- Вера Николаевна, это Сергей... Сергей, это Вера Николаевна, моя тетушка,- произнес Корсаков. Хозяйка захлопотала вокруг вошедших, то предлагая тапочки, то уносясь на кухню, то вновь возвращаясь с каким-нибудь вопросом, а Корсаков наклонился к Ищенко и прошептал ему на ухо:
- Мне есть где и переночевать, и с людьми поговорить, так что сюда я никого не вожу. Ты первый, капитан, учти это.
Пока хозяйка готовила чай, Ищенко наметанным глазом осматривал квартиру. Это была типичная коммуналка, однако соседского скарба капитан не увидел ни в прихожей, ни в коридоре. Двери двух комнат стояли на запоре, и у капитана почему-то создалось впечатление, что обе комнаты уже давно не используются в качестве жилья. "Соседи могли уехать в отпуск, но не взяли же они с собой все барахло",- рассудил Ищенко и пришел к выводу, что коммуналка находится в процессе расселения, а старушка является последней ее обитательницей. Пройдя на кухню вслед за Корсаковым, Ищенко увидел там стол, уставленный всякими заедками к чаю, на нем старинного вида чашки и томившийся под полотенцем заварочный чайник. На плите пускал последние струи пара чайник с кипятком. Вместо приготовлений к чаепитию Ищенко, конечно, в данный момент предпочел бы увидеть на столе пяток запотевших бутылок пива "Балтика Љ3" и пару приличного размера вяленых лещей. В квартире, правда, не было так жарко, как на улице,- напротив, полутемно и прохладно, однако жара являлась лишь одной из причин капитанской жажды. Ищенко, не подумав, брякнул что-то насчет пива, и Вера Николаевна тут же засобиралась:
- Вы сидите, сидите, я схожу.
Корсаков попытался было возразить, но Вера Николаевна заявила своим девичьим голосом, в котором вдруг зазвенел металл:
- Виктор, я же сказала: я схожу. Ты хотел поговорить с товарищем, вот и говорите. Подумаешь, какие проблемы - магазин в соседнем доме!
- А говоришь - вырос в Нью-Йорке,- заметил Ищенко, когда хлопнула входная дверь. - Оказывается, у тебя и в Москве хорошие связи.
- Отец в свое время составил список нашей родни, оставшейся в России,- пояснил Корсаков. - Какие-то фамилии он вычеркнул из списка еще при жизни - это были те люди, о чьей смерти ему удалось узнать. О ком-то он и его знакомые навели справки через советское консульство в периоды потепления отношений с СССР. От Веры Николаевны он получил даже несколько писем, я их перечитывал много раз и запомнил адрес. Когда я в последний раз оказался в Москве, мне было, сам понимаешь, не до визитов к родственникам. Ну а теперь я вроде бы пустил корни в столице и решил навестить старушку. Конечно, за все эти годы она вполне могла переехать, но от попытки я ведь ничего не терял. Кроме того, старые люди вообще неохотно меняют место жительства.
- А она что, и вправду твоя тетушка?- спросил Ищенко.
- Да нет, конечно,- просто дальняя родственница,- усмехнулся Корсаков. - Ее девичья фамилия - Казаринова... Хотя почему я говорю - "девичья", она же замужем никогда официально не была. Так вот, фамилия эта очень древняя, известна не меньше семисот лет. Между прочим, у Веры Николаевны и у Александра Сергеевича Пушкина общий родоначальник, помощник князя Александра Невского по имени Ратша. Так вот, у этого Ратши был внук по прозвищу Казарин, от него-то и пошли Казариновы. Это все можно проверить по документам, по историческим исследованиям, а не так, как у многих дворян, у которых предки короли либо ханы, а копнешь поглубже - окажутся простые служаки, которым кто-то за что-то землю пожаловал. У Веры Николаевны в роду и фельдмаршалы есть, и генералы, и губернаторов десятка полтора... Как-нибудь потом поднесем ей рюмочку, и она нам много интересного расскажет. А у нее биография довольно обычная: отец репрессирован, она, скрыв этот факт, поступает в вуз, потом война, она уходит добровольцем в московское ополчение и до сорок пятого года на фронте. В сорок пятом восстанавливается в институте, но всплывает факт сознательного искажения анкетных данных, а в институте как раз в это время раскручивали какое-то дело об очередной антисоветской организации... Короче говоря, схлопотала Вера Николаевна на всю катушку и вышла только в пятьдесят шестом. Был у нее сын, сразу после войны родился, но после ареста матери попал в приют, и дальше его след теряется. Вера Николаевна много лет его искала, но ничего у нее не вышло. Насчет ее личной жизни ничего не могу сказать - наверное, кто-то был, но об этих делах она откровенничать не любит. Факт остается фактом: на старости лет осталась она одна, как перст, заступиться за нее некому, помочь тоже некому... Ты, кстати, ничего необычного в ее внешности не заметил?
- Нет,- с недоумением ответил Ищенко,- а что такое?
- Да у нее же руки нет, левой руки, еще с войны,- пояснил Корсаков. - Не переживай, капитан, я несколько недель этого не замечал. Так что остаться на старости лет одной, с одной рукой, да тут еще некоторые особые обстоятельства... Короче говоря, капитан, первое дело к тебе вот какое: нужен человек, который опекал бы Веру Николаевну, помогал бы ей во всем, ухаживал бы за ней, если она заболеет, и мог бы ее защитить при возникновении... особых обстоятельств. Я в роли такого человека вижу тебя, капитан. Ты не бойся, тетушка - женщина гордая, самостоятельная, лишний раз просить не будет. С другой стороны, и расплатиться у нее есть чем. Во-первых, комната. Ты же сейчас в разводе, живешь где попало, а если согласишься, сможешь жить в этой же квартире, в пустующих комнатах. Правда, это будет неофициально, но зато достаточно долго, а комнату тебе тетушка завещает вполне официально.
Ищенко открыл рот - не для того, чтобы ответить, а от изумления. Он ожидал чего угодно, только не такого предложения. В этот момент снова хлопнула входная дверь, по коридору простучали торопливые шаги, и в кухне появилась улыбающаяся тетушка. Ищенко показалось, будто он видит сон: тетушка, потеснив чайные заедки, выставила на скатерть пять запотевших бутылок пива "Балтика Љ3" и положила рядом с ними две серебристые вяленые рыбины, распространявшие неповторимый острый запах. Капитан шумно сглотнул слюну и промямлил:
- Ну, вообще-то можно подумать...
- Вот и хорошо,- кивнул Корсаков,- подумай, дело благородное. Может, у тебя какие-то вопросы есть?
- Есть,- кивнул Ищенко, понемногу начинавший приходить в себя. - Что это за "особые обстоятельства", про которые ты упомянул?
Тетушка, услышав, что гости ведут серьезный разговор, быстро нарезала черного хлеба, придерживая буханку на доске для резки протезом левой руки, бесшумно поставила на стол два высоких стакана, положила консервный ключ и прошептала:
- Ну, приятного аппетита... Кушайте, пейте, не буду вам мешать.
Ищенко приподнялся со стула и начал было благодарить, но тетушка только замахала руками и заулыбалась:
- Ничего, ничего, что вы!.. Это мне надо было догадаться, такая жара!..
Вы извините, что я вас на кухне усадила, но у меня такая теснота... Пойду к себе,- позовете, если что.
И тетушка своей энергичной походкой унеслась с кухни прочь.
- Ну так вот, насчет особых обстоятельств,- заговорил Корсаков. - Торопиться нам некуда - расскажу тебе все с самого начала: как я познакомился с тетушкой и что из этого вышло.
И Корсаков рассказал капитану Ищенко следующую историю.
После памятной ночи в педагогическом училище Корсаков вновь оказался в Москве лишь через несколько лет. Все эти годы он не терял связи с людьми, с которыми познакомился в ту ночь, и по его просьбе они подыскали ему недорогую однокомнатную квартирку в двух шагах от метро "Войковская". Именно в этом районе проживала одна из энергичных девиц по имени Виктория, у которой имели обыкновение проводить досуг члены компании, некогда собиравшейся либо в педагогическом училище (сокращенно "в педулище"), либо на других охраняемых объектах. С Викторией и остальными членами компании Корсаков несколько раз встречался и проводил время на черноморских курортах, но никогда - в Москве. В квартире Виктории, которую собравшиеся упорно и не совсем справедливо именовали притоном, Корсакову была устроена шумная встреча, в ходе которой выяснилось, что тетушка Вера Николаевна живет совсем неподалеку. Все общество едва не направилось среди ночи к старухе в гости (Виктория, расширяя глаза, страстно восклицала:"Вы не можете себе представить, какое чудо эти старорежимные старухи!"). Корсакову лишь с большим трудом удалось пресечь нелепую затею, выдвинув в противовес ей другую - пойти на пруд купаться, а потом плясать нагишом вокруг костра.
Оправившись после гулянки и с трудом подавив невралгические боли, которые с годами стали появляться у него в местах старых ранений после приема спиртного, Корсаков направился к своей родственнице. Он был готов к тому, что по затверженному им адресу давно живут другие люди и его визит будет встречен с недоумением, однако действительность далеко превзошла все его ожидания. Во-первых, тетушка оказалась в квартире одна, никаких других людей там больше не было, а две комнаты, ранее принадлежавшие соседям тетушки, уже пустовали, как и во время визита Ищенко. Как только Вера Николаевна открыла дверь, Корсаков сразу понял, что нашел нужную ему особу: отдельные признаки родственной породы - нос с горбинкой, живые синие глаза,- складываясь в единый образ, совпали с портретом тетушки, который Корсаков нарисовал в своей голове. Однако гостя удивил нескрываемый испуг во взгляде симпатичной старушки. Корсаков начал сбивчиво объяснять, кто он такой и откуда, но тетушка, не дослушав, ахнула и потащила его в свою комнату. "Какой ужас... Как же это вы... Вот ведь некстати..."- бормотала старушка. Они уселись друг против друга на старых, но отнюдь не антикварных стульях. Вообще в комнате, в противоположность распространенному представлению о жилищах аристократов, не было ровным счетом ничего антикварного, если не считать одной пожелтевшей фотографии на стене, изображавшей двух немолодых офицеров в форме старой русской армии. Корсаков принялся повторять свои объяснения, а тетушка молча вглядывалась в его лицо и промолвила, когда он умолк:
- Да, глаза, глаза... Но вот лицо... Федя писал мне, что вы воевали. Это вас так ранило, бедный?
Корсаков в тот момент вовсе не ощущал себя бедным. Бедной скорее выглядела тетушка, пугливо утянувшая его в свою заваленную вещами комнату, говорившая вполголоса и всем своим видом выражавшая страх. Она, конечно, спрашивала Корсакова об отце, об их жизни в Америке, но полноценного разговора не получалось. Наконец Корсаков потерял терпение и напрямую спросил старушку, в чем дело.
- Знаете, Витя, я не робкого десятка, - ответила та. - Я ведь всю войну была на передовой, но никогда не чувствовала такого страха, как сейчас. Я даже не за себя боюсь, не за свою жизнь - мне все равно скоро умирать. Я боюсь унижений, на которые не могу ответить. Витя, лучше уходите - вы не знаете, что это за люди!
- Какие люди, Вера Николаевна?- спросил Корсаков. - В квартире кроме нас никого нет!
- Они ушли ненадолго, сказали, что скоро придут. Витя, я боюсь этого мира, потому что в нем могут быть такие люди. Они могут сделать с вами что угодно - надругаться, убить, и не в гневе, не по какой-то нужде, а просто для того, чтобы лишний раз сходить в ресторан. Боже, я дожила до таких лет и не знала, что есть такие люди!
- Вера Николаевна, успокойтесь и расскажите мне все подробно,- потребовал Корсаков. Оказалось, что вся каша заварилась из-за квартиры, на которую положил глаз один из лидеров местной преступной группировки, являвшийся одновременно и владельцем фирмы по торговле недвижимостью. Узнав о смерти одного из трех соседей по коммуналке, он быстро купил освободившуюся комнату у его наследников, каким-то образом договорился со вторым соседом ("Не знаю, как это вышло, он выписался и уехал, а ведь говорил, что не хочет уезжать",- говорила тетушка), а затем взялся за Веру Николаевну. Уезжать той было решительно некуда, а покупать старухе комнату бандит считал излишним. Он решил хорошенько надавить на бабку, чтобы она сама попросилась в дом престарелых, но перед этим оформив договор о купле-продаже квартиры за какую-нибудь символическую сумму не выше той, которые обычно показывают в подобных договорах, дабы не платить налогов. Вера Николаевна поначалу решила сопротивляться, но ее решимость уже начинала ослабевать: подручные бандита целыми днями околачивались в квартире, пили, гоготали и развлекались тем, что всячески издевались над беззащитной старушкой. Корсаков видел в жизни много всякого зла, но тут почувствовал, что его начинает бить дрожь. Его взгляд скользнул по фотографии на стене, где тетушка была запечатлена в военной форме с орденом Красного Знамени на гимнастерке, и задержался на стоявшем на полу ночном горшке. "Да она же и в туалет, и на кухню боится ходить!- догадался Корсаков. - Она же голодная, наверное!" Тетушка перехватила его взгляд, и ее губы задрожали. Некоторое время она крепилась, но слезы неудержимо катились из ее глаз. Она опустила голову и беззвучно заплакала. За все, что ей пришлось претерпеть в жизни, судьба вознаградила ее унизительным заточением в собственной комнатке, одиночеством и постоянным страхом,- эта мысль одновременно промелькнула в голове и у нее, и у ее гостя.
- На кухне есть какая-нибудь еда?- спросил Корсаков.
- Не знаю...- беспомощно пожала плечами тетушка. - То, что я для себя покупаю, они или съедают, или выкидывают.
Корсаков прошел на кухню и обнаружил, что стол завален всякой снедью. Видимо, непрошеные гости пировали в одной из комнат, а здесь только нарезали закуски. Походило на то, что они отправились за добавочной выпивкой, однако Корсаков твердо решил их дождаться, куда бы они ни ушли. Впрочем, ожидание оказалось недолгим. Корсаков сидел в комнате Веры Николаевны и наблюдал за тем, как старушка ест наскоро приготовленный им бутерброд - ест аккуратно, не выказывая ни малейшей жадности,- когда щелкнул замок входной двери и в прихожей раздались наглые и слегка хмельные мужские голоса. Звякали бутылки, шуршали пакеты. Пришельцев было трое, как без труда определил Корсаков - они обсуждали какую-то попойку с девицами и время от времени разражались неудержимым смехом. Тетушка прекратила есть и в испуге застыла.
- Я сейчас выйду к ним, а вы запритесь в комнате и не открывайте, пока я не постучусь,- сказал Корсаков. Тетушка покачала головой:
- Дверь не запирается. Они клея налили в замок, а мастера прогоняют.
- Ну тогда просто сидите здесь и не выходите. И ничего не бойтесь,- с улыбкой произнес Корсаков и поднялся со стула, но в этот момент заметил, что голоса в прихожей затихли.
- Кто там у нее?- послышался настороженный голос. Дверь рывком распахнулась. На пороге стоял высокий и бледный жгучий брюнет, похожий не то на осетина, не то на молдаванина, Корсакову же сразу вспомнились его старые друзья-сицилийцы. Это воспоминание отнюдь не добавило в его душе симпатий к брюнету, однако тот, похоже, и не нуждался ни в чьих симпатиях. Выглядел брюнет чрезвычайно внушительно: новенькие дорогие штиблеты, шелковая рубашка, под которой на волосатой груди поблескивал усыпанный бриллиантами большой золотой крест, массивные дорогие часы... Брюнет злобно ощерился, блеснув золотым зубом, и строго спросил:
- Ты что тут делаешь, мужик?
- Да вот пришел тетку проведать,- пожимая плечами, миролюбиво ответил Корсаков. Брюнет, однако, не принял миролюбивого тона:
- Проведал? Ну и дергай отсюда. Дергай, я говорю!- повысил он голос, видя, что Корсаков собирается протестовать.
- А вы-то кто такие? Может, вы сами уйдете?- обиженным тоном спросил Корсаков. Брюнет коротко хохотнул, и за его спиной закатились смехом двое его коротко стриженных приятелей. Затем он схватил Корсакова за рубашку на груди и притянул к себе.
- Ну ты, козел...- начал брюнет, но закончить фразы не успел: неожиданно он круто развернулся, одновременно согнувшись в три погибели, и обратил к своим компаньонам дико исказившуюся от боли физиономию с выпученными глазами. Корсаков, заломивший бандиту руку за спину, не собирался ни допрашивать его, ни куда-либо вести, и потому раздался неправдоподобно громкий хруст суставов, и брюнет со сдавленным стоном полетел в объятия стриженых парней. Вслед за ним в коридор шагнул Корсаков. Один из парней, руки которого оставались свободными, сделал два выпада - сначала левой, затем правой рукой, однако оба удара ушли в пустоту, а Корсаков шагнул вперед и ударил его головой в лицо.
Бандит отшатнулся и затоптался на одном месте, пытаясь сохранить равновесие. В наступившей на секунду тишине был отчетливо слышен глухой стук разбивающихся о паркет капель крови, обильно хлынувшей из размозженного носа. Корсаков сделал ему подсечку, и бандит со всего размаху грохнулся задом об пол, не успев самортизировать удар. Раздался крик боли, все здание затряслось, с потолка бесшумно посыпалась побелка - в громиле было не менее 120 килограммов весу. Третий бандит выпустил из объятий стонущего брюнета и приготовился защищаться, при этом тело брюнета лежало на полу между ним и Корсаковым. Заметив, что уцелевшей левой рукой брюнет пытается нашарить что-то у себя в кармане брюк, Корсаков с разворота ударил его ногой по ребрам. Глухо хрупнули сломанные кости. Корсаков поднял глаза на застывшего в оборонительной стойке бандита, с улыбкой подмигнул ему и нанес лежащему мощный удар ногой в лицо. Улыбка нисколько не вязалась с выражением глаз Корсакова, обесцвеченных бешенством, и потому стриженый силач отнюдь не торопился броситься на выручку своему товарищу, который, получив еще один пинок по уже сломанным ребрам, жалобно простонал:"Димон, спасай..." Корсаков не скрывал своего намерения дубасить валяющегося на полу брюнета сколь угодно долго, и потому Димон счел нужным вступить в переговоры. Поскольку его мыслительный аппарат, в отличие от мышечного, давно захирел из-за отсутствия тренировки, предложения бандита страдали крайней невразумительностью.
- Слышь, мужик,- промямлил он,- ну ты завязывай, чего ты... Хорош его мудохать... Разбежались, лады?..
Корсаков сделал резкое движение, и бандит в испуге взвизгнул:
- Ты что, мужик?! За беспредел ответишь!