Он вытряхнул многочисленные бланки, "корочки", удостоверения. Тщательно рассмотрел подписи, печати.
- Что ж, все отлично! Не подкопаешься! Молодец! - Он сложил бумаги, убрал их в свой планшет. - Ну, иди ко мне! Ты соскучилась?
Она молча улыбнулась одной из своих улыбок - от-страненно-нейтральной. Улыбка эта могла, в принципе, означать что угодно. Но он предпочел расценивать ее так, как хотелось ему, - он снял китель и аккуратно повесил его на спинку стула. Женщина не двигалась.
- Ну, в чем дело? - спросил он, не оборачиваясь.
- Видишь ли, мне нужно уйти. Сегодня репетиция.
- Во сколько?
- Через полчаса нужно быть у клуба.
- Что ж, значит, следует поторопиться. А если ты и задержишься немного, без тебя ведь не начнут, верно?
Он ухватил ее за тонкое запястье, привлек к себе властным жестом хозяина.
Через полчаса она красила губы у высокого трюмо, он допивал кофе, сидя у столика, и любовался ее стройной фигурой в легком летнем платье.
- Когда праздник? Она назвала дату.
- Ты говоришь, там будет все городское руководство?
- Не только городское. Приедут из Москвы. Кто-то из высшего командования. Кто именно - пока неизвестно. Праздник победы в освобожденном от фашистских захватчиков Львове, - она деловито осматривалась.
- Что ж, это хороший повод напомнить о себе. И это будет наша последняя акция. Все оговорено. Я увезу тебя в Европу, потом в Америку.
- В Америку? - равнодушно переспросила она.
- Да что с тобой сегодня? В постели ты была холодна, как старая бюргерша. Я говорю с тобой, ты меня не слышишь. Что происходит?
Он видел отражение ее лица в зеркале и заметил, как она вспыхнула. Но тотчас справилась с собой и раздраженно ответила:
- Ах, боже мой, я попросту безумно устала! Думаешь, так уж легко добывать все эти бумаги? Ухитряться получить подпись. ставить печати, вытащенные из сейфа, обмирая от страха, что именно в этот момент вернется комендант или его порученец. Я устала бояться. Вокруг все празднуют и ликуют, все светятся счастьем, а моя война все продолжается, и конца ей не видно!
- Если бы слушала меня, Вера, то не раздражалась бы так по-бабьи глупо. Через неделю-другую ты забудешь все, что здесь происходило, как страшный сон! Начнется новая жизнь! И не советская голодуха, а жизнь с европейским шиком, жизнь в достатке, которую я тебе обеспечу. В конце концов, мы сможем даже завести ребенка. Я думал об этом…
- Вот так? - проронила она.
- Все, хватит разговоров! - Мужчина отчего-то страшно разозлился, стукнул ладонью по столу. - Тебе, кажется, пора уходить?
- Да, господин майор, - холодно отчеканила женщина.
- Так иди!
- Слушаюсь, господин майор!
Она подхватила сумочку и, не глядя на мужчину, вышла.
В отношении времени она обманула Курта: в клуб ей нужно было прийти на полчаса позже. Надеялась, что удастся избежать близости. Но он скорее подставит ее под пулю, чем упустит свое право обрушивать на нее свою мужскую силу.
Она села на уединенную скамейку небольшого сквера, недалеко от того места, где ей надлежало вскоре появиться, вынула сигареты, закурила. И мысли ее снова завертелись.
Нельзя сказать, чтобы Курт был ей противен, напротив, бывали мгновения, когда он доводил ее до экстаза… Чего только не было между ними за прошедшие восемь лет. Например, вербовка в альпийском городке после ужасной ночи в гостинице. То, что эта была вербовка, она поняла позже, как и то, что попала именно в этот городок и именно в эту гостиницу отнюдь не случайно. Агент туристической фирмы, так настоятельно уговаривавший ее отправиться именно туда, где по стечению обстоятельств проживал лыжный инструктор Курт Домб-ровски, этот агент был одновременно агентом немецких спецслужб. Надо отдать должное Курту: он не трогал ее до тех пор, пока она сама не отдалась ему из благодарности за спасенную честь, от одиночества и сиротства. И до той же ночи, которая превратила их отношения "тренер - ученица" в любовную связь, он не посвящал ее в свои планы. Вернее, в планы своего руководства.
Оказывается, за ней вели наблюдение с первых дней ее пребывания в Вене. Она устраивала кого-то там, "наверху", тем, что была русской, следовательно, свободно, без акцента говорила на языке, которым пользовались ее родители. Кроме того, она в совершенстве знала французский и вполне сносно немецкий - благодаря няне-немке. И, по мнению вербовщиков, она должна была не любить Россию.
Все это было правдой. Воспитанная в эмигрантской среде, Вера не любила коммунистический режим. Кроме того, ей сообщили, что у нее есть личные основания ненавидеть Советы: ее родители были отравлены агентами ЧК как участники белоэмигрантского подполья. И она ненавидела Россию. Но не могла ненавидеть Францию, которая в скором времени была растоптана немецким сапогом.
Ее задание в те годы заключалось в следующем: будучи пианисткой в одном из модных парижских ресторанов, она должна была слушать болтовню подвыпивших немецких офицеров. И сообщать, если в пьяной болтовне разглашались секретные сведения. А все сведения о передвижениях боевой техники, о тактических планах передислокации подразделений - все эти сведения были секретными, но в пьяном угаре легких побед языки развязывались сверх меры. Иногда ей приходилось спать с тем или иным чином, и если за столиком ресторана высшие офицеры все же были достаточно сдержанны, то в постели желание похвастаться перед француженкой, которая все равно не понимает по-немецки, брало верх. И они хвастались, а она запоминала каждое слово. И передавала отчеты Курту. Это была своего рода система внутреннего контроля, наблюдение за соблюдением воинского устава, превентивные меры обеспечения военной тайны. И она с удовольствием "закладывала" каждого их тех, кто мял ее тело, хрюкал, стонал, кричал в порывах страсти. Ее куратор и любовник, Курт Домбровски, не ревновал ее: дело есть дело! И за это она порой ненавидела его.
Не ревновал до одного случая, который изменил их отношения.
СЕНТЯБРЬ 1940, Париж
Это было в начале сентября. Она сидела у рояля лицом к окну, было еще тепло, окна ресторана были распахнуты, легкий ветер шевелил "маркизы". Вечер только начинался, посетителей еще не было. Она наигрывала Шопена, так, для себя, и чтобы размять пальцы.
За ближайший к сцене столик сел солдат-пехотинец. Краем глаза она видела, что он очень молод, на вид лет двадцать. Чистое лицо, серые глаза, пшеничного цвета волосы. Красивый арийский мальчик. Но поразила ее не красота его, а то, как слушал он, как внимал каждому звуку, возникающему из-под ее пальцев. Он слушал ее завороженно, да, именно так! Ткнул наугад в меню, попросил что-нибудь выпить и сидел, не спуская с нее глаз. Потом началась обычная ежевечерняя программа, она аккомпанировала пышнотелой певичке Франсуазе и привычно прислушивалась к разговорам, которые велись в зале, не выпуская из поля зрения юного солдата. Он просидел весь вечер, не сказав ни с кем не единого слова. Он курил, пил коньяк и смотрел на нее. Когда уже ночью, после закрытия ресторана, она вышла через служебный вход на улицу, он ждал ее.
Его звали Пауль, и он очень сносно говорил по-французски. Они побрели по улице, а потом вдруг полился дождь, настоящий ливень. Они мгновенно промокли насквозь, и получилось так, что она сама пригласила его к себе. Она жила по соседству с рестораном, на той же улице. Она нашла брюки и рубашку (вещи Курта) и заставила юношу переодеться. Его промокшая форма сушилась над газовой горелкой. Сама она надела клетчатую юбку в складку и тонкий голубой свитер, который очень шел ей. Когда с переодеванием было покончено, они сидели в ее гостиной, не зная, как начать разговор. Оба были смущены, и обоим хотелось оборвать эту непонятное знакомство и, одновременно, не расставаться друг с другом. То, что называется мгновенной искрой, тягой одного человека к другому, возникло между ними с первой секунды, когда он сел за ресторанный столик. Теперь это взаимное влечение нарастало и они не знали, что с этим делать.
Их спасло пианино, стоявшее в гостиной. Пауль сел к инструменту, положил длинные тонкие пальцы на клавиши, замер, прикрыв глаза. И заиграл.
Сначала Моцарта, потом Листа, Шуберта… Господи, как он играл! Вдохновенно, мощно, или трогательно, ще-мяще нежно. Она сидела в кресле, и лицо ее заливали слезы.
- Что ты? Ну что ты? Не плачь, девочка!
Как оказалось, до войны он учился в консерватории, подавал большие надежды. Да что там надежды. Было очевидно, что он настоящий талант, этот юный воин.
Впрочем, не такой уж и юный, как ей показалось.
- Сколько тебе лет?
- Двадцать три, а тебе?
- Двадцать один. А я думала, ты моложе меня. Сыграй еще что-нибудь!
- Нет, теперь ты! Ты замечательно играешь!
- Нет, нет, что ты! Я, в общем-то, самоучка. Брала уроки музыки перед войной, но это было недолго.
- Тогда тем более! Ты играешь профессионально и в то же время очень свежо, как-то очень необычно. Правда, мне очень понравилось!
- Спасибо, мне очень приятно это слышать. Но я и так играю каждый вечер. А ты. Когда ты еще сможешь коснуться клавиш? Ну, пожалуйста! А потом мы выпьем вина!
Он снова сел к инструменту, ударил по клавишам как-то отчаянно сильно, так что она решила - он будет играть что-то шумное, бурное и втайне расстроилась. Ей хотелось тихой, нежной музыки. Но он заиграл одну из сонат Бетховена. Нежную, простую, очень коварную для исполнителя пьесу, и на секунду она испугалась, что он ее "смажет". Но он играл очень хорошо, очень осторожно и очень любовно. Никогда она не слышала такого чистого, такого проникновенного исполнения. Его лицо освещала при этом такая счастливая улыбка, что она задохнулась.
"А ведь я люблю его, господи, как я его люблю!" - подумала она, и слезы выступили из глаз.
Потом они лежали вдвоем на узком диванчике, курили и разговаривали. Вернее, говорил он, она молча слушала. Он рассказывал ей о своем детстве, о рано овдовевшей матери, об отчиме, которого ненавидел.
- Понимаешь, он был огромный, пузатый. От него вечно разило пивом, он чавкал за столом. Я не сразу узнал, что он мне не родной отец. А когда узнал, он стал вызывать у меня еще большее отвращение и ужас. Он был адвокатом, очень успешным. Мы жили в особняке, у нас была прислуга, но часто у матери не было денег на трамвай. Она вечно экономила, что-то продавала, меняла, выкраивала пфенниги, чтобы побаловать меня. А он только пил, пил каждый вечер, и пьяный орал на меня, он просто на стену лез, так я мешал ему жить. А если мать пыталась встать на защиту, он набрасывался на нее с вечными попреками. А она, маленькая, худенькая, вжимала голову в плечи и молчала. Когда я стал старше, я все время думал о том, что он делает с ней в спальне. Огромный, воняющий пивом и потом жирный боров.
- Но почему же она?…
- Я сам задавал себе этот вопрос: "Почему они, милые, трогательные женщины, выходят замуж за таких мужчин?" Знаешь ответ? Она любила его! Когда-то, когда он был другим, полюбила и не переставала любить. Он еще и изменял ей. Но и это ничего не меняло. Она все равно любила его.
- Даже такого? Жадного, деспотичного, предающего ее?
- Да! Любовь безоговорочна! Всегда!
- Откуда ты это знаешь? - изумилась она.
- Знаю.
- Ты кого-то любил. Очень сильно. - упавшим голосом сказала она.
- Да, любил. Соседскую девочку. Я любил ее с десяти лет, когда они с семьей переехали на нашу улицу. Она была еврейкой.
- Вот оно что.
- Их забрали в концлагерь. Они погибли. Вся семья. Они молча курили, пепельница стояла между ними, и их пальцы, стряхивая столбики пепла, соприкасались. И каждое касание вызывало у нее дрожь. Но она не смела обнять, утешить его, не смела предложить свою любовь.
- Знаешь, ты удивительная девушка, - сказал он наконец. - Я все-все могу тебе рассказать. Никогда и никому я так не доверялся! И я ничего не хочу знать о тебе. Я просто счастлив сегодня. Счастлив, как бывал когда-то, когда Ева была еще жива и была рядом со мной.
Он наклонился и осторожно поцеловал ее в губы. Он был с нею двое суток. Три ночи, два утра, перетекавшие в длинный полдень. Они выходили из дома только вечером, когда она шла в ресторан, а он отправлялся с нею, сидел за столиком и слушал, как она играет. Его забрали прямо из ресторана. Военный патруль забрал его у нее на глазах, когда она играла веселую мелодию модной песенки. А за его столиком появился Курт. Он улыбался, аплодировал, но глаза его смотрели на нее с холодной яростью.
Она позволила себе непростительную для агента роскошь - влюбиться!
Вечером, у себя дома, она не подпустила к себе Курта, своего куратора, который считал себя единственным, кто имеет право распоряжаться ее телом. Более того, чуть позже выяснилось, что она беременна. На очередном медицинском осмотре, который она проходила каждые два месяца, ей ввели что-то в вену и, пока она была под наркозом, убили ее плод. Плод любви. А потом, в качестве наказания, отправили на три месяца в солдатский бордель.
ИЮЛЬ 1945, Львов
Она погасила окурок, взглянула на часики. Пора. Как говорит майор Домбровски, дело есть дело!
Тогда, пять лет тому назад, Курт объяснял ей, что она легко отделалась. Ее хотели уничтожить. И ему с трудом удалось сохранить ей жизнь. Еще год она ненавидела его, а потом их перебросили в Россию, они опять работали вместе, и все как-то притупилось.
Все шло своим чередом. Она выполняла его задания, делала это четко и добросовестно.
Она не любила Россию, то есть она не любила и не могла любить сталинский режим. Но гитлеровский был ничуть не лучше. Она старалась не думать, просто делать то, что от нее требуют. Выйти из этой игры было невозможно. Если только в ад. Она давно, уже пять лет, не чувствовала себя живым человеком. Механическая кукла - вот кем она себя ощущала. Она была хорошей куклой - умела улыбаться и веселиться, быть строгой или милой, умела даже изображать страсть - в зависимости от того, что требовали обстоятельства. Но внутри все было пусто и мертво.
Два дня тому назад произошло нечто такое, что заставило ее очнуться, выйти из состояния внутреннего анабиоза. Два дня тому назад на Львовском вокзале она увидела юношу, удивительно похожего на ее трагическую любовь. Пшеничные волосы, чистое лицо, удивительная улыбка, которая освещала его лицо. Потрясающее сходство.
Он был в форме лейтенанта, очевидно демобилизованный, который вернулся в родной город. Она едва не остановилась, не застыла перед ним как вкопанная. Юноша тоже смотрел на нее каким-то особенным взглядом. Ей-богу, можно было подумать, что реинкарнация возможна. Она заставила себя пройти мимо и не оглянуться, но его образ не давал ей покоя.
Шумная толпа молодежи вывалилась из дверей клуба. Парни и девушки были одеты в белые футболки и тренировочные брюки. Белоснежные парусиновые тапочки, натертые мелом, завершали спортивный образ группы.
Максим Орлов, которому боевые друзья дали короткое и ласковое прозвище Чиж, остановился, любуясь этой веселой ватагой сверстников. Как хотелось ему влиться в это веселье, да, в общем-то, он имел право это сделать: его задание на этот день в том и заключалось, чтобы сливаться с массами трудящихся на предмет получения какой-либо полезной информации. Но ведь нужен повод.
К клубу подъехал открытый грузовик. Парни прыгали через борта в кузов, подавали руки девушкам, помогая забраться; те рассаживались на скамейки, закрепленные вдоль бортов.
Одна из них, пожалуй, самая красивая и чем-то неуловимым отличающаяся от других, стояла чуть в стороне, не торопясь за остальными. Чиж с удивлением поймал на себе ее взгляд. Девушка буквально застыла соляным столбом, не спуская с него расширившихся орехового цвета глаз. Где-то он ее видел… Видел это лицо с тонкими правильными чертами, каштановые пряди вьющихся волос.
- Вита, иди скорей! Мы ж опаздываем! - позвали ее двое парней. Они стояли возле кузова, поджидая девушку.
- Вита, Виточка, ну что же ты? - закричали из кузова множество голосов. Было видно, что эта девушка здесь на особом положении. Королевишна из сказки.
Она чуть нахмурилась… И он узнал ее! Это была та самая женщина, которая так поразила его в день приезда на перроне вокзала. Тогда она была в светлом пальто и шляпке, в туфельках на высоких каблуках и казалась гораздо старше и неприступней - этакая сошедшая с экрана кинозвезда.
Сейчас, в спортивной одежде, она выглядела много моложе, видимо, была его сверстницей. И держалась проще, что ли. Хотя ее особенная красота и здесь выделяла ее из толпы.
Девушка оторвала от него взгляд, тряхнула кудрями, будто отгоняя некое наваждение, и шагнула к поджидавшим ее ребятам. Они сплели пальцы, она села на импровизированную перекладину, взмах двух пар сильных, мускулистых рук - и девушка буквально взлетела вверх, оказалась в кузове. Парни прыгнули следом.
- Все, что ли? - высунулся из кабины водитель.
- Все! Трогай, Дмитрич!
Затарахтел мотор.
"Сейчас они уедут, и я ее больше не увижу, - с отчаянием подумал Чиж. - А ведь это девушка моей мечты!"
Девушка его мечты неожиданно обернулась к нему, улыбнулась чудесной, милой улыбкой и протянула руку, приглашая к ним, в их счастливый мир.
Грузовик уже набирал обороты, Чиж догнал его в два прыжка, подпрыгнул, ухватившись за борт, подтянулся, перемахнул внутрь и оказался на скамье, рядом с небожи-тельницей.
- Меня зовут Максим, - не сводя с нее глаз, проговорил Чиж.
- А я Виктория, - весело откликнулась девушка.
- А куда вы едете? - спросил Чиж, и ее подружки, сидевшие рядом с ними, наперебой затарахтели:
- Мы едем! Не "вы", а мы!
- Мы с вами вместе едем!
- На стадион!
- У нас там репетиция!
- Вы что, не слышали про праздник?
- У нас здесь через две недели праздник в честь победы!
- Сегодня репетиция!
- А вы кто? Вы из Львова или проездом?
- Ой, какой вы хорошенький.
- Товарищ лейтенант, а вы женаты? Или свободны?
- Ладно, девчата, хватит вам! Что налетели на человека?! - оборвала их Виктория.
И девушки тут же оставили их в покое, принялись обсуждать какого-то худрука Кириченко.
- А вас здесь слушаются! - заметил Максим.
- Ну. есть немного, - откликнулась Виктория.
Кто-то завел песню, и все тут же подхватили. Ветер путался в девичьих волосах, звонкие голоса разносились по улице. Максим Орлов не пел. Он не сводил глаз с Виктории, с Виты - как звали ее на украинский манер. А она смотрела на него. Не смущаясь, не отворачиваясь. Она смотрела и тихо улыбалась, как будто удивляясь чему-то, понятному только ей. И ямочки играли на ее щеках.
На стадионе, расположенном на окраине города, действительно шла подготовка к празднику. Группы гимнастов, акробатов, жонглеров сменяли друг друга, подчиняясь голосу маленького толстого человечка, который бегал по полю, отдавал в рупор бесконечные команды, кричал и ругался.
- Кто это? - указал на него глазами Максим.
- Это худрук Кириченко. Он тут главный, - ответила Вита.
- А я думал, самая главная здесь - вы!
- В каком то смысле так оно и есть, - рассмеялась девушка.