Он растолстел, обрюзг, от него вечно воняет пивом. Провал последней диверсионной акции стоил ему карьеры. Нас долго таскали на допросы, уточняли детали, многократно повторяя одни и те же вопросы. В конце концов от нас отвязались, ему даже назначили пенсию. Ну а я осталась ни с чем.
Он проводит дни и ночи в кабаках, просаживая деньги. Мы не голодаем, нет. Он дает кое-что на питание, да и Марта оказалась такой смышленой девочкой! Она уже знает счет и умеет читать. И она подкармливает и меня, и себя. Да, представь, это так!
Ты, наверное, не знаешь, но все продукты у нас по карточкам. И выбор их очень скуден, зато на черном рынке есть все. Каждый день Марта ходит на черный рынок, выполняя поручения нашего большого дома. Весь дом доверяет ей деньги, у нее отличная память! Она добывает все то, что ей заказывают, если только это вообще можно раздобыть: хлеб, табак, сласти, кофе. А иногда даже такие роскошные вещи, как маргарин или масло. Вечером она приносит покупки и получает свои комиссионные. И не было случая, чтобы она ошиблась в расчетах. А ведь она еще не ходит в школу, но спроси ее, сколько стоят две осьмушки кофе, если килограмм стоит тридцать четыре марки, она тут же ответит! В нашем городишке она знает всех, и ее все знают. И еще она очень хорошенькая! У нее твои пшеничные волосы и забавный хохолок на затылке. Наверное, я слишком много говорю тебе о ней, но с кем же мне еще поговорить? У меня нет здесь ни друзей, ни добрых знакомых. Для всех я - женщина сомнительной репутации, которая живет во грехе. Ну и пусть! Все равно я не выйду за него. То есть сначала я была готова к этому, ведь я дала ему слово. Но, узнав о ребенке, он сам отказался жениться на мне… Это было так смешно! А потом, когда он опомнился, у меня уже были основания не соглашаться на брак. Так мы и живем под одной крышей во грехе. И в нищете.
Мне бы пойти работать, но я боюсь оставлять его с Мартой, боюсь, что он будет бить ее. Такую картину я застала однажды, вернувшись из лавки, где помогала развешивать муку.
Он бил ее ремнем, бил пряжкой по ягодицам, и я видела, как вспухали красные рубцы на ее коже. Господи, в тот момент я чуть не убила его!
Не помню, рассказывала ли я тебе о своем возлюбленном, о юноше, которого любила до тебя. Он рос с отчимом, который не выносил его, который жалел каждый пфенниг на жену и ребенка. И я удивляюсь, вспоминая об этом, как витиевато и грустно повторяется история. Моя девочка тоже живет с отчимом, который ее не выносит.
Да и я плохая мать. Я не умею заботиться о Марте, не умею уделять ей столько внимания и любви, сколько ей нужно. Я до сих пор слишком люблю тебя, и ничего с этим не могу поделать.
Почему я не уезжаю? Куда? Нет страны, где бы меня хоть кто-то ждал. И нет денег на переезд, обзаведение хозяйством; на все, из чего состоит нормальная жизнь.
Ты не узнал бы меня. Я похудела, и очень много курю. От этого красоты не прибавляется. Но сигареты - единственное, что хоть как-то примиряет меня с действительностью.
Только бы знать, что ты жив! Тогда все, что произошло со мной, имело бы смысл. Только бы ты был жив!
Твоя Вера.
АПРЕЛЬ 1964, Москва
В монтажной "Мосфильма" стояла напряженная тишина. Только что был отсмотрен один из ключевых моментов фильма "Бессмертные герои", посвященного Великой Отечественной войне. Фильма патриотичного, с красавицей героиней, с красавцем главным героем, с его верными друзьями из рабоче-крестьянских семей, с мудрыми военачальниками, принимающими безошибочные решения, образцовыми солдатами, бесстрашно бегущими в штыковые атаки; их женами, аккуратно причесанными, одетыми в справные ватники, или даже пальто с меховыми воротниками. Женщины обеспечивали победу своим беспримерным трудом в тылу и постоянно пели патриотические, а иногда и лирические песни.
В общем, это был безукоризненный фильм, должный обеспечить на грядущем Московском кинофестивале его автору Государственную премию. А потом, возможно, фильм отправят и на Венецианский кинофестиваль. И тогда создатели киноленты поедут в Италию. От этой радужной перспективы душа должна была сладко петь! Но она не пела, черт возьми!
Автор картины - один из ведущих отечественных режиссеров - снял очки и потер переносицу. Интеллигентное лицо его выглядело усталым и раздраженным.
- Это никуда не годится! - бросил он. - Ольга хрипит, как несмазанная телега! Не может героиня исполнять центральную песню фильма таким пропитым и прокуренным голосом!
- Но, Олег Иванович, он у нее такой и. э. - попытался возразить звукорежиссер.
- Нет, он у нее не такой! Или не должен быть таким! Он должен быть мелодичным, чарующим, ему должен верить зритель! А этому голосу кто поверит? Почему она завывает, как извозчик?
- Но Олег Иванович! Вы же помните, на озвучивание этой сцены Ольга Борисовна пришла после… ну… болезни. Она неделю болела, вы же помните.
- Я знать ничего не хочу! Меня тогда в ЦК вызывали, интересовались ходом работы над картиной! Я что, должен был рассказывать про личные трудности Ольги Борисовны? Которую обожает сами знаете кто. Это ваше дело, милейший Игорь Васильевич, следить за качеством озвучивания! Я не могу быть везде в одно время! У нее ведь есть дублерша! Аннушка прекрасно поет за Зелинскую!
- Да, но Ольга Борисовна заявила, что песню будет исполнять она сама! Иначе, сказала Ольга Борисовна, она вообще отказывается от роли!
- Какого черта? Что значит, отказывается, если она уже снялась? Что за бред?
- Ну, вы же ее знаете. Она обещала устроить большой скандал. А вы были в ЦК, я не мог уладить этот производственный конфликт своими силами.
- Короче, это надо переделать! Вызвать Аннушку, она споет, мы смонтируем заново, а Ольга об этом и знать ничего не должна!
- Хорошо, Олег Иванович!
Дверь монтажной приоткрылась. В проем осторожно заглянула невзрачная девица в очках.
- Олег Иванович! Там вас спрашивает женщина.
- Какая еще женщина? - рявкнул режиссер. - Какого черта вы мешаете работать, Римма? И где кофе?
- На столе, перед вами, - растерянно ответила помощник режиссера Римма.
Чашка нетронутого, остывшего кофе действительно стояла на столике.
- Черт знает что! Кофе некогда выпить! Гоните к чертям!
- Кого? - перепугалась Римма.
- Женщину!
- Но она просила передать вам записку. Сказала, что это крайне важно. - пролепетала девица, - и касается вашего прошлого, - покраснев, добавила она и протянула конверт.
- Какого еще прошлого? - взревел режиссер, поднимаясь во весь свой внушительный рост.
Он надел очки, выхватил лист бумаги, пробежал его глазами и замолчал.
Он молчал так долго, что Римма и Игорь Васильевич понимающе переглянулись, что не ускользнуло от внимания режиссера.
- Что такое? - взревел он. - Что за перемигивания? Это записка от вдовы моего фронтового друга! - потрясая письмом, возвестил Олег Иванович. - И я должен уделить ей хоть минуту внимания. Это мой долг! Игорь, звоните пока Аннушке, договаривайтесь об озвучке. Римма, проводи даму в мой кабинет. И две чашки кофе.
Он прошел в расположенную за монтажной комнату отдыха, оглядел себя в зеркало. Импозантный мужчина в отлично сшитом темно-синем костюме. Чуть обрюзгший, но еще в полной силе. Благородная седина, никакого намека на лысину. Интеллигентное, слегка усталое лицо, но эта усталость ему идет.
Признаться, он хотел произвести впечатление на ожидавшую его женщину. Десять лет назад она обратилась к нему с просьбой узнать о судьбе Егора Хижняка, отца ее ребенка. Женщину звали Марина Сергеевна Терехова. Она была очень интересна: рыжеволосая, зеленоглазая полесская колдунья. Конечно, ему - одному из ведущих отечественных мастеров киноискусства, было легче получить информацию о Егоре, нежели этой красавице, не состоявшей с Хижняком ни в каких официальных отношениях. Формально она была вдовой другого человека. Он, Олег, так быстро и легко получил сведения, касающиеся Егора, что ему, помнится, стало стыдно, что сам он не разыскивал фронтовых друзей.
Но Егор был мертв, расстрелян еще в сорок шестом. Так же безвозвратно сгинул Максим Орлов. Так что ищи не ищи, толку никакого.
К тому же он, Олег Сташевич, быстро набирал обороты, был все время занят съемками, хотелось наверстать все то, что было съедено военными годами…
Он сам-то еле выжил в той войне. Едва не лишился руки. Да еще таскали его на Лубянку из-за Максима, сам еле-еле от лагеря отмазался. Тесть помог. То есть теперь уже бывший тесть, поскольку с Наташей, дочерью замминистра тяжелого машиностроения, они уже восемь лет в разводе.
А что до женщины Егора. Он тогда не на шутку увлекся ею, приглашал в рестораны, на закрытые просмотры. даже роль предложил в своем фильме. Но она отказывалась от знаков внимания известного режиссера с такой надменностью, как будто являлась особой королевских кровей. Его ухаживания были отвергнуты вежливо, но решительно:
- Мы с вами, Олег Иванович, люди не свободные. У вас жена, у меня - сын. А что касается съемок - оставьте, какая из меня актриса? Я коновал. Посмотрите на мои руки.
Руки у нее действительно были по-мужски крепкие, но очень пропорциональные, с длинными, сильными пальцами. И руки эти ему тоже очень нравились.
Да, задела она тогда его за живое… Что же ей сейчас понадобилось? Сын подрос? Нужно пристроить к делу? Уж не на "Мосфильм" ли? Это дорогая услуга…
И Олег Иванович Сташевич, волнуясь как школьник, направился в свой кабинет.
Марина Сергеевна обернулась на звук его шагов. Он снова был потрясен ее красотой. Сколько ей сейчас? Мы ровесники, значит, сорок четыре, прикинул Сташевич. Темно-рыжая грива волос спрятана теперь в строгую прическу, но отливает той же начищенной медью, что и раньше. Уголки зеленых глаз слегка продляются к вискам тонкими лучиками морщинок, которые, надо отметить, очень ей идут. А губы молодые, полные, сочные, и овал лица все такой же удлиненный, с чуть выступающим вперед подбородком. Лицо строгое. И очень хочется вызвать на нем улыбку. Фигура стала более худощавой, подтянутой, но это придает ей европейский шарм. Видно, что шьет сама, но одета со вкусом. С такой женщиной не стыдно показаться не только на Московском кинофестивале, но и в Венеции, отчего-то подумал Ста-шевич. Оказывается, он запомнил ее в мельчайших подробностях. Впрочем, это профессиональное.
- Здравствуйте, Олег Иванович! - звучным голосом произнесла женщина и чуть улыбнулась строгим лицом.
- Здравствуйте, дорогая Марина Сергеевна! - С чувством откликнулся Сташевич. - Прошу вас, садитесь. Не сюда, вот сюда, к журнальному столику.
Она села, положила на колени сумочку. Он сел напротив, наблюдая, как она теребит свою сумочку крепкими пальцами. Римма вкатила сервировочный столик, на котором стоял кофейник, белоснежные чашечки, вазочка с печеньем "Мария", и другая - с яблоками. Керамическая бутылочка с ликером "Вана Таллин" и две крохотные рюмочки завершали натюрморт.
"Все-таки Римма соображает", - похвалил про себя помощницу Сташевич.
Римма разлила кофе, мило улыбнулась гостье и под взглядом шефа быстро удалилась.
- Капельку ликера? - скорее утвердительно произнес Сташевич и потянулся к бутылочке.
- Нет, благодарю вас, я за рулем, - решительно отказалась женщина.
Вот тебе на. Начало встречи пошло не по задуманному сценарию и оказалось как-то смазано. Во-первых, его удивило то, что у нее есть машина. Это как-то уравнивало гостью с ним самим. У него, правда, престижная черная "Волга", но не спрашивать же, какая марка автомобиля у нее… И потом… Можно подумать, каплю ликера кто-нибудь учует! Между прочим, напиток весьма дефицитный, привезен из Таллина и предлагается только избранным. Сташевич сразу обиделся.
- Ну что ж. - натянуто улыбнулся он, - как угодно. Надеюсь, кофе вы все же выпьете?
- Конечно, спасибо, - кивнула женщина, не прикасаясь к чашке. - Олег Иванович, я знаю, что вы страшно заняты, - заговорила она и задохнулась.
И Сташевич увидел наконец, что Марина очень волнуется.
- Ну что вы, Марина Сергеевна! Для вас у меня всегда есть время! Что-нибудь случилось? Проблемы с сыном? - спросил он с ласковостью всесильного вельможи.
- Нет, слава богу, с Егором все в порядке.
И Сташевич вздрогнул, услышав имя. Ну да, она назвала сына в честь Хижняка, вспомнил он.
- И как он? Взрослый уже? Сколько ему?…
- Только что исполнилось восемнадцать. Заканчивает школу. Будет поступать в университет, на физмат. Очень серьезный товарищ, даже слишком, - она чуть-чуть улыбнулась. - Нет, с ним все слава богу. Я вот по какому поводу, - она снова стала серьезной и все теребила сумочку.
- Да вы не волнуйтесь и расскажите все по порядку!
- Хорошо, тогда с начала. Это было в пятьдесят восьмом году… С Калымы вернулся один человек. Какое-то время он жил в одном бараке с Егором. А Егор, оказывается, вел там записи. Ну, что-то вроде дневника. И этот человек сохранил их. Там, среди записок, было конверт от письма, которое батя. то есть мой покойный муж написал Егору. Вот по обратному адресу он меня и нашел. И передал мне эти записи. Я когда прочла их, знаете, я больная ходила месяцы. Это так страшно. Конечно, я понимала, что тогда, в пятьдесят восьмом, их следовало от посторонних глаз прятать. Но теперь ведь другие времена, правда? Культ личности развенчан и все такое. И мне кажется. я уверена, что эти записки - они должны быть обнародованы!
- Как?
- Не знаю. Может быть, их как-то обработать литературно. Или сценарий написать и снять фильм! Это может быть такой пронзительный, страшный, но нужный фильм! Ведь многие до сих пор ничего-ничего не знают! Половина страны не знает, как погибала в лагерях другая половина! А вы. вы были его ближайшим другом! Ведь он мог на следствие дать на вас показания, но ни слова лишнего не сказал! Помните? Вы ведь сами мне рассказывали, когда ознакомились с делом! И наш с вами долг сделать так, чтобы эти записи не пропали, не сгинули во времени! Этот человек с Колымы, он хранил их десять лет, прятал, перепрятывал, вез ко мне. Он недавно умер. И письмо мне прислал перед смертью, спрашивал, что с записками Егора.
Олег Иванович! Я отдам их вам, и вы должны распорядиться ими! Так, чтобы нам с вами не было стыдно перед памятью Егора! Вы это сделаете?
Сташевия молчал. Ему сразу перестала нравиться эта встреча. Он, разумеется, не знал, что там в этих записках, но предположить мог… У многих в семьях были сидельцы - тут она права: полстраны сидело. И, разумеется, когда люди начали возвращаться, какие-то рассказы полушепотом, на ухо, - эти рассказы расползались в определенной среде, большей частью артистической или научной. Но одно дело слушать такие рассказы на чьей-то кухне, за бутылкой водки, где можно потрясать кулаками, оплакивать замученных, даже клясться обличить палачей, показать их во всей, так сказать, мерзости. Это одно.
Но требовать от него, человека, который сам, можно сказать, пострадал.
Три допроса на Лубянке, это, я вам скажу, тоже кое-чего стоит! - мысленно кричал он, запретив себе вспоминать, какие показания он давал на этих допросах. Требовать от этого человека, чтобы он поставил под удар свою карьеру, свой фильм, который, между прочим, тоже о войне, - да-с, голубушка! - как же можно? Как можно требовать от него самоубийства? Возьмите и сами издайте! Кричал внутренний голос, который тут же и шептал, что она сама, разумеется, издать ничего не может. У нас издательства, слава богу, государственные!
И что эта за скрытая угроза такая: Егор, мол, на следствие не сказал ни слова лишнего?! Чего - лишнего? Это звучит как-то двусмысленно! Он на Лубянке по всем пунктам отчитался, так что нечего вспоминать. Это уже на шантаж похоже, знаете ли!
Весь этот страстный монолог он проговорил про себя, не смея под ее пристальным взглядом произнести вслух ни слова.
- Неужели вы откажетесь? - тихо спросила женщина.
Он поднял глаза. Лицо ее побледнело, отчего показалось осунувшимся и почти белым. Глаза горели таким огнем, что Олег поспешил сказать:
- Ну что вы, милая Марина! Как я могу отказаться?! Просто. Я уже обдумываю сценарий, - выпалил он, желая только одного, чтобы эта часть разговора скорее закончилась.
- Господи, как я рада! Рада, что не ошиблась в вас! - воскликнула она, порозовела и улыбнулась так открыто и так радостно сверкнула зелеными глазами, что Сташе-вич залюбовался.
Она расстегнула сумочку и протянула ему плотный конверт из вощеной бумаги.
- Вот, прошу.
- Когда я должен их вернуть вам? - принимая пачку, спросил Олег Иванович.
- Вы можете держать их у себя столько, сколько захотите! Сколько нужно для работы! И спасибо вам огромное за смелость! Я была уверена, что вы не струсите!
- Благодарю, приятно слышать, - Сташевич склонил голову, демонстрируя отливающую голубизной седину. - А что, Марина Сергеевна, может быть, нам с вами отужинать вместе? - вдруг предложил он излишне весело. - Столько лет не виделись! Позвольте пригласить вас в ресторан? А еще лучше было бы у меня на даче! У меня прекрасная дача в Переделкино! Я вам ее с удовольствием покажу. Там и погостить можно, развеяться, отвлечься от городской суеты. Соглашайтесь, право! И, опережая возражения, скажу, что я давно разведен, а мальчик ваш, как я понимаю, подрос уже настолько, что сможет, наверное, поужинать и позавтракать самостоятельно. Ну, как, принимается?
Он был уверен, что теперь она согласится. Прошло почти двадцать лет, как она потеряла Егора. Время, как известно, лечит. К тому же теперь у него, Олега Сташе-вича, есть имя, он известен, хорош собой, свободен (или почти свободен), обеспечен - что еще? Да любая из знакомых ему женщин полжизни отдала бы, чтобы услышать от него такие слова! Но Марина мягко улыбнулась и отрицательно качнула головой:
- Нет, Олег Иванович, вы уж не сердитесь, но меня ждут на работе. У меня там лошади больны, возможно, даже сап. Я к вам на пару часов выбралась. Пока доберусь обратно. Вот когда вы письма прочтете, мы договоримся о встрече, тогда можно и поужинать. Но ни ваш развод, ни возраст моего сына ничего в моей жизни изменить не могут, вы уж простите. Я, видите ли, из породы однолюбов, - тихо добавила она.
- Ну что вы, что вы, я, собственно, ничего такого не имел в виду. Впрочем, я тоже засиделся тут с вами, а у меня дела. Не такие, разумеется, важные, как лошадиные болезни, но все же.
Он резко поднялся, убрал конверт в портфель, распахнул дверь, не глядя уже на Марину.
- До свидания, не сердитесь. Я вам позвоню, узнать, как вы решили распорядиться письмами, - уже в дверях сказала Марина.
- Разумеется, - одними губами улыбнулся Сташевич.
Поздним вечером, вернувшись со студии, Олег Иванович заперся в кабинете. Елена, молоденькая театральная актриса и нынешняя пассия Сташевича, хлопотала на кухне, помня и свято веря в то, что путь к сердцу мужчины лежит через его желудок.
Сташевич налил в бокал изрядную порцию коньяку, развернул вощеный конверт, вытряхнул пачку смятых листков тонкой, истертой бумаги, увидел острые пики нацарапанных вкривь и вкось букв и вдруг едва не разрыдался от жалости к Егору.