- Рекламный трюк! - понял Хорриган.
- Прекрасно сработано, Фрэнк, - воодушевленно и горячо лопотал Сарджент, протягивая руки. - Президент просил меня передать тебе лично, что…
- Извини, что я опять перестарался, Харри, - сказал он, минуя обе руки Сарджента и фотографов, позволив врачам увести его в палату, где он сразу же потерял сознание.
ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
Несколько дней спустя, сойдя с трапа самолета, Хорриган с перевязанной левой рукой через ворота для прибывающих в аэропорт Даллес прошел вместе с Лилли, идущей справа и несущей обе их дорожные сумки. Они выглядели обыденно в своих свитерах и свободных брюках и не обращали внимания на возню прессы, яркие огни телевизионных установок и скороговорку репортерши, той же самой телеведущей, которая засняла на пленку его промах с тем посыльным из "Бонавентуры".
- Агент Хорриган, почему вы уходите из Секретной службы прямо накануне вашего величайшего триумфа?
Он остановился, чтобы ответить на вопрос. Зачем гнать их? В конце концов, это были его пятнадцать минут славы.
- Я ненавижу работу за столом, и я слишком стар для того, чтобы бегать рядом с лимузином. И спасибо вам, ребята, что делаете меня знаменитым. Теперь я абсолютно бесполезен для работы под прикрытием.
Еще один репортер спросил: "Каковы ваши планы?"
- Немного поиграю на пианино в баре на углу, поживу немного на пенсию, пока не женюсь на этой женщине, а затем буду жить с ней.
- Вы помолвлены?
- Это сложно, - ответил он. - И если Секретная служба знает, как делать что-то, то она держит это в секрете.
Больше он ничего не добавил.
Сэм Кампанья встретил их сразу же после того, как они миновали заслон прессы.
- Как ты себя чувствуешь, Фрэнк?
- Было хуже.
Глаза Кампаньи смеялись:
- Наконец послушался моего совета и уходишь!
- Ухожу.
- Ладно, но лучше подожди до следующей недели.
- Это почему?
- Государственный казначей приготовил для тебя кое-какие подарки и собирается их вручить: медаль Секретной службы "За Доблесть" и специальную премию Государственного казначейства.
Лилли сжала его здоровую руку. Он улыбнулся ей. Она улыбнулась ему, откровенно гордясь им. Для него это были самые высокие награды, которые можно было получить в их профессии, что и говорить, завидный венец любой карьеры.
- Ладно, а как насчет чертова президента? - грубовато спросил Хорриган. - Знаешь ли, я спасал жизнь не Государственного казначея.
Кампанья ухмыльнулся и указал пальцем через левое плечо:
- Он прислал свой лимузин, чтобы ты покатался".
- Хорошо, - согласился Хорриган. - Ты же знаешь, что я недолюбливаю общественный транспорт.
Вскоре он уже сидел на просторном заднем сидении президентского лимузина, и Лилли прижалась к нему, положив руку ему на бедро.
- Что если нам поездить по городу ночью? - спросила она. - У нас и машина, и шофер…
- Капитальное предложение, моя дорогая, - заявил он, ехидным тоном Ч.Филдса, - но давай, я сперва приму душ.
Она впервые появилась в его квартире, и для него это было потрясением. Она обнаружила картину полной разрухи, и на его предложение: "Чувствуй себя, как дома", она ответила: "Не думаю, что такое возможно".
Она помогла ему сменить повязку в ванной, которая, честно говоря, тоже нуждалась в женской руке. Или, точнее, в человеческой руке.
- Жить со мной - не сахар, - заметил он.
- О, я думаю, со мной - тоже.
- Почему ты так думаешь?
- Я знаю людей, - заявила она с нехорошей улыбкой. - За это мне платят деньги.
Он одевался, натягивал брюки, а она тем временем рассматривала его джазовые диски. На столе возле кресла автоответчик ровно мигал своим желтым глазком.
- Не можешь нажать вот на ту кнопку? - спросил он.
Она нажала. Пленка перемоталась назад, и знакомый, тихий, шепчущий голос заговорил:
- Привет, Фрэнк…
Лири.
Хорриган застегнул брюки и вошел в свою маленькую гостиную. Лилли сидела прямо, ладонь у рта, лицо, замершее в шоке.
- Когда ты услышишь это, Фрэнк, наша игра уже закончится. Президент, вероятнее всего, мертв. Я тоже. Это ты убил меня, Фрэнк? Кто победил в нашей игре? Хотя это и не важно…
Она встала и обняла его, и он заботливо гладил ее по спине и говорил:
- Помоги мне надеть рубашку. С этой чертовой рукой мне нужна маленькая помощь…
Она помогала ему, а голос Лири продолжал:
- Между друзьями не столь важно, кто выиграл, а кто проиграл, главное, как ты сыграл свою игру. И теперь игра кончена, и я беспокоюсь о тебе, Фрэнк.
Хорриган сам завязал галстук, но без Лилли не смог расправить его.
А Лири все говорил:
- Я беспокоюсь о том, что без меня в твоей жизни тебе незачем будет жить вовсе. Настало время подвести итоги, Фрэнк, но у тебя не было жизни для этого. Как грустно.
- Китайский? - спросил он.
- Непременно! - она надела ему пальто. - После ужина мы сделаем сентиментальную остановку, хорошо?
- Конечно, - ответил он.
А Лири говорил:
- Ты хороший человек, Фрэнк. А хорошие люди, как ты, как я, обречены на одиночество…
- Черт с ним! - не выдержал Хорриган, и магнитофон продолжал крутиться, когда они вышли из дому рука об руку.
Они не слышали, как Лири закончил:
- Желаю тебе всего наилучшего, Фрэнк. Надеюсь, что годы пройдут, и время от времени ты будешь думать обо мне, и тогда, когда ты сделаешь это, ты поймешь меня. Прощай… и удачи тебе.
После ужина они сидели вместе на ступеньках Линкольновского мемориала, прислонившись к колонне. Здоровой рукой Хорриган обнимал плечи Лилли, ее голова покоилась на его груди. Они согревали друг друга.
В Вашингтоне, округ Колумбия, стояла прекрасная ночь, но воздух был слишком свеж.
Честер Хаймc
СЛЕПОЙ С ПИСТОЛЕТОМ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Есть на 119-й улице старый кирпичный дом в три этажа, в одном из окон которого виднеется плакат "ОРГАНИЗАЦИЯ ПОХОРОН". Лет пять назад дом признали непригодным для жилья. Деревянные ступеньки, ведущие к обшарпанной парадной двери, так прогнили, что подниматься по ним столь же опасно, как по бревну переходить через реку. От бетонных карнизов над верхними окнами давным-давно ничего не осталось, а из фасада время от времени выпадают кирпичи, создавая смертельную угрозу прохожим. Почти все окна остались без стекол и теперь затянуты коричневой оберточной бумагой. С крыши свисает линолеум, которым когда-то пытались заделать дыру. Никто не знал, что творится в доме, да и, признаться, никого это не интересовало. Может, там и в самом деле проводились похоронные службы; но жителям 119-й улицы про то ничего известно не было. Ежедневно мимо дома курсировали полицейские в патрульных машинах и равнодушно смотрели на эти руины. Похороны не вызывали у них ни малейшего интереса. Не интересовал дом и работников коммунальных служб: в нем давным-давно были отключены и газ и электричество, и показания счетчиков снимать не требовалось. Однако жители 119-й улицы видели, как коротко стриженые чернокожие монахини, одетые опять же во все черное, входят и выходят из дома в любое время дня и ночи, осторожно пробираясь по прогнившим ступенькам, словно кошки по раскаленной крыше. Цветное население квартала пришло к выводу: в доме, судя по всему, находится монастырь, а его жалкий вид определяется тем, что это монастырь для черных. Негры были убеждены, что белые католики ничем не отличаются от белых не-католиков.
Однажды в окне появился еще один плакат:
"ПЛОДОВИТЫЕ И БОГОБОЯЗНЕННЫЕ ЖЕНЩИНЫ - МИЛОСТИ ПРОСИМ".
Тут окружающие немного призадумались. Когда мимо дома в очередной раз проезжал полицейский патруль, курсировавший по этому маршруту уже год, полицейский, сидевший рядом с водителем, воскликнул:
- Ты только погляди, что там написано!
Водитель нажал на тормоза и дал задний ход, чтобы прочитать плакат, повергший в изумление его напарника.
- Плодовитые женщины, - прочел он вслух и замолчал.
"Зачем монастырю плодовитые женщины?" - одновременно подумали оба полицейских. Казалось бы, совсем наоборот, плодовитые монастырю вовсе ни к чему.
Полицейский, сидевший рядом с водителем, открыл дверцу, вышел из машины, поправил кобуру с револьвером и отстегнул клапан. Водитель тоже покинул машину и, подойдя к партнеру, проделал те же самые манипуляции с кобурой.
Они бесстрастно изучили плакат, посмотрели на заклеенные коричневой бумагой окна и уставились на обветшалый фасад так, будто видели его впервые.
- Вперед! - скомандовал первый полицейский, мотнув головой.
Второй двинулся за своим приятелем, который поднялся на одну ступеньку, на вторую - и тут дерево затрещало, и нога его провалилась по колено.
- Господи! - рявкнул он. - Тут же все прогнило…
Второй не счел нужным комментировать вещи очевидные, поправил ремень и сказал:
- Давай попробуем зайти с черного хода.
Они двинулись в обход по колено в траве в которой их поджидали всевозможные ловушки и капканы: битые бутылки, консервные банки, ржавые пружины от кроватей, сломанные точильные камни, собачий помет, дохлые кошки, а также горы гниющих пищевых отбросов, над которыми кружили мухи всех видов и размеров, а также москиты и комары.
- Ума не приложу, как можно жить в такой помойке, - с отвращением буркнул первый полицейский - Что это за люди!
Впрочем, никаких людей они пока не видели. Зайдя с тыла, они обнаружили, что часть стены рухнула, обнажив одну из комнат на втором этаже. К распахнутой двери черного хода можно было подойти, лишь покорив гору из мусора. Полицейские осторожно преодолели это препятствие из битых кирпичей и кусков штукатурки и, поднимая тучи серой пыли, проникли в дом.
Когда они оказались в кухне, то увидели толстого, голого по пояс негра. Тот равнодушно посмотрел на них своими мутными глазами, которые были выпучены так, что, казалось, вот-вот спрыгнут с его лоснящейся физиономии, и продолжил заниматься своим делом. На дощатом полу стояли четыре кирпича, а на них ржавое железное днище легкового автомобиля. В центре был сооружен кирпичный очаг, на котором стоял огромный бурлящий котел. В таких прокопченных котлах прачки на Юге обычно кипятят белье. В котле, испуская тошнотворный запах, тушилось нечто вроде рагу, а толстяк-негр помешивал его с меланхоличной невозмутимостью. Торс повара напоминал кусок грубой резины причудливой формы. Лицо у него было круглое, черное, как деготь. И еще была у него заячья губа, из-за чего изо рта текли слюни. Голова была серовато-сизая, начисто выбритая.
С серой штукатурки клочьями свисали желтые обои, все в ржавых подтеках. Местами штукатурка осыпалась, обнажив коричневые деревянные доски.
- Эй, кто тут хозяин? - крикнул первый полицейский.
Толстяк невозмутимо продолжал мешать варево.
Полицейский побагровел. Он вынул револьвер и ткнул толстяка стволом под ребра.
- Ты оглох?
Черпак совершил несколько медленных круговых движений в котле, потом столь же неторопливо поднялся и огрел полицейского по голове. Второй полицейский подскочил к повару и ударил его по затылку рукояткой своего револьвера. Толстяк издал странный звук, похожий на хрюканье и рухнул на деревянных пол у самого очага.
Из проема еще одной распахнутой двери появилась черная монахиня, увидела поверженного повара, двух полицейских с револьверами и истошно завопила. На ее вопль сбежались другие монахини, а за ними куча черных ребятишек. Полицейские настолько остолбенели от этого нашествия, что им захотелось повернуться и бежать отсюда без оглядки. Первый полицейский проворно ринулся к выходу, споткнулся на куче мусора и съехал на заду с высокой горы в траву. Второй развернулся в проеме и наставил на черную орду пистолет. Ему померещилось, что он вдруг оказался где-то в дебрях Конго.
Его напарник тем временем встал и начал отряхиваться.
- Держи их, а я пока позвоню в участок, - сказал он. - Сможешь?
- Конечно, - отозвался второй с ничем не обоснованной уверенностью. - Подумаешь, какие-то ниггеры!
Когда первый позвонил из машины в гарлемский участок и, потребовав подкрепления, вернулся в дом, на кухню вышел очень старый чернокожий в белом пятнистом халате и разогнал женщин с детьми. Он был чисто выбрит, и его сухая, похожая на пергамент кожа напоминала черную маску. Морщинистые веки прикрывали молочно-голубоватые глаза, придавали ему сходство со старой черепахой.
- Он не хотел ничего плохого, - сказал он надтреснутым голосом и не без упрека, - просто он кретин.
- Что ж вы не научили его вести себя вежливо с сотрудниками полиции? - недовольно буркнул полицейский. - Теперь от меня несет так, словно я выкупался в дерьме.
- Это еда для детей. Иногда у нее бывает странный запах, - признал старик.
- Пахнет фекалиями, - сообщил второй полицейский, посещавший Сити-колледж.
В этот момент в кухню вошла одна из монахинь и негодующе сказала:
- Не все такие богатые, как вы, белые. Чем можем, тем и питаемся.
- Будет тебе, Лютик, - сказал старик. - Джентльмены не собирались делать. никому ничего плохого. Они просто не знали, как реагирует наш Бубер, когда ему мешают.
- А что им вообще тут понадобилось, - буркнула женщина, но поймав взгляд старика, моментально ретировалась.
- Вы тут, стало быть, главный? - спросил первый полицейский.
- Да, я преподобный Сэм.
- Вы монах? - осведомился второй полицейский.
- Нет, я мормон, - с улыбкой отвечал старик.
- Что же тогда тут делают все эти монахини? - спросил первый полицейский, почесав затылок.
- Они мои жены, - последовал ответ.
- Ну и ну! Негр-мормон, у которого куча черных жен-монахинь. А дети откуда? У вас часом не приют?
- Нет, это все мои дети, и я воспитываю их, как только позволяет мне Господь.
Полицейские мрачно уставились на него. У них возникло подозрение, что старик просто валяет дурака.
- Вы хотите сказать: внуки, - поправил его первый полицейский.
- Вернее, правнуки, - уточнил второй.
- Нет, они зачаты от семени чресел моих.
Полицейские выпучили на него глаза.
- Сколько же тебе лет, дед? - спросил первый.
- Если я не ошибаюсь, мне сто лет.
Тут полицейские уставились на него, разинув рты. Из глубины дома доносились крики и хохот детей и голоса потише - это мамаши предлагали им замолчать. Перебивая запах варева, в кухню заползал иной запах настолько знакомый, что полицейские стали теряться в догадках, откуда же они его так хорошо знают.
Черный толстяк зашевелился на полу, и полицейский привел свое оружие в состояние боевой готовности. Толстяк перекатился на спину и лежал, поглядывая то на полицейского, то на старика.
- Папа, он меня ударил, - промычал он слюнявым ртом.
- Папа сейчас прогонит плохих людей, и ты будешь играть, - проговорил старик, благожелательно глядя на кретина.
- Папа? - повторил полицейский, удивленно моргая. - Он тоже твой сын?
Внезапно второй полицейский щелкнул пальцами и воскликнул:
- Это же дурдом!
- Господь создал всех нас, - кротко напомнил ему преподобный Сэм.
- Если верить тебе, то эти пять десятков чертенят создал как раз ты, - возразил полицейский.
- Я лишь был инструментом Создателя.
Тут первый полицейский вспомнил, почему они вообще здесь оказались.
- У тебя в окне, дядя, плакат, приглашающий плодородных женщин. Разве их у тебя мало?
- У меня их только одиннадцать. А надо двенадцать. Одна умерла. Ей нужно подыскать замену.
- Кстати сказать, у тебя еще один плакат. Организация похорон. Что это?
Старик посмотрел на него с чем-то похожим на удивление.
- Ну да, я организовал ее похороны.
- Но этот плакат торчит тут не один год. Я это прекрасно помню.
- Правильно, - сказал старик. - Все мы рано или поздно умрем.
Полицейский снял фуражку и почесал свою светловолосую голову. Он вопросительно посмотрел на напарника.
- Лучше подождем сержанта, - сказал тот.
Когда подоспело подкрепление во главе с сержантом, они обнаружили, что прочие помещения дома мало чем отличаются по сохранности и чистоте от кухни. Пузатые печки, установленные на листах ржавого железа в холлах этажей, обеспечивали тепло. Лампы были самодельные, изготовленные из пустых бутылок из-под виски. Жены спали на тюфяках, по шесть в каждой комнате. Далее располагалась комната преподобного, где имелись двойная кровать, ночной горшок и кое-что еще. На втором этаже была большая комната, окна которой были наглухо заклеены бумагой. Весь пол был устлан хлопком в фут толщиной. На этих останках от набивки матрасов спали дети.
Когда прибыло подкрепление, дети как раз обедали. Трапеза состояла из тушеных свиных ножек с потрохами - их-то и готовил кретин Бубер в котле. Все это было поровну разлито в три длинные корыта, стоявшие в большой комнате на первом этаже. Дети лакали на четвереньках, как поросята.
Всего там детективы насчитали пятьдесят ребятишек не старше десяти лет и в целом вполне здорового вида. Они были весьма упитанные, но у некоторых на головах были следы парши. Кое у кого из десятилетних половые органы выглядели великоватыми для такого возраста.
Монахини же собрались в большой комнате за голым столом. Они деловито перебирали деревянные четки и пели псалмы мелодичными голосами. Получалось на удивление гармонично, хотя слова разобрать было невозможно.
Кретин валялся на спине на щербатом полу кухни. Голова его была замотана грязной белой тряпкой с пятнами йода. Он мирно спал, и его храпение напоминало крики, доносящиеся откуда-то из под воды. Мухи и комары самых разных размеров угощались слюной, что вытекала из его изуродованного рта, явно предпочитая ее остаткам рагу.