- О! - сказал вдруг Риневич. - Кажется, к нам приближается таинственная незнакомка. Старик, соберись!
Генрих проследил за его взглядом и увидел приближающуюся девушку. Она была довольно высокая и вполне стройная (особенно в сравнении с "местным женским контингентом", как называл поселковых девушек Алик). Рыжеватые, всклокоченные по последней моде волосы, полнокровное конопатое лицо, белозубая улыбка и наглые зеленые глаза - вот как она выглядела, эта "таинственная незнакомка".
Алик прикрыл рот рукой и тихо проговорил, не глядя на Генриха:
- Интересно, кого она выберет? Если тебя, то у нее явно нет вкуса. А если меня, то…
Девушка подошла к парням вплотную, посмотрела на Боровского и с улыбкой сказала:
- Вас можно?
- Меня? - Генрих стушевался. - Э-э…
- Да можно его, можно, - сообщил Алик. - Но только за большие деньги.
- Вот как? А кому платить? - задорно спросила рыжая.
Алик ухмыльнулся и деловито сообщил:
- Мне. Я - его личный администратор.
- Трепло ты, а не администратор, - сурово осадил его Боровский. Потом отклеился от стены и сказал, обращаясь к девушке: - Пошли!
И двинулся к танцевальной площадке, где уже топтались, тиская друг друга в объятиях, несколько пар. Боковым зрением Генрих увидел, какими недобрыми взглядами провожают его поселковые парни. По всей вероятности, рыжая девчонка считалась у них местной красавицей. Эта мысль, наряду с шевельнувшейся тревогой, принесла Боровскому определенное удовольствие.
Дойдя до самого центра зала, Генрих обернулся и крепко обхватил девушку за талию.
- Ой, - тихо сказала она и улыбнулась. - А ты сильный.
Рыжая положила Генриху руки на плечи, и они стали танцевать.
- Ты из военной части, да? - спросила рыжая, стараясь заглянуть Боровскому в глаза.
Генрих сурово кивнул:
- Да.
- А как тебя зовут?
- Генрих.
Рыжая хихикнула.
- Это имя или кличка? - весело спросила она.
- Имя, - ответил Боровский.
- Ох ты! Ты что, немец?
- Скорей еврей.
- Еврей? - Девушка недоверчиво оглядела красивое лицо Боровского. - А вроде непохож. Мой папа говорит, что у евреев лица птичьи.
- Все правильно, птичьи, - подтвердил Генрих. Поднял брови и насмешливо спросил: - А разве я не похож на орла?
Рыжая засмеялась:
- Похож! Очень похож! А я - Марина. Красивое имя, правда?
- Правда.
- Знаешь, что оно означает?
- Морская, - сказал Генрих.
Марина радостно кивнула:
- Точно! Сразу видно, что ты умный. Не то что наши ребята. Увиваются за мной стаями, и с виду все приличные. А как всмотришься повнимательней - так все дураки.
Рыжая презрительно наморщила конопатый носик.
"Значит, и правда местная красавица", - подумал Боровский и покосился на группу местных парней, стоявших у стены. Они о чем-то тихо перешептывались, поглядывая на него и Марину и скаля зубы.
Боровскому вдруг захотелось позлить их еще больше. Он наклонился к самому ушку девушки и стал шептать ей всякую смешную чушь, почти не акцентируясь на том, что говорит. Говорил он задорно и весело, и Марина хихикала. Ей явно доставляло удовольствие танцевать с "городским" парнем, таким умным, таким вежливым и таким красивым.
- Ну, старик, ты даешь! - сказал Алик. - Урвал самую красивую девчонку в поселке! Ты видел, как на тебя местные шнифтами зыркали?
- Угу.
- Намылят они тебе шею, как пить дать.
Боровский скривил губы и презрительно сказал:
- Сами умоются.
Алик посмотрел на него одобрительно.
- Слова не мальчика, но мужчины, - кивнул он. Затем хлопнул Боровского ладонью по плечу и с энтузиазмом добавил: - Не боись, старик. Если что - в обиду не дадим.
- Уж надеюсь, - усмехнулся Генрих.
Она подошла незаметно, так, что даже Риневич не успел ее заметить. Подошла и сказала:
- Генрих, можно тебя на минуточку?
Услышав свое имя, Боровский вздрогнул от неожиданности и обернулся. Рыжая Марина стояла перед ним с робкой улыбкой на полуоткрытых пухлых губах.
- Что? - переспросил он.
- Мне нужно сказать тебе пару слов, - сказала Марина. - Ты не против?
Риневич легонько подтолкнул Боровского к Марине.
- Чего встал, Ромео? Топай давай, девушка ведь просит.
- Иди за мной, только не сразу, а через полминуты. Встретимся возле туалета, - сказала Марина, повернулась и направилась к выходу из зала.
Боровский выждал положенное время и тоже пошел к выходу. Он прошел мимо суровых местных парней, проводивших его холодными, ненавидящими взглядами, нарочно чуть замедлив шаг, затем двинулся дальше.
В холле стоял полумрак. Боровский прошел по полупустому коридору и подошел к двери туалета.
- Генрих, - окликнул его негромкий голос.
Боровский обернулся. Марина выдвинулась из ниши. Лицо ее смутно белело в темноте.
- Иди сюда! - прошептала девушка.
Боровский шагнул к ней. Она схватила его за руку и быстро повлекла за собой. Они прошли по какому-то узкому темному коридорчику и остановились возле деревянной двери с прибитой к ней блестящей табличкой.
Марина достала из кармана кофты ключ, быстро вставила его в замочную скважину, повернула, сухо щелкнув замком, и дверь распахнулась.
Марина повернулась к Боровскому. Ее большие глаза мерцали в темноте холодноватым светом.
- Ну что же ты встал? - тихо сказала Марина. - Или ты боишься?
- Ничего я не боюсь, - пожал плечами Боровский и шагнул в открывшийся проход.
Марина скользнула за ним, прикрыла дверь и закрыла ее на замок.
- Здесь темно, - сказал Боровский, силясь разглядеть в темноте стены и обстановку кабинета (а то, что это был именно кабинет, он понял по длинному полированному столу, поблескивающему в тусклом свете фонарей, струящемся в незашторенное окно).
Марина улыбнулась, блеснув белоснежной полоской зубов.
- А ты хочешь, чтобы был свет?
- Да нет, - сказал Генрих.
- Тогда заткнись и иди ко мне!
Она схватила его за руку, с силой привлекла к себе и крепко поцеловала в губы.
Генрих, мгновение поколебавшись, обнял Марину за талию. Какое-то время они целовались. Затем опытная и умелая рука Марины скользнула по животу Генриха и остановилась на ширинке брюк.
- Парни называют меня рыжей бестией, - тихо сказала Марина. - Ты хочешь меня?
Голос у нее был возбужденный и хриплый.
- Я? Конечно. Но… сюда могут войти.
И вновь ровная полоска Марининых зубов блеснула в сумраке кабинета.
- Не войдут, - сказала она. - Ключ есть только у меня.
Генрих немного помолчал, потом спросил:
- А где мы?
- В красном уголке, - ответила Марина. - Я председатель поселкового комитета комсомола. - Она нежно поцеловала его в мочку уха и прошептала: - Не бойся, милый, сюда никто не войдет. Делай со мной все, что хочешь.
Генрих кивнул и снова обнял Марину. Целуя девушку, он запустил руку ей под кофточку и обхватил ладонью грудь, а другую руку просунул за резинку юбки, продвигаясь все ниже и ниже. Он почувствовал пальцами упругую ягодицу Марины, погладил ее по бедру, потом, продолжая целовать "рыжую бестию", скользнул пальцами по шелковистым волосам ее лобка. Сердце Боровского учащенно забилось, и в тот же момент он вдруг почувствовал где-то в глубине души нарождающуюся панику. Дело было в том, что он не чувствовал возбуждения. Вернее - он не чувствовал должного возбуждения. Марина уже успела расстегнуть молнию на его ширинке и теперь обхватила пальцами его естество. Однако это обстоятельство не произвело на Боровского должного эффекта.
До сих пор Генрих никогда не был с женщиной настолько близок. И вот ему предоставился реальный шанс расстаться с опостылевшей девственностью, и он вдруг испугался, что не сможет сделать все так, как нужно.
Паника нарастала. Марина почувствовала, что с кавалером что-то не так. Она отпрянула от Боровского, посмотрела ему в лицо и удивленно спросила:
- Что случилось?
- Ничего, - ответил Боровский. - Просто я… - И вновь, как и в разговоре с Аликом, он не смог договорить. Он просто не знал, что сказать.
- Наверно, у тебя это в первый раз? - вдруг догадалась Марина.
Боровский не ответил. Ему страшно захотелось оттолкнуть от себя эту рыжую девчонку, ударить ее по лицу так, чтобы она перестала улыбаться. Желание было настолько сильным, что он еле сдержался.
"Сейчас она скажет, что я педик", - пронеслось в голове у Боровского. Эта мысль заставила его судорожно сжаться, словно он ожидал удара.
- Ты слишком сильно напрягся, - тихо и ласково сказала Марина. - Расслабься. Ты все делаешь правильно. Так же, как другие парни. Даже лучше, потому что ты… нежный.
Она с нежностью провела губами по его щеке и прошептала:
- Расслабься, я все сделаю сама.
Боровский молчал. Он готов был провалиться сквозь землю от стыда или хотя бы выскочить из этого проклятого кабинета, но между ним и дверью стояла Марина, и у него не хватило духу оттолкнуть ее.
- Расслабься, - повторила Марина, еще раз крепко поцеловала его в губы и вдруг скользнула вниз.
- Что ты… - начал было Боровский, машинально стараясь удержать ее, и вдруг понял, что она собирается делать.
Страх опозориться, оказаться несостоятельным, стал еще сильнее. Не в силах больше ни думать, ни говорить, Генрих закрыл глаза.
- Думай о приятном, - услышал он голос Марины, донесшийся до него, словно из другого мира.
И он сделал так, как она сказала. В памяти Генриха всплыло Черноморское побережье, где он отдыхал с родителями прошлым летом: синие и теплые морские волны, белый, прогретый солнцем галечник, яркое солнце, красный закат и легкое дуновение бриза. Боровский улыбнулся воспоминаниям. Не сознавая, что делает, он вызвал в памяти лицо Лени Розена - худощавое, нежнокожее, с приветливой улыбкой и лучистыми глазами.
- Ты мне нравишься, - прошелестели губы Розена. - Правда, нравишься. Мне с тобой спокойно и хорошо.
Генрих тоже хотел сказать ему в ответ что-нибудь хорошее, но тут он вдруг вспомнил, где и с кем он находится, и открыл глаза.
В кабинете было уже не так сумрачно, как вначале. Глаза привыкли к темноте. Генрих слышал хрипловатое дыхание Марины. Она знала свое дело. Она действовала предельно деликатно и мягко, и вскоре Боровскому удалось успокоиться и расслабиться. Ему не верилось, что все это происходит с ним. Чувство было такое, словно он наблюдает за собой и за Мариной со стороны.
Генрих ласково провел ладонью по ее пушистым волосам. Марина взяла его руку, поднесла ее к своим губам и поцеловала в ладонь. Губы у нее были мягкими и теплыми. Постепенно страх окончательно ушел, уступив место сладостной истоме.
Генрих понял, что с ним все в порядке.
3. Открытие Лени Розена
Собственное имя нравилось ему с детства. Особенно фамилия: "Розен" - в ней сочетались красота (красная нежная роза!) и аристократизм (Розен - это вам не какой-нибудь Иванов или Петров!) К тому же по фамилии невозможно было угадать, кому она принадлежит - мужчине или женщине, и в этом Леонид находил определенную интригу и какую-то хрупкую декадентскую тайну. Эта фамилия должна была принадлежать поэту или артисту. А принадлежала ему - ефрейтору пограничных войск. При мысли о такой несправедливости судьбы на чувственных губах Леонида появлялась горькая усмешка.
На творческом конкурсе в театральный институт он читал стихотворение Поля Верлена в переводе Пастернака. Стихи были очень трогательные и нежные, такие же, как душа Леонида.
Вот зелень и цветы, и плод на ветке спелый,
И сердце всем биеньем преданное вам.
Не вздумайте терзать его рукою белой
И окажите честь простым моим дарам.
Я с воли только что, и весь покрыт росою,
Оледенившей лоб на утреннем ветру.
Позвольте я сейчас у ваших ног в покое
О предстоящем счастье мысли соберу.
На грудь вам упаду и голову понурю,
Всю в ваших поцелуях, оглушивших слух.
И знаете, пока угомонится буря,
Сосну я, да и вы переведите дух.
В приемной комиссии сидели одни мужчины - важные, лощеные, знаменитые. Они слушали внимательно, но от быстрого взгляда Розена не укрылась та ирония, с которой члены комиссии косились друг на друга, когда голос Леонида, не в силах справиться с наплывом чувств, срывался на хрипловатый фальцет.
А когда он дошел до слов "сосну я", один из членов комиссии - вальяжный, расфуфыренный, как петух, чернобородый мужлан - откровенно прыснул в кулак. У его коллег хватило деликатности сохранить серьезные мины, но Леонид видел, что и их это двусмысленное "сосну я" изрядно повеселило.
И тогда Леонид вспылил.
- Я думал, что здесь оценивают актерское мастерство, а не внешний вид и манеру поведения абитуриента, - покраснев от ярости и смущения, проговорил он. - И очень жаль, что вместо интеллигентных и творческих людей я увидел здесь…
Договорить он не успел. Чернобородый мужлан, усмехнувшись, приложил толстый волосатый палец к губам и громко сказал:
- Тс-с-с! Осторожней на поворотах, молодой человек! Будьте сдержанней, если не хотите испортить себе жизнь.
После этого Леониду объявили, что у него проблема с шипящими звуками, и посоветовали позаниматься годик с логопедом. А потом - если у него еще останется желание - попытать счастья вновь.
Когда дверь за Розеном закрылась, он услышал у себя за спиной приглушенный мужской хохот. Затем кто-то громко спародировал его, имитируя хриплый фальцет:
- "У ваших ног сосну я. Переведите дух!" Каково, а?
И снова взрыв хохота. По щекам Леонида потекли слезы. Он вытер лицо рукавом и пошел к выходу.
Плакать Леониду Розену было не впервой. С самого детства он чувствовал себя белой вороной. И не потому, что был слабее других или был чудаком. Внешне он ничем не отличался от других мальчишек, разве что был чуточку чувственнее. До поры до времени он скрывал свою чувственность, предпочитая чтению книг или рассматриванию репродукций в учебниках и альбомах активные игры, спорт, игры в войну или в "казаки-разбойники".
Честно говоря, играть в эти игры ему было скучновато, особенно в войну. Бегать друг за другом с игрушечным пистолетом в руке (пусть даже стреляющим пластмассовыми дисками) ему казалось довольно глупым занятием. Прыганье и кувырканье по расстеленным матам тоже не вызывало в его душе особого энтузиазма. Но внешне он никак не выказывал своих чувство. Когда нужно было показать свою силу и ловкость - он показывал, когда нужно было драться - дрался.
Какое-то время мальчишки даже считали его "самым сильным" в классе, поскольку дрался он, применяя весь арсенал, отпущенный ему природой, включая ногти и зубы (чего другие мальчишки не могли понять, уповая лишь на свои, еще не очень крепкие, кулаки). Ну а поскольку применение ногтей и зубов почти неминуемо приводит к известной кровопотере со стороны противника, Леонида считали жестоким и безжалостным бойцом. А потому побаивались.
Однако к старшим классам ситуация изменилась. Во-первых, Леонид видел все меньше проку в том, чтобы соревноваться с другими мальчишками за право называться самым крутым пацаном в классе.
А во-вторых, вчерашние мальчишки выросли и превратились в здоровенных парней, и теперь уже их кулаки были достаточно крепкими, чтобы нанести противнику значительный урон; гораздо больший, чем тот, к которому приводит применение "женского арсенала" - зубов и ногтей.
Постепенно манеры Леонида Розена стали раздражать одноклассников. До открытого презрения дело еще не дошло, но они стали сторониться Леонида, интуитивно чувствуя, что он "не свой". Так оно и было.
Дело в том, что с самого детства у Розена был один секрет. Впрочем, даже не секрет, а страшная тайна. С самого детства он предпочитал машинам и пистолетам мягкие игрушки и куклы, которые остались от его старшей сестры, умершей от лейкемии, когда его еще не было на свете.
Когда никого не было дома, Леонид доставал из шкафа этих старых кукол и с удовольствием возился с ними, пока мать не возвращалась с работы. Тогда он снова прятал кукол в шкаф и напускал на себя неприступно суровый вид.
Но игра в куклы была лишь половиной его тайны. Самое главное (и в то же время самое тревожное и самое страшное) заключалось в том, что Леонид чувствовал себя… девочкой. В детстве он часто доставал из шкафа платья матери и с упоением разглядывал их, еще не отдавая себе отчета в том, откуда приходит это упоение, с чем оно связано. Возможно, ему хотелось примерить эти платья на себя, но мысль об этом была такой ненормальной и постыдной, что он прятал ее в самые темные закоулки своего сознания, в надежде, что она никогда не выйдет на свет.
Но долго так продолжаться не могло. Однажды, когда Леониду было двенадцать лет, он не сдержался: быстро скинул футболку и трико и, почти не соображая, что делает, надел материнское платье. И в то же мгновение мир переменился для Леонида Розена. Он почувствовал в душе такую сложную гамму чувств, что ни за что не смог бы выразить ее словами. На него вдруг накатили покой и умиротворение, словно он наконец-то обрел свое естество, стал тем, кем давно должен был стать. С тех пор он уже не скрывал от себя своего пагубного пристрастия.
В четырнадцать лет Леонид заработал свои первые деньги - он два летних месяца провел у двоюродного дедушки в колхозе, пропалывая овощи и выпасая лошадей. На половину заработанных денег Леонид купил себе помаду, пудру и разнообразную бижутерию, объяснив продавщице в магазине, что покупает все это для своей девушки.
- Да ты настоящий Дон Жуан! - рассмеялась в ответ продавщица. - Но ты ведь, наверно, ничего в этом не смыслишь? Давай я тебе помогу выбрать.
У продавщицы оказался хороший вкус и болтливый язык. Она примеряла бижутерию на себя, рассказывая Леониду, что и когда следует надевать, объясняла ему, какой цвет помады нынче в моде, и так далее. Это был первый урок женственности, который получил Розен.
Покупки он спрятал у себя в столе, забросав их сверху всякой всячиной - альбомами с марками, набором оловянных солдатиков, старыми учебниками и тому подобной чепухой.
С этого момента жизнь Леонида окончательно переменилась, она стала насыщеннее и счастливее, но вместе с тем и сложнее. Наряду с неизмеримым наслаждением, которое давала ему возможность хотя бы ненадолго почувствовать себя женщиной, в душе Розена появилась тягостная и неискоренимая тоска - тоска по возможности быть самим собой.
Леонид и его одноклассники уже достигли того возраста, когда становятся понятными и презираемыми слова "педик", "гомосек" и другие, менее благозвучные, их синонимы. Розен видел тех, кого так называют, - вертлявых, манерных, ужимистых и несчастных, - но не чувствовал себя таким же, как они. Они, эти странные люди, отвергнутые парии общества, все же сохраняли какие-то мужские черты, хотя и считали себя "третьим полом". Леонид же никаким "третьим полом" себя не чувствовал. Наоборот, с каждым годом в нем все сильнее росла уверенность в том, что он, Леонид Розен, - настоящая женщина, лишь по какому-то чудовищному недоразумению попавшая в мужское тело.