, дорог. Но что это такое – дорог? Что это значит? Для нее это чувство было странным, и Вика попыталась рассердиться на себя за то, что оно в ней возникло. Ведь у нее прежде всего пять раненых, и она должна сейчас думать о них. Так нет же, все-таки думает о нем. И чтобы как-то избавиться от этой мысли, она закрыла глаза и стала повторять про себя: "Только бы мы все уцелели. Только бы мы все уцелели".
* * *
Достав из тайника черную коробочку, Исидзима посетовал про себя на то, что времени у него сейчас в обрез, и быстро прошел в конец коридора к своей комнате. Убедившись, что оставленные метки не тронуты, запер за собой дверь и, подойдя к боковой стене, попеременным нажатием двух пальцев открыл еще один тайник. Пока все, что он задумал, складывалось одно к другому. Если не будет непредвиденных помех, он успеет. А если будут?..
Здесь, в комнате, ниша тайника была больше, чем в холле второго этажа; в самом ее низу лежали два плоских металлических ящичка, черная коробка, точная копия той, которую он принес с собой, а на ней – стандартная фотокассета с пленкой. Прежде всего он занялся тем, что считал самым важным: вытянул из кассеты новый глянцевый позитив, взял ножницы и, сверяя на свет изображение – это был текст, который ему удалось перефотографировать три дня назад в тайниках, найденных у Отимии и Исидо, – аккуратно нарезал пленку на несколько небольших кусков. Получилось как раз то, что было нужно: по два кадрика в каждом. Он отодвинул дно у одной из черных коробок, вложил туда кусочки пленки и снова задвинул. Когда с этим было покончено, взял из ниши один из металлических ящичков, открыл циферблат и проверил часовой механизм. Это была мина.
Исидзима попробовал положить ее во внутренний карман фрака и с огорчением убедился, что при всех его усилиях она не поместится, а он и так был перегружен: под фраком кроме собственного пистолета у него были припрятаны еще и вещи, отобранные у Тасиро. Вздохнув, он нехотя втянул живот и засунул ящичек под ремень и тщательно закрыл его рубашкой. Да, подумал он, место для мины не идеальное и крайне неудобное, особенно когда он будет идти по роще. Но делать нечего, времени, для того чтобы вернуться потом в номер, у него не будет. Еще раз проверив про себя, все ли взял, он положил обе черные коробочки в нишу и закрыл тайник. Затем, выйдя из комнаты и шагая к генералу Исидо, подумал, что неплохо было бы поесть. Он надеялся, что генерал сейчас не рискнет отправиться в ресторан, но надежда не сбылась. Когда он вошел в прихожую, охранник, сидевший в одиночестве, доверительно доложил, что генерал Исидо с утра пребывает в отличном настроении и лично сообщил ему, что у него разыгрался аппетит. Двадцать минут назад Исидо-сан ушел в ресторан в сопровождении гиганта Саэды, который и будет ему прислуживать. Подумав, что ресторан не идеальное место для разговора, а если еще учесть, что там сейчас наверняка сидит и генерал Ниитакэ, то вообще дело гиблое. Однако Исидзима отправился туда. Другого выхода не было.
Ресторан, занимавший все левое крыло с окнами на море, считался гордостью "Хокуман-отеля". У входа Исидзима остановился. В глубине за бамбуковыми перегородками еле слышно звучал рояль. Это играл постоянно живущий в отеле пианист Кен Чжао.
Исидзима прошел в украшенное росписью "табео" и потайными фонариками преддверие, соединявшее в себе гардероб и проход в зал, встал так, чтобы видеть ту часть ресторана, в которой сидели Исидо и Ниитакэ. Оба генерала – в дневных кимоно – пили у окна сакэ, а Саэда, склонившись над столиком с подносом в руке, расставлял закуски.
Директор отеля поморщился: рояль надо настроить – звук дребезжит, а Чжао в меланхолии: было видно, как у рояля дергалась и застывала его спина, медленно раскачиваясь по привычке из стороны в сторону. Пианист не замечал ничего вокруг, извлекая из рояля смесь плачущих и смеющихся звуков. Чжао целиком ушел сейчас в свою любимую мелодию "Камни кивают". Когда-то этот сын голландца и китаянки гремел в модных дайренских ресторанах и считался "любимцем Дайрена", но два года назад он пережил, как он любил повторять, неудачную любовь и прочно осел здесь.
Из-за цветных окон-витражей в ресторане было полутемно; у дальней стены возвышалась эстрада с пустующими пюпитрами. Раньше эстрада никогда не пустовала, на ней лежали инструменты или занимались танцовщицы; здесь же, у входа, всегда дежурил портье; но уже три месяца, как портье и выступавшие каждый вечер артистки варьете были уволены. Остался один Чжао.
Саэда поставил последнюю тарелку. Исидзима, чуть повернувшись, встретился с ним взглядом. Поднял брови. Из-за генерала Ниитакэ ему сейчас мучительно не хотелось идти к столику. Старый болтун наверняка отнимет у него лишних полчаса, если не больше. А тема разговора примерно ясна: скорей всего, генерал будет настаивать на свидании с новенькой горничной – русской медсестрой – в "Зале радости". Что поделаешь, придется хитрить и изворачиваться. Может быть, даже надо будет пообещать ему это развлечение на вечер. Кивнув Саэде, чтобы тот продолжал работать, он вышел из-за перегородки. Еще издали поймал взгляд Исидо и улыбнулся в ответ. Пройдя по вощеному паркету, украшенному изображениями цветов, степенно поклонился и замер у столика.
– О, Исидзима. – Ниитакэ поставил чашку. Лицо генерала со старческими прожилками на полных щеках, круглыми глазами-луковицами и редкой бородкой казалось липким. – Я вас ищу весь день.
– Добрый отдых, господа. Хочу пожелать вашим превосходительствам приятного аппетита.
– Спасибо. – Исидо поклонился сидя.
Исидзима еще раз нагнулся в ответ, сложив руки по швам.
– Исидзима-сан, может быть, вы разделите с нами трапезу? – сказал Исидо.
Он сделал вид, что колеблется. Ниитакэ, хмурясь, щелкнул Саэда пальцами:
– Третий прибор! Исидзима, вы же знаете – мы без вас пропадем. И потом, у меня к вам разговор.
Саэда вопросительно выпрямился.
– Неси, неси, – сказал Ниитакэ. – И третью чашку прежде всего.