Чёрным ходом, чтобы не судачила прислуга, они неслышно выбрались на улицу, взяли на Садовой лихача, и рессорная лакированная повозка, шелестя резинками по торцовой мостовой, понесла их под стук копыт на набережную Фонтанки. Там сегодня в своём доме небезызвестный Эрих фон Грозен устраивал спиритический сеанс. В качестве медиумов были приглашены Ян Гузик, крупнейший специалист по вызыванию духов и… княгиня Воронцова, чьи оккультные способности стали притчей во языцех в салонах высшего общества. Не испусканием ли таинственных флюидов объясняется её воздействие на мужчин? Столь роковое, неотвратимое и притягательное?
Между тем приехали, отпустили лихача.
- Прошу вас, - с полупоклоном, придерживая палаш, поручик подал княгине руку, и они направились к дому фон Грозена, двухэтажному, с массивным эркером и большим, в форме длиннохвостого пса, флюгером на крыше. Мрачный, в семь линий фасад его был…"
"Был исписан по такой-то матери", - Андрон с трудом добрался до заключительной страницы, испачканной чем-то бурым, зевнул, тупо отшвырнул чтиво куда подальше. Проблемы, блин! Оккультизм-онанизм, мистика-фуистика! На сеанс они едут к знакомому алхимику! Уж не в мамашин ли детсад? А в повозку запряжён Арнульф. Вот с таким рогом, вот с таким хером!..
Мысли, сонные и ленивые, крутились тяжело, словно жернова, настроение было паршивым, хотелось снова уткнуться мордой в шубы и спать, спать, спать…
Знать бы, что будет, наперёд - жить было бы скучно. А так… В понедельник утром Андрона вызвал майор Семёнов.
- Лапин, сегодняшнюю учебку можешь послать в анус. Звонили из управы, просили три букета. Бабам генераловым. Снимай хэбэ, бери машину, дуй.
Вот так, одевайся, дурак, обувайся, дурак, поедешь, дурак, к царю. Скорее, к Змею Горынычу, в логово начальника внутренних войск по Северо-Западной зоне. Бабам цветы, детям мороженое. Господи упаси перепутать, не потрафить или плохо прогнуться. Ошибаться нельзя, будет хуже, чем сапёру. И Андрон в грязь лицом не ударил, честь полка не посрамил - на Андреевском рынке урвал у чёрных целое ведро гвоздик, в спешке даже не выбросил кирпич, положенный для устойчивости на дно. Разделил соцветия революции на три части, завернул каждую в целлофан, весело скомандовал водиле:
- Трогай, брат, на Халтурина.
Именно там, на бывшей Миллионной, совсем неподалёку от Эрмитажа, и размещалась штаб-квартира ВВ, в массивном, основательной постройки доме. Волнуясь, но не показывая вида, Андрон прошёл через КПП, взлетел по мраморным ступеням на второй этаж и, миновав просторную приёмную, предстал перед главным комиссаром всей Северо-Западной зоны.
- Здравия желаю, товарищ генерал-майор, ротный писарь рядовой Лапин! Представляюсь по случаю доставки цветов!
Он чувствовал себя словно Иоганн Вайс в имперском бункере на приёме у фюрера. Не хватало только эсэсовской формы, шнапса и костлявых ключиц фройляйн Ангелики.
- Вольно, боец. - Комиссар насупился, глянул насторожённо на букет, медленно поднимаясь из-за стола, в нудном, скрипучем голосе его звучала тревога. - Да, хороши настурции, знатно отпочковались, махрово. И почём же такое? Дорого небось?
Судя по интонации, настроение его заметно ухудшилось.
- Ну что вы, товарищ генерал-майор, какие тут могут быть деньги? - Андрон, не прекращая жрать начальство глазами, изобразил восторг, замешательство и приторную улыбку. - Это ведь все равно, что платить за цветы, возложенные к могиле неизвестного солдата. За все уже уплочено сполна.
Генерал ему не нравился, мелкий, жилистый. На клопа похож, злого, кусачего. Если раздавить, чрезвычайно вонючего.
- К могиле какого это неизвестного солдата? А-а-а… - Скуластое лицо расплылось в улыбке облегчения. - Молодец! Как говоришь, фамилия-то? Кто ротный командир?
А тем временем цепкие руки его все мяли букеты, прикидывали их на вес, трепетно и с интересом шуршали целлофаном - комиссар выбирал "настурции" помахровее, посвежей.
- Лапин! Рядовой Лапин, товарищ генерал-майор! - Андрон отдал честь, притопнул, вытянулся струной. - Командир роты товарищ старший лейтенант Сотников, товарищ генерал-майор!
- Лапин, Лапин, рядовой Лапин. Сотников, Сотников, старший лейтенант Сотников. - Напрягая память, генерал прищурился и жестом триумфатора протянул Андрону руку. - Так и запомним - рядовой Сотников, старший лейтенант Лапников!
Странно, но память комиссара не подвела - светлой годовщине дня рабочей солидарности Андрон урвал второй крест, первой степени, а старший лейтенант Сотников поднялся в капитаны…
Под вечер в каптёрке второй роты Сотников, Зимин и старшина крупно разговаривали по душам с сержантом Скобкиным, а Андрон и художник Загумённый, сидя у окна за стеллажом, тихо предавались прекрасному - обсуждали колорит и композицию новой картины мэтра.
Это был рисунок - монументальный, два на три метра, на обратной стороне плаката по ГО. Молодая высокогрудая и крутобедрая смуглянка в ожерелье, чулках в крупную сетку и туфлях-лодочках грациозно и пленительно поставила стройную ногу на спинку стула. Цветущее тело её вакхически изогнулось, давая полную возможность рассмотреть все потаённые, вызывающие сердцебиение подробности, полные, сердечком, губы красавицы улыбались загадочно, маняще, напоминая о безудержных наслаждениях цветущей плоти. Манера Загумённого напоминала чем-то стиль Рубенса, Брюллова и молодого ван Дейка, чувствовалось, что глаз его верен, душа возвышенна и рука тверда. И не только рука…
- Я тебя, суку, на ноль помножу, ушатаю, вые…у и высушу! - пообещал напоследок Сотников и зверски ощерился. - Завтра же поедешь на губу. Эй, Лапин, готовь зеленое хэбэ этому засранцу.
Андрон с готовностью оторвался от созерцания прекрасного и вытащил хэбэ "зеленого" сержанта - тесная, обтрюханная гимнастёрка, штаны необъятные, мешком, ни один уважающий себя боец такие не наденет. Спецфасон для любимых командиров. Правда, теперь-то Скобкин навряд ли останется сержантом. Это же надо быть таким дебилом - свинтить по бабам с земляком из автороты, разобрав для этих целей стену в боксе, не поделить блядей с метровскими ментами и сгореть глупо и бездарно уже под самый дембель!
На следующий день Скобкина посадили на УАЗ и повезли искупать. Вспомнил Андрон о сержантском существовании недели три спустя, когда его вызвал к себе Сотников.
- Лапин, Тимохин занят. Бери машину, заберёшь с Садовой Скобкина.
Чего проще… Андрон залез в УАЗ, поехал на губу. В отличном, между прочим, настроении. Приятно посмотреть в глаза врагу, униженному, вывалянному в грязи, сказать небрежно: "Что-то невесёлый вы, товарищ сержант, и вообще, звонкий, тонкий, прозрачный. Ничего, капитан Сотников вас развеселит".
До губы долетели быстро, как на крыльях. Андрон выправил в комендатуре пропуск, потёр сапог о сапог, чтобы лучше блестели и по своей воле направился в узилище. Нехорошо было там, мрачно и строго: ржавые, помнящие ещё, верно, декабристов решётки, всякая идущая навстречу сволочь, коей нужно отдавать по уставу честь, витающая в воздухе вонь субординации и дисциплины. На плацу фигачили строевым старший лейтенант с капитаном, а неказистый мичман весело подбадривал их писклявым голосом:
- Више ногу, товарищи офицеры, више ногу! Уставной канкан не для слабонервных.
- Разрешите?
Андрон, постучав, просунулся в канцелярию, топнул по всей форме, так что люстра закачалась, мол, мы такие-то такие-то и прибыли за опальным сержантом Скобкиным. Приказано доставить живым или мёртвым!
- А забирайте, со всем нашим удовольствием, на хрен ли он нам теперь такой!
Сержант Скобкин и в самом деле был нынче нехорош, заморённый, похожий на покойника. Хэбэ его было невероятно грязно, эмблемы на петлицах заменены одна на автотранспортную, другая на бронетанковую, видимо, в знак протеста. Что-то сразу расхотелось Андрону в глаза ему смотреть, а уж улыбаться язвительно и, тем паче. На обратном пути, не доезжая Фонтанки, он велел водителю затормозить у шашлычной, купил без очереди бозартмы, набрал немерено хлеба и притащил в машину Скобкину - жри.
Хорст (1958)
Близилась весна, теплело, полог полярной ночи бледнел. Хорст потихоньку осматривался. Нелёгкая занесла его в самое сердце Кольского, в ссыльнопоселение, притулившееся на берегу древнего величественного озера. Километрах в трех за лесистой горой-тундрой раскорячилась мёртвая после амнистии пятьдесят третьего зона, ещё чуть дальше к югу находилось второе поселение, по соседству с ним саамский погост - то бишь, поселение, и все. На сотни вёрст только снег, сопки да тайбола - заболоченная тайга. Северный полярный круг, древняя земля саамов - Самиедна. Летом здесь не заходит солнце, вдоль сапфирно-синих ручьёв цветут хрупкие колокольчики и крохотный, ростом в ладонь, шиповник - трогательная полярная роза. Зимой властвует ночь, стоят трескучие морозы, бушуют ураганы и воют метели. Издалека над Сеид-озером на обрыве горы Куйвчорр видна огромная фигура чёрного человека. Это след ушедшего в скалу мрачного повелителя ветров и бурь Куйвы. Время от времени старец гор сходит с Куйвдрра и обрушивает лавины и ураганы, неся вечный покой тем, кого непогода застанет в пути.
Только кто по своей воле забредёт в этакую глушь? Разве что рыбаки и оленеводы, рождённые в Самиедне, да оперативный уполномоченный, засидевшийся в капитанах. Появляясь раз в три недели, он привозит "Правду" двухмесячной давности, пьёт всю ночь напролёт с местным активистом - отставным охранником с заброшенной зоны - и все порывается пойти узнать, что это за человек такой поселился у Куприяныча с Трофимовым. Только ведь брусничный самогон совсем не шутка, после него мутнеет в голове и заплетаются ноги, так что кондыбать пару километров в темноте участковому совсем не улыбается. И он продолжает пить, закусывая лососиной с тем, чтобы, проспавшись, отбыть в свой райцентр со спокойным сердцем - на вверенной ему Советской властью территории порядок. Полнейший. На сотни вёрст снег, снег, снег, ветра вой и холодные сполохи полярного сияния. Образцовая, густо выбеленная тоска.
Да уж… Поначалу Хорсту было плохо. Бешено хотелось к Марии, в вязкую тьму небытия. Самый страшный враг - память. Да ещё припадки эти, выворачивающие душу, как желудок при рвотных спазмах. Уйти, уйти, поставить точку. И лучше быстро, чтоб без боли. Однако как-то обошлось. Слишком уж была природа вокруг наполнена через край жизнеутверждающей силой, чтобы вот так, походя, спустив курок или затянув петлю, уйти от первозданного её величия. Ну и ещё, конечно, люди… Они были большей частью добрые, несуетные, не принимающие злословия и лжи. Местные - те, кто родился здесь, и пришлые - те, кто остались, невзирая на трескучий холод, собачью жизнь и амнистию. Те, которым ехать было некуда. Здесь не принято было спрашивать, кто ты и откуда. Раз пришел значит оно тебе надо, живи. Вернее, выживай… Ловилась рыбка, стучали копытами олени, добывая ягель, валились в снег, вздыхая тяжко, трехобхватные ели. Трещал мороз, белели щеки, радужный нимб окружал луну…
Трофимов с Куприянычем, правда, работали дома. Один с одержимостью буйнопомешанного часами мог не выпускать кисть из натруженных пальцев, а когда все же иссякал, шёл к знакомой лопарке по соседству с тем, чтобы сменить объятия музы на другие, не менее приятные. Другой по праву хоть и не доучившегося, но врача пользовал нарывы. чистил раны, иногда выезжал в персонально поданной лодке-кереже к роженице или на аборт. Приглашали его куда как чаще, чем шамана…
Бежало время, таяли снега, люди постепенно привыкали к Хорогу, называли меж собой кто комбайнером, кто генералом, в лицо же уважительно Епифаном. И все больше по батюшке. А что - ухватист, плечист, как начнёт лес рубить, только щепки летят. Оленя валит за рога, бревно прёт в одиночку. Вот только с бабами не живёт и самогонку не пользует, молчит, будто в воду опущенный. Смурной, снулый. Странный, однако, непонятный человек, видно, есть в нем потаённый изъян.
Изъян не изъян, а донимала Хорста меричка, только Куприяныч с Трофимовым знали, как он мучается по ночам, не спит, бродит, словно сомнамбула с бормотаньями по избе. Что слышит он, что видит широко открытыми незрячими глазами?
А в ушах Хорста знай себе ревели голоса, оглушительные, как шум прибоя - иди на север! Иди на север! Иди к звезде! Куда на север-то? Да на скалистый, видимый как бы в дымке мысок, над которым фонарём висит Полярная звезда. Во как.
Полнейший бред! И так каждую ночь на полную катушку. Прямо по Гоголю все, не хватает только чертей и Вия. Духи уже есть, в печёнках сидят. Да, что-то крепко застрял Хорст в Кольской тайболе. По идее надо было бы сменить внешность, раздобыть документы ненадёжней и бежать, бежать, бежать без оглядки - куда-нибудь в Сибирь, страна большая. Только не за кордон - там достанут, порвут на куски, у новой Германии руки длинные. А здесь разве что мудак уполномоченный из райцентра, пьянь хроническая. Тётка Дарья третьего дня так и сказала: "К моему-то опять уполномоченный припирался, самогонки выжрал - лопни его утроба! - наверно, с бадью, а уж жрал-то, жрал… Икру ему варёную подавай, а чем я, спрашивается, кобеля кормить буду? И о тебе, Епифан батькович, имел, между, прочим, интерес - кто такой, да из каких краёв, да есть ли у него какой такой документ? Нюрка-то моя тоже все о тебе справляется, и почему это Епифан батькович к нам не заходит никогда, может, посидели бы рядком, поговорили бы ладком? А может, и почесались бы передком".
Тётка Дарья, русская, неопределённого возраста бабища, крепкая, с ядрёным рельефом. Ни языком, ни женской смёткой Богом не обойдена, да и мужским вниманием не обижена - в молодости не скучала, да и теперь не бедствует, сожительствует с постояльцем, отставным конвойным старшиной. А промышляет тем, что гонит самогонку, крепчайшую, духовитую, из мёда и брусники. А вот с дочкой тётке Дарье не повезло, занюханная какая-то случилась, квёлая. Не в мать, без огня. И вроде бы все при ней, и жопаста, и ногаста, и буферяста, а не тянет её к мужикам, ей бы лучше книжку почитать, на трофимовскую мазню полюбоваться и на берегу посидеть, глядя на зеркальные воды озера. Тридцать пятый год уже пошёл дурище, о она, стыдно сказать, - девка. Что только Дарья не делала - и под офицеров зоновских её подкладывала, и под местных саамов, и под зеков даже - нет, и все. В общем, беда с ней, с блаженной. Так что, Епифан батькович, приходите, может, клюнет эта дура на генерала…
О приглашении этом Хорст вспомнил через месяц, когда вскрылось, пошло ломкими льдинами бескрайнее, похожее на море озеро. Стоял погожий по-настоящему тёплый вечер, солнце незаходящим шаром светило с необъятного молочно-голубого неба. В воздухе роилась мошкара, а сам он был неподвижен, ощутимо плотен и полон неосознанного томления - запахов травы, сосновой смолки, разогретой, наливающейся соками земли. Хороший-то он вечер хороший, да только тоскливый - Куприяныча ещё с обеда вызвали к больной, а Трофимов, намывшись в баньке, отправился к забаве, весёлой и безотказной лопарской вдове. Тошно в одиночку томиться в избе. А Хорст и не стал, надумал заглянуть-таки к тётке Дарье, даром, что ли, приглашали. Тем более путь хорошо знаком, вдоль прозрачного ручья, мимо вековых, в серых бородах лишайников елей, по пологому, сплошь пронзённому корнями склону. Главное только - не шуметь, а то выйдет из чащи хозяин Мец, чёрный, мохнатый, с длинным хвостом, да и устроит какую-нибудь неприятность… Пожив здесь, Хорст проникся уверенностью, что во всей этой чертовщине есть рациональное зерно: то ли непознанные силы природы, то ли загадки психики. Как ни назови, объяснение одно - духи. Те самые, которые так любят его и потому, если верить шаману, не уходят. Так, занятый своими мыслями, Хорст шагал по чуть заметной тропке, и та скоро привела его в лесистую лощинку, где и притулилась деревня Поселение. Домов с полёта, чуть ли не половина заброшенные, бесхозные.
Тётка Дарья обреталась на отшибе, по соседству со столетними елями. Тут же неподалёку стоял заброшенный одноногий саамский лабаз - полуразвалившимся чёрным от непогод скворечником. На драной крыше его сидело вороньё, скучающе посматривало на приближающегося двуногого. А вот немецкая овчарка, что выскочила из-под крыльца, отреагировала бурно - с рычанием, бряцаньем цепью, оскаленной слюнявой пастью.
Хорст непроизвольно отшатнулся, а дверь тем временем открылась, и на пороге появился человек в подштанниках.
- Рекс, твою мать! Пиль! Тубо! Взять! Такую мать! Заметив Хорста, он вытянулся и браво отрапортовал, перекрывая собачий рык:
- Смирно! Равнение налева! Товарищ генерал, во вверенном мне бараке все укомплектовано! Смело мы в бой пойдём за власть Советов! Эх, дорогой ты наш товарищ Волобуев…
Это был отставной конвоец-старшина тётки-Дарьин сожитель-постоялец, пьяный до изумления, в подштанниках с завязками. Пошатываясь, он ел Хорста слезящимися глазами, придурочно улыбался и из последних сил держал за цепь беснующегося кобеля.
- Ктой-то тут? Что за ор? - На шум высунулась тётка Дарья, и голос её из начальственно-командного сразу сделался ласковым. - Ой, гости дорогие, Епифан батькович! Вот уважил так уважил!
- Это же наш начальник политотдела, сам то-рищ Волобуев! - попробовал было возмутиться конвоец, но Дарья вдаваться в подробности не стала, быстренько навела порядок. Загнала овчарку под крыльцо, сожителя с глаз долой, отсыпаться, и с криками: - Нюра, Нюра, кто пришёл-то к нам! - принялась сноровисто накрывать на стол.
Сёмга, лососина, оленина, бобрятина, солёные грибы, икра, сквашенная особым образом, ядрёно пахнущая гдухарятина. Духовитый, для своих, двойного гона самогон. Прозрачный как слеза, нежно отливающий янтарём. Да, хорошо жила тётка Дарья, не бедствовала: половицы покрыты краской, в окнах стекла хорошие, на рамах шпингалеты железные, колосники и печные дверки чугунные. Не изба - дворец.
- Здрасьте вам… - Из дальнего покоя вышла Анна, дочка тётки Дарьи, опустив глаза, устроилась на лавке, глянула на гостя равнодушно, словно те вороны на лабазе.
Хорст её уже видел пару раз - так, ничего особенного, ни рыба ни мясо, нос картофелиной. Без изюминки девушка, без изюминки. На любителя.
- Прошу, Епифан батькович, к столу. - Мигом управившись, Дарья раскраснелась, утёрла вспотевшее лицо и с улыбочкой усадила Хорста на почётное место. - Чем богаты, тем и рады. Как раз время ужинать.
Стол был на карельский манер, на длинных и широких полозьях, чтобы сподручнее было двигать по избе во время выпечки хлеба или мытья полов и стен. Сейчас же он стоял в красном углу, вот только икон за спиной Хорста что-то не наблюдалось. В пришествие Христа здесь не верили, так же как и в непорочное зачатие. А ели много, смачно и в охотку, даже Нюра повеселела и занялась с энтузиазмом жареным бобром. Не гнушалась она и самогончика, чокалась наравне со всеми. И не раз, и не два, и не три… А рюмок здесь не признавали. В общем, съедено и выпито было сильно, что развернулась душа и потянуло на разговор!