- Любопытный ты мужик. Что ж, спасибо тебе. Про-щевай! - Он собрался было "делать ноги", что никак не входило в мои планы.
- Спасибо в карман не положишь. - крикнул я.
- Ну, говори, сколько я тебе должен? Только по-быстрому, - прищурился Паленый.
- Да ничего ты мне не должен, дурила! Я ж о чем: посидеть в кабаке, выпить, погутарить с интересным человеком.
- Эт-то можно! Это дело хорошее. Только чур, кабак я выбираю. А то кто тебя знает.
- Ох, и подозрительный ты мужик! А если ты меня сейчас приведешь на "малину" и чиркнешь ножичком? Ладно, кто не рискует, тот не пьет шампанское! Веди!
Мы нырнули в соседнюю подворотню, прошли проходными дворами, покружили проулками, попетляли с полчаса по улицам славного города Львова. Это он, маромой, проверял, нет ли хвоста. Я послушно бродил за ним, развлекая фигуранта болтовней. Наконец мы приземлились в подвале, оборудованном под пивную. Полумрак освещался лишь светом керосиновых ламп на деревянных столах. Взяли графин водки, пару соленых рыбин, хлеб. И начали задушевную беседу.
ДЕКАБРЬ 1945, Колыма
Бесконечный день подходил к концу. Я упал в снег, обняв бревно, и не мог подняться и занять свое место в цепочке людей, спускающихся с горы. Каждый нес на себе бревно, и все торопились домой: и конвоиры и заключенные. Вторую неделю плевки замерзали на лету, стало быть, было ниже пятидесяти. На таком морозе силы тают почти мгновенно.
Я лежал и не мог подняться. Конвоир Терентьев, очень вежливый сытый мужчина, стоял надо мной и говорил:
- Послушайте, старик! Хватит притворяться! Чтобы такой лоб, как вы, и не мог тащить такую щепочку? Вы явный симулянт! Вы хуже фашиста! Вы мешаете Родине залечивать раны войны!
- Это ты фашист, - ответил я. - Ты избиваешь умирающих. Как ты будешь рассказывать своей матери, что ты делал на Колыме?
Сейчас он меня убьет, равнодушно думал я. Удар сапога пришелся по пояснице, но боли я не чувствовал. Развернув меня сапогом, он прошипел:
- Поговори еще, пыль лагерная! Я тебя завтра пристрелю, понял? Завтра!
- Понял, - равнодушно ответил я. - Завтра так завтра.
На следующий день нас вывели на прошлогоднюю вырубку: собирать оставшийся валежник, вырывать пеньки из замерзшей земли. Вокруг места нашей работы, на редких уцелевших деревьях, Терентьев развесил вешки - ограду, за которую нельзя было выходить. Сам он грелся у костра, который ему полагался по рангу.
Сильные зимние ветры давно снесли снег и обнажили хрустально заиндевевшую траву и кочки, покрытые невысоким горным шиповником и брусникой. Мороженые ягоды были невероятно, невозможно вкусны. Сосед по нарам Егоров собирал ягоды в жестяную банку во время перекура и даже во время работы, если Терентьев смотрел не в нашу сторону. Он собирался менять ягоды на хлеб. Я ел их сам, едва не теряя сознание от яркого, сладкого душистого вкуса. Банка Егорова наполнялась медленно, ягод вокруг нас становилось все меньше. Помимо воли мы собирали валежник, подбираясь к вешке, за которой стояли особенно плотно усеянные ягодами кочки. Все же я опомнился, остановился и позвал Егорова. Он, как загипнотизированный, смотрел, смотрел на ягоды и медленно пошел к ним, пройдя за очерченный конвоиром круг.
Сухо щелкнул выстрел и Егоров упал лицом вниз.
- Не подходить! - рявкнул Терентьев. - Работать! Никто и не собирался подходить. Все и так работали.
Егоров остался лежать среди ярких, волнующих ягод. Вечером, построив наш отряд, Терентьев повел нас домой. Он шел рядом и, скосив на меня глаза, процедил:
- Тебя хотел! Да, считай, промахнулся.
ИЮЛЬ 1945, Львов
- А где сейчас Хижняк? - спросил Сташевич.
Сам он находился в тюремной больнице. Привинченная к полу кровать, колченогая тумбочка с облезшей краской. К стене притулилась пара костылей. Туалет в конце коридора. Единственной привилегией было то, что помещен он был в отдельную палату.
В данный момент на допрос к задержанному Сташеви-чу явился руководитель отдела Смерш Львовского НКВД Заречный. Впрочем, кто кого допрашивал - это вопрос.
- Где капитан ваш? - отвечал Заречный. - Думаю, распивает водку со своим новым другом Паленым.
Заречный рассказал Сташевичу об операции, проведенной на рынке.
- Здорово! Представляю Егора верхом на лихой кобыле!
- Не на кобыле, а на телеге! Но смотрелся хорошо, так ребята рассказывают. Ну, ладно, вернемся к нашим баранам, как говорится.
- А что, Андрей Алексеевич, здорово ведь, что мы вас на засаду уговорили!
- Ну. Ничего здорового я пока не нахожу, - поджал губы Заречный. - Фигурант скрылся.
- Но, во-первых, я его видел, следовательно, могу узнать. И попомните слово лейтенанта Орлова - вернется немец за своей цацкой снова! И тогда уже можно будет его выследить! Где живет, кем числится.
- Это понятно, - чуть обиженно прервал Заречный. Его раздражала эта самоуверенная повадка московской группы. Но работали они профессионально, ничего не скажешь. Чутье, как у гончих. Но и мы не лыком шиты… - Вот что. У меня здесь человек есть, уникальный! Был внедрен в абвер еще перед войной. Собрал массу сведений о немецкой агентуре. В том числе и по диверсантам. Я его сейчас позову. Может, установим личность твоего немца.
- Что ж, давайте попробуем, - кивнул Сташевич. Заречный вышел и вернулся с мужчиной лет сорока с
крайне неприметной внешностью, но четкой выправкой профессионального военного и проницательным взглядом умных глаз.
- Ну вот, за работу, товарищи. - Заречный сел, приглашая последовать его примеру.
Чекист подсел к постели раненого. Сташевич с уважением разглядывал уникальный блокнот, который листал разведчик. Каждая страница, а то и несколько - досье на конкретного человека, с фотографией в углу. Потертый, с засаленными углами, документ, которым, очевидно, пользовались достаточно часто, и которому не было цены.
- Так какой он с виду, ваш фигурант? - тихим, бесцветным голосом спрашивал владелец раритета.
- Лет двадцать восемь - тридцать. Рост около ста восьмидесяти, стройный рыжеватый блондин. Мне показалось, на лице, возле носа, веснушки. Но не уверен. Свет горел несколько мгновений, потом я лампу вырубил. Но общее впечатление - типичный немец.
- Что ж, поищем вашего немца. здесь у меня, впрочем, все в основном немцы. Этот? Нет? Может быть, этот?
- Нет. А как вам удалось добывать фотографии?
- Это как раз не сложно. Крал из личных дел, из других документов. А этот ваш немец. Мне сказали, он вернулся за медальоном с древнегерманскими рунами, так?
- Да.
- Тогда еще раз взгляните на это лицо.
Сташевич добросовестно посмотрел на фотографию элегантного денди с тонкими усиками, в изысканном костюме и шляпе.
- Вряд ли. Хотя. Если убрать усы.
- Да, усы у него накладные. Посмотрите вот это фото, без усов.
- Да! Это он! - Сташевич ткнул пальцем в фотографию. - Кто он?
- Это Рудольф Зингер. Он обучался в школе Отто Скорцене. А еще раньше, до войны, был известен мюнхенской полиции как налетчик и убийца. Приверженец древнегерманских культов. Есть слабое место - женщины. В интимной жизни отличается садистскими наклонностями. При задержании особо опасен.
- Что ж, вот он, как говорится, момент истины! - изрек Заречный.
- Истина вот еще в чем, - задумчиво проронил разведчик, имени которого Олегу так и не сообщили, - как мне известно, Зингер был заброшен на нашу территорию в составе группы майора Домбровски - инструктора той же школы. А там, где появляется Домбровски, там совершаются крупномасштабные диверсии! Так что группу эту нужно как можно скорее выследить и обезвредить!
- Понятно, - выдохнул Заречный. - Что ж, будем выслеживать. Нынче же ночью. Спасибо за помощь!
Неприметный мужчина встал, убрал в портфель свой замечательный блокнот, попрощался общим кивком и вышел.
- Ну, Сташевич, как ты? - обеспокоенно заговорил Заречный. - Как нога?
- Да все путем, до свадьбы заживет, как говорится, - пожал плечами Олег.
- До свадьбы - это долго. Нам бы пораньше надо. Сколько тебя доктора мариновать еще собираются?
- Кто ж их знает? Я бы хоть сегодня. Но без костылей еще не очень, это правда.
- Ну ладно…Думаю, неделя у нас в запасе есть. Так что через семь дней как хочешь, а будь готов, как юный пионер.
- Есть товарищ полковник! Эх, жизнь! Кто-то голодный на больничной шконке лежит, а кто-то в кабаке гуляет, - как бы обиженно пропел он.
- Ты того, попридержи язык, старлей! Еще не известно, что в том кабаке происходит… Хижняк там не с девушкой-незабудкой сидит, а с матерым уголовником, с убийцей.
- Это верно, беру свои слова назад. Да ведь и я не с барышнями ночую, - улыбнулся Сташевич.
Пустой графин исчез в руках официанта, на столе появился новый. Керосиновая лампа догорала. Половой заправил ее и снова поставил между мной и Паленым. С самого начала я отправился в нужник, где проглотил таблетку антидота, так что хмель на меня не действовала. Но играть пьяного нужно было натурально. Так, чтобы поверил сам товарищ Станиславский. И я старался. Уже была рассказана душещипательная история про моего папашу - зажиточного хуторянина, про мать-кормилицу, про братьев-умельцев и сестер-красавиц. Про то, как всю семью выслали проклятые коммуняки в далекую Сибирь. И только мне одному удалось выжить после лютых лишений. Верный мой кореш Паленый слушал внимательно, кивал головой, порой смахивал пьяную слезу, но пока никак не кололся на предмет банды. Правда, и не пресекал провокационных моих разговоров. Приглядывался, так сказать. И я начал новый заход.
- Ну. Гришаня, давай выпьем за то, чтобы они сдохли!
- Д-давай, - пьяно икал Паленый.
- Ну вот. мы выпили. Только они не сдохнут!
- Эт-то почему?
- Сами не сдохнут! Помочь им надо, понимаешь? - Я помахал пальцем перед носом Гришани. Тот вдумчиво повторял головой движения моей руки.
- А как помочь то? Не п-понял.
- А чего непонятного? Сбиваться надо. В стаи. Ворон, как говорится, к ворону. Свой своему глаз не выклюет, а вражину заклюет.
- Ты это к чему?
- К тому… - Этот вязкий разговор давно меня утомил, и я решил идти напролом. - Вот скажи, та тушенка, она со склада была, так ведь?
- Какая тушенка? - разом протрезвел Паленый. Вот ведь гад! Тоже антидот принял, что ли?
- Какая-какая… Американская! Которую ты на рынке барыге толкал!
- Ты че, мужик? Не было никакой тушенки. Это я к куму заходил, к Казимиру.
- К куму? Ты будешь впаривать мне про Казимира? Да я сам тебе про него "тысяча и одну ночь" расскажу. Я с Казимиром столько дел перелопатил.
- Не пойму я тебя? Ты о чем? У меня на рынке кум торгует.
- Ладно, песни не пой, Гришаня! Знаешь ты про банду Казимира, не можешь не знать. Про нас все Закарпатье знало! Только не хочешь об этом со мной говорить. Вот и про тушенку. Весь город знает, что два дня тому банда взяла склад с этой самой тушенкой, а ты туфту впариваешь! То есть, не веришь ты мне? Обидно! А ведь если бы не я, сидел бы ты сейчас на допросе с разбитой рожей, так?
- Ну, допустим, - Паленый сверлил меня бесцветными глазами на страшной, красной, безволосой роже. - Ты чего хочешь-то?
- Так сведи меня с теми ребятами, что склад взяли! Я ж себе товарищей ищу! Корешей! Одному-то никак нельзя. Всем мешаться только. А парень я заводной, ты ж меня в деле видел!
- Ну… Что ж, есть у меня один человек. Как и ты, Советы не жалует. Свести, говоришь? Это покумекать надо, перетереть с нужными людьми. Ладно, я тебя найду, парень. Все, на этом пока разговор окончен! А будешь приставать, плесну горящим керосином в рожу. Будешь, как я, паленым ходить. Меня, пацаненком, научили так с лишними вопросами не лезть. На всю жизнь запомнил, - усмехнулся он.
- Лады, понял.
Действительно, что ж тут не понять. Керосиновая лампа стояла как раз между нами.
ЯНВАРЬ 1946, Колыма
В углу барака, на нижних нарах, были расстелены рваные ватные одеяла. К угловому столбу была прикручена горящая "колымка" - самодельная лампочка на бензиновом пару.
Сложив по-турецки ноги, блатные резались в карты. Новенькая колода была вырезана из книжки Майн Рида, оставленной вчера кем-то в конторе. Она лежала на подушке между игроками. И один из них похлопывал по ней тонкими белыми пальцами. Это был Славик, известный и даже знаменитый карточный шулер. Играли двое. Его противником был сам Клыч, известный бандит, лютый убийца. Он ставил свою одежду - брюки и рубаху. Славик - пару джемперов.
Клыч проиграл сначала верхнюю одежду, потом нательную рубаху, одеяло, подушку… Барак застыл зловещей звенящей тишиной.
- На представку, - попросил Клыч.
- Валяй, - неохотно ответил Славик.
Клыч отыграл брюки, рубашку, подушку и проиграл все снова. Он обвел тяжелым взглядом барак и уставился на меня.
- Иди сюда! Я подошел.
- Снимай телогрейку!
Под телогрейкой было только казенное белье. А на казенное Славик не играл.
- Вон! - рявкнул Клыч.
Оглядевшись, он поманил грязным пальцем бывшего инженера Плотникова.
- Снимай!
Плотников дрожащими руками снял телогрейку. Под грязной нательной рубахой был надет шерстяной свитер. Я знал, что это подарок его жены, что этот свитер Плотников не снимает уже год, стирает в бане и сушит на себе, чтобы не украли.
- Снимай! - повторил Клыч.
- Не сниму, - угрюмо ответил Плотников.
Его сбили с ног, он отчаянно отбивался, кусался.
- Вот падаль! - заорал дневальный Сенька, который вообще-то привечал Плотникова за ученость и даже подливал ему иногда лишнюю поварешку супчика.
Теперь он присел перед Плотниковым, выдернув из валенка заточку, и легонько ткнул в грудь бывшего инженера. И Плотников начал медленно заваливаться на бок.
В мерцании света бензинки было видно, как стаскивают одежду с коченеющего тела.
Я прикрыл глаза. С этим ничего не сделаешь. Ничего.
ИЮЛЬ 1945, Львов
Зингер подобрался к зданию склада с тыльной стороны, как и в прошлый раз. Но нынче что-то здесь было не так, он чуял это звериным своим чутьем. Хоть и ходил, так же как и вчера, взад-вперед охранник, и не было ни людей лишних, ни тем более собак, Рудольфу что-то не нравилось. Он напряженно вслушивался в шаги охранника. Вчера они были мягкими, ленивыми, неспешными. Видимо, кому-то не очень верилось, что воры вернутся на склад. Сегодня солдат ходил слишком четко, ровно отмеривая шаги, будто был под присмотром. Внимательно вглядываясь во тьму, он заметил в тени деревьев чей-то силуэт.
Прижавшись к земле, Зингер по-пластунски переместился вдоль забора к улице. Преодолев еще с десяток метров, Зингер оказался у самой обочины дороги, и затих в траве. Дорога едва освещалась слабым светом фонарей. Тот, кто следил за ним, - а за ним следили, он был уверен - тоже затаился где-то неподалеку.
Зингер думал. Если не напали сразу, значит, пытаются выследить. Если он покажет, что обнаружил слежку, его, скорее всего, возьмут. Следовательно.
Он встал, отряхнул форму лейтенанта, постоял, как бы прислушиваясь, и зашагал вдоль дороги к центру города, каждую секунду ожидая, что сзади на него набросятся. Но никто не помешал ему отыскать модный ночной ресторанчик, где он тупо просмотрел программу варьете, благо Советы не успели еще запретить западные штучки Львова. Все-таки выставили засаду, сволочи, думал он, кусая тонкие губы. И наверняка сидят здесь, в этом зале, чтобы отследить его обратный путь. Нужно было что-то предпринимать.
Оглядев публику, он присмотрел одинокую дамочку, в которой сразу определилась не обремененная предрассудками особа. Подсел, выяснил, что дамочка, жена какого-то чина, уехавшего в длительную командировку, проживает в данный момент одна в трехкомнатной квартире. С черным ходом? Да, разумеется.
Дальнейшее было делом техники и денег. К счастью, майор снабжал его наличными, а уж техникой соблазнения он владел в совершенстве.
Зингер провел в квартире соломенной вдовы несколько упоительных часов. Она помогла ему избегнуть встречи с двумя мужчинами, сидевшими в открытом кафе напротив дома. Она запросто одолжила ему на пару дней мотоцикл, который числился за мужем. Нужно же было выручить молодого лейтенанта, который из-за нее опаздывал в часть! В каске и очках он промчался по бульвару, оставив позади генеральшу, слежку и чудный город Львов.
Солнце стояло в зените, решив в последний июльский день напомнить горожанам, что такое настоящая летняя жара. Асфальт плавился под ногами. Сапоги оставляли четкие следы. В сколоченной из досок хибаре помещалась парикмахерская Военторга. Оттуда вышел подтянутый моложавый мужчина в летнем обмундировании майора-танкиста, с планшеткой на длинном ремне. Только что подстриженный, гладко выбритый, он излучал свежесть, распространял вокруг аромат хорошего одеколона. Тронутые сединой темно-русые волосы оттеняли светло-серые глаза в темных лучиках. Лицо с широкими скулами и несколько тяжелым подбородком казалось немного хищным, но и властным, таким, которые сводят с ума женщин. Стройный, широкоплечий, он с удовольствием отмечал их восхищенные взгляды. Пройдя перекресток, мужчина зашел в ателье под названием "Модная одежда для дам и господ". В ателье было пусто, лишь хозяйка, немолодая женщина со следами былой красоты на породистом лице, сидела за конторкой.
Увидев майора, она торопливо, c заискивающей улыбкой поднялась навстречу, заговорила, перемежая русскую, украинскую и польскую речь:
- Дзень добре, пане! Ласкаво просимо! Панночка уж заждались!
- Джень добре! - кивнул майор и указал глазами на дверь.
Хозяйка кивнула, вывесила табличку: "Заведение временно закрыто", спросила:
- Прикажете шампанского, кофе?
- Кофе, но позже. Мы позовем.
Дама, прикрыв глаза, понимающе кивнула и исчезла в боковой комнатке, оборудованной под кухню.
Офицер прошел за занавеску, над которой висела табличка "Примерочные", прошел в глубь совершенно пустого помещения и открыл дверь в светлую, убранную в пастельные тона комнату. В комнате царствовала огромная кровать, настоящее брачное ложе под тюлевым балдахином. У небольшого круглого столика сидела в кресле молодая женщина. Она листала модный журнал. Длинные ноги в шелковых чулках были вытянуты, туфли на шпильках небрежно валялись на ковре. Она подняла на мужчину светло-карие глаза, тряхнула короткими каштановыми кудрями:
- Я уж заждалась!
- Извини, дорогая, не хотелось являться к тебе не бритым. В нашей деревне цирюльника не сыщешь, а здесь, представь, очереди! Ну, здравствуй!
Он любовался ею каждый раз, когда видел. Знал, помнил, что она красива, и не только красива, а еще очень мила ямочками на щеках, улыбкой полных губ. А еще эта царственная стать - прямая спина, гордо поднятая голова, чуть прикрытые глаза, чуть танцующая походка. Он видел, как смотрят ей вслед мужчины, когда она идет по улице. И сердце его переполняла мужская гордость, - эта женщина принадлежала ему! И не просто как женщина, она была его соратницей, что придавало его чувству особую глубину и силу. Очень хотелось тотчас заключить ее в объятия, но дело прежде всего. Кроме того, он тщательно скрывал, как много она для него значит. И произнес деловым тоном:
- Ты принесла документы?
- Да, - кивнула она и достала из сумочки плотно набитый конверт.