- Вот я, Епифан батькович, все давно хочу тебя спросить. - Дарья отставила глухаря и трепетно, с чувством стала наливать всем по новой. - Ты вот хоть и нашенский генерал, а нет ли у тебя случаем сродственника в Германии? Я ведь не так, не с пустого места спрашиваю. - Как-то затуманившись, она встала, сотрясая пол, прошествовала к комоду. - Шибко ты машешь на фрица одного, ох и ладный же был мужик, всем мужикам мужик. - Она с грохотом выдвинула ящик, порылась, пошелестела в бумагах и вытащила пожелтевшее фото. - Весёлый был, все пел - ах, танненбаум, ах, танненбаум! А уж по женской-то части ловок был, дьявол, словно мысли читал!..
С фотографии на Хорста смотрел отец. Могучий, в шлеме нибелунгов, он словно изваяние покоился в седле, держа огромный, весом в пуд железный щит с изображением свастики. Сразу же Хорсту вспомнился рокот трибун, тонкое благоухание роз, исходящее от матери, свой детский, доходящий до самозабвения восторг. Он почувствовал холод руки Магды Геббельс, услышал её негромкий, чуть насмешливый голос: "Да, Хорстхен, да, это твой отец". Господи, сколько же лет прошло с тех пор? Он больше никогда не видел своего отца одетым нибелунгом - в основном в чёрном однопогонном мундире, перетянутом портупеей, и фуражке с высокой тульёй, эмблема - серебряный тотенкопф, мёртвая голова. И часто в обществе огромного чернобородого человека с мефистофилевским взглядом - мать говорила, что это доктор Вольфрам Сивере, начальник засекреченного института, и что они вместе с папой ищут какие-то древние сокровища. И вот - напоминает о нем сквозь года. Выцветшее, пожелтевшее, с Смятым уголком и надписью по-немецки: "Дорогой Дарьюшке, самой темпераментной женщине из всех, что я знал. А знал я немало. Зигфрид". Хорст с трудом проглотил липкий ком в горле.
- Как он умер? Когда?
- Утоп. - Дарья, бережно пряча фото, всхлипнула, и по щеке её румяной покатилась пьяная слеза. - И катер ихний утоп, и гидраераплан, и палатки все посмывало в озеро. Аккурат перед войной. Говорила ведь я ему - не езжай на Костяной, плохо будет. С этим, как его, Пьегом-Ламаем шутки не шутят. Как же, послушает он, такой-то орёл. - В голосе Дарьи послышалась гордость, слезы моментально, будто были из чистого спирта, испарились. - Ты не думай, Епифан батькович, что раз мы люди северные, дремучие, так нам и вспомнить нечего.
Она вновь продефилировала к комоду и, покопавшись, извлекла книгу, при виде которой Хорст мигом протрезвел: это был "Доктор Чёрный", сочинение А. В. Барченко. Точь-в-точь такой же, как у шамана. Мало того, с размашистой дарственной надписью на титульном листе: "Дарье Лемеховой, моей музе, вдохновительнице и утешительнице, с любовью от автора. Кольский п-ов. 1922-ой год. А. В. Барченко".
Ну день сюрпризов! А Дарья между тем налила в одиночку, тяпнула и с усмешкой Клеопатры посмотрела на Хорста.
- Вот, профессор столичный нами не побрезговал, даром что совсем девчонкой была. Ласточкой звал, душенькой, коленки целовал и все такое прочее… Потому как была не жеманница какая затхлая, много о себе не понимала. Ты-то, кобылища, когда за ум возьмёшься, с сокровищем своим расстанешься. - С внезапной яростью, рождённой самогонкой, она сурово глянула на дочь и вдруг что было сил ударила рукой об стол, так что подскочила с бряканьем посуда. - Где наследники, я тебя спрашиваю, внуки где? Кому это все? - Рука её оторвалась от стола и сделала мощное кругообразное движение. - Советской власти? Уполномоченному, суке? А?
Дочка мирно уписывала варенье - какие могут быть ответы с набитым ртом.
- Странно, - нарушил затянувшуюся паузу Хорст. - И у шамана есть такая же. Вы что же, может, знали того?
В самую точку попал.
- Знала ли этого шаманского пса? - Праведный материнский гнев нашёл-таки достойную цель. - Да через эту образину патлатую вся моя жизнь, можно сказать, пошла сикось-накось. Мы больше года с ним были в экспедиции. Он проводником, я кашеваром, что делить-то? Ладили. А потом Лександр Васильич, то есть товарищ Барченко, то ли откопал чего, то ли узнал, и проклятый тот шаман все его бумаги отвёз на Костяной, к Шаман-ели, под охрану духов. Так и сказал: "Не вашего ума дело. Не пришло ещё время". А на Лександру Васильича навёл заклятие-морок, мол, забудь все, что знал, не твоё. Ну тот и забыл - и что коленки мне целовал, и что лапушкой звал, и что в столицу за собой манил. Уехал не в себе, а мне оставил вот, - Дарья порывисто вздохнула и кивнула на Нюру, - подарочек. Я, конечно, не сдержалась тогда и к шаману - ах ты, старый пёс, такой-сякой. А он мне - рот закрой, а то срастётся. Он как пить дать и немчуру-то утопил, чтобы только на Костяной не попали. Ох хорошо, что преставился, прямая дорога ему в Рото-Абимо. Черти, Рно, с него сотую шкуру дерут.
Она ещё говорила что-то, но Хорст только вежливо кивал и слушал вполуха. Он внутренне дрожал от возбуждения - напасть на след материалов Барченко, вот так запросто, за кружкой самогона!
- Так, значит, увёз на остров, к Шаман-ели, под защиту духов? Потому что ещё время не пришло? Ну и ну, - крякнув, Хорст вытащил мочёную брусничину из чашки, сунул в рот, скучающе зевнул. - И что же они, эти духи, теперь никому проходу не дают?
- А кто и раньше-то по своей воле на Костяной совался? - Дарья оглянулась, и в голосе её, недавно разухабистом и пьяном, скользнула насторожённость. - Души заборейские тревожить? Только нойды плавали туда по своим делам… Э, постой, постой, как же это я сразу не докумекала. - Она прищурилась, словно при подсчёте денег, и уже не пьяно - оценивающе воззрилась на Хорста. - Тебе ведь, Епифан батькович, на остров надо… Ну да ладно, то дело генеральское, а мы люди маленькие. Только ведь на Костяном тебе не быть, духи не дадут, жертва им нужна. А мне, Епифан батькович, наследник нужен, страсть как нужен, внук. Так что давай, может, столкуемся полюбовно, баш на баш - я тебе Нюрку даю на остров девкой, ты мне её возвращаешь бабой с начинкой, ну а первинками её пусть эти пользуются. - Она ткнула пальцем куда-то в потолок, перевела взгляд на дочь. - Ну что, кобылища, поедешь с Епифаном батьковичем поневеститься? Когда у тебя кровя-то были?
- Идут ещё. - Нюра, отхлебнув, поставила кружку с чаем, блеклые, невыразительные глаза её быстро набухали влагой. - Почти пришли. Ой, маменька, что-то боязно мне…
- Вот и ладно, через недельку и тронетесь, как раз лёд сойдёт, - веско произнесла Дарья не терпящим возражения тоном. - Перевозчиком Васильева возьмём, пусть свой должок отрабатывает, ну а уж куда заруливать, Епифан батькович чай разберётся, дурацкое дело не хитрое. - Она снова глянула на дочь, но уже сурово, по-матерински. - Ну все, иди спать, нам с Епифаном батьковичем ещё поговорить надо.
И верно, едва та ушла, сказала воркующе:
- Ну что, посидели рядком, поговорили ладком. Можно бы теперь и передком… Но Хорст откланялся и пошёл домой.
Тим (1978)
В кинотеатре "Великан" открылся фестиваль французского кино. Заглавная лента называлась "Пощёчина". Уж не социалистическому ли реализму? В ДК имени Первой пятилетки гастролировал французский драматический театр "Компани Мадлен Рено - Жан-Луи Барро", в кинотеатре "Аврора" открылся зал стереоскопического показа, оборудованный специальной аппаратурой. Зрители надевали полароидные очки, и им казалось, что под потолком летают птицы, а между рядами кресел плавают экзотические рыбы. Не надо ни косяка с дурью, ни водочки под плавленый сырок "Городской".
В обществе стал остромодным стиль "ретро", в антикварных магазинах раскупалось все вплоть до сортовой посуды, бывшей в употреблении. Романтики старины осуществляли настоящие набеги на дома, поставленные на капремонт. Особым шиком считались каминные решётки, дверные наличники, бронзовые ручки, малахитовые подоконники. Милиция регулярно устраивала засады, мародёров показательно судили, но все новые и новые волонтёры вливались в армию любителей экзотики. Нет положительно, жизнь на месте не стояла.
Тим тоже не застаивался - бегал, прыгал, махал конечностями, исходил потом на тренировках и любовном ложе. На одной стене в его комнате были крупно написаны восемь изначальных истин карате:
- дух един с небом и землёй;
- дыхание, кровообращение, обмен веществ в теле осуществляется по принципу смены солнца и луны;
- путь заключает в себе твёрдость и мягкость;
- действовать следует в соответствии со временем и ритмом всеобщих перемен;
- мастерство приходит после постижения пути;
- правильное сохранение дистанции предполагает продвижение вперёд и отступление, разделение и встречу;
- глаза не упускают ни малейшего изменения в обстановке;
- уши слушают, улавливая звуки со всех сторон.
На противоположной стене висели портреты Фунакоси Гитина в парадном кимоно, его сына и любимого ученика Еситаки в повседневном и также было написано уже помельче: "Когда хищная птица нападает, она падает вниз камнем, не раскрывая крыльев. Когда дикий зверь нападает, он вначале приседает и прижимает уши. Так и мудрый, когда намерен действовать, кажется слегка замедленным. Нужно уметь сохранять достоинство, но не быть при этом жестоким. К силе прибегают как к последнему средству лишь там, где гуманность и справедливость не могут возобладать. Причём победить в ста схватках из ста ещё не есть высшее искусство. Победить противника без борьбы вот высшее искусство. Как хищная птица, которая нападает, падая вниз и не раскрывая крыльев, как дикий зверь, который нападает, приседая и прижимая уши".
Куда быстрей пернатого хищника падали успехи Тима в учёбе, времени на которую катастрофически не хватало. Карате, музыка, дама сердца - прекраснейшее сочетание, способное загнать в академическую могилу кого угодно. Сквозь титанические усилия, словно подбитый истребитель Тим на бреющем дотянул до сессии, исхитрился получить стипендию и, хорошо зная инициативность Зинаиды Дмитриевны, похлопотал о летнем отдыхе сам: взял вместе с Ефименковым по профсоюзной льготе путёвки в Цей, в альплагерь. Конечно, дали не сразу, заставили вначале отжиматься, бегать кросс, вступать в местную альпсекцию.
Плевать, за путёвку в горы стоимостью сорок два рубля, включая дорогу, можно и пострадать. А альпийские луга, благоухающие волшебным разноцветьем, величественные ледники, суровые, видевшие тысячелетия, заснеженные громады скал… В общем, в хоккей играют настоящие мужчины, а лучше гор могут быть только горы, на которых ещё не бывал.
Прибыв в Орджоникидзе, Тим с Ефименковым остановились в общежитии при местном турагентстве. По-спартански. Зато утром в Цей выехали с комфортом - на такси, в складчину, с альпинистами из Днепропетровска. "Волга" весело петляла по серпантину шоссе, урчал мотор, дорога подымалась в гору, крутые склоны были живописны, покрыты лесом и в одном месте украшены гигантским, выложенным из камней портретом Сталина. Автора, по слухам, по окончании работ сбросили в ущелье. Культ личности-с, дикие времена-с.
В альплагере прошли фильтрацию - новички налево, "значки" направо, разрядники вперёд, получили всякие там трикони, рукавицы, репшнуры и, познакомившись с соседями по комнате, отправились осматриваться на местности. Горы совсем рядом, лес, надо полагать, девственный, шумная, быстро текущая река. Словом, природа-мать, красота.
Любовались ландшафтами недолго. Небо как-то сразу потемнело, опустилось на землю, и в горах наступила ночь. Такая, что хоть глаз выколи. В лагере зажглись ртутные огни, а после ужина и орг-собрания был объявлен отбой, безоговорочный и незамедлительный. Вот так, дисциплина железная. Сухой закон. Никакого "керосина". Нарушителей ждёт неотвратимая кара.
И потянулась каждодневная ишачка, великая суета, подготовительный процесс по штурму пика Николаева, вершины "единица-Б". Не влезешь в гору - не получишь знак "Альпинист СССР", и как же после этого жить?
Только для Тима тренаж тут же прекратился. При выходе на "траву" - альпийские луга - он оступился, вывихнул колено и был отчислен в вольноопределяющиеся - то ли валяться в бараке, то ли шататься по лагерю, то ли помогать по хозяйству… Он выбрал нетрадиционный путь, песню понёс в массы, благо, гитара нашлась, а в клубе, устроенном в старой церкви, акустика была отличной. Вечерами, спустившись с гор, альпинистская элита собиралась здесь, зажигала старый, прокопчённый камин и приглашала Тима: "Друг, сделай, пожалуйста, что-нибудь для души!"
И Тим делал: "приморили, гады, приморили", "здесь вам не равнина, здесь климат иной", "над могилой, что на склоне, веют свежие ветра". Альпинисты слушали, фальшиво подпевая, пускали слезу и, выкурив по трубочке, уходили спать - режим. А в клубе собирались аборигены - молодые и не очень люди из хозобслуги, все как один усатые, крепкие, уверенные в движениях и речах дети гор. Они приносили с собой выпивку и закуску, приводили русских девушек, разочаровавшихся в альпинизме, и говорили Тиму, со всем нашим уважением: "Друг, сыграй, для Руслана, Делана и Беслана, которые сейчас далеко. Дёрни так, чтобы до БУРа долетело".
И Тим дёргал: про фарт, очко и долю воровскую малую, про паровоз, кондуктора и тормоза, про Москвы ночной пустые улицы, про любовь жиганскую, обманную, зазнобную. "Хорошо поёт", - умилялись, крепко выпив, джигиты, угощая, лезли чокаться с Тимом и, размякнув, подобрев, уводили в ночь русских девушек, явно не для занятия альпинизмом.
Иногда в клуб захаживали осетинские девушки, непременно группой, и обязательно с чьим-нибудь братом, почтительно смотрели на Тима и робко просили акына спеть чего-нибудь про любовь. Ну он и пел про любовь…
Потрескивали, перемигиваясь, уголья в камине, звенела скверная, не строящая на полтона гитара, вибрировал подхватываемый эхом медоточивый глас Тима, и в результате всех этих музыкальных экзерсисов к нему подкралась беда - в него влюбилась первая окрестная красавица, старший повар Света Собеева. И, естественно, не в силах сдерживать страсть, стала одаривать его знаками внимания.
Каждый вечер на ночь глядя к Тиму подходил весёлый сорванец, младший брат Светы, заговорщицки улыбался и тихо говорил:
- Идти надо, уже ждут.
В кромешной тьме они спускались на берег речки, где у догорающего костра сидел угрюмый абрек, старший брат Светы и недобро щурился на огонь.
- Здравствуй, русский. - Он протягивал Тиму крепкую, татуированную руку, придвигал трехлитровый бидончик с мясом, доставал шампуры и начинал готовить шашлык. - Сейчас хавать будешь.
Южное гостеприимство так и сочилось из него.
- Здравствуйте, Тимоша…
Нарядная и красивая являлась Света, кидала воровато влюблённый взгляд и, не поднимая больше глаз, принималась хлопотать по хозяйству, раскладывать сыр, помидоры, зелень,
Когда все было готово, она отодвигалась в сторону и, тяжело вздыхая, ждала, пока абрек напотчует Тима шашлыком, аракой и прочими изысками осетинской кухни. Все происходило в тишине, потому как Света согласно статусу молчала, а у её брата было как-то нехорошо с русским. Иногда, впрочем, абрек приводил кунака, тощего, тоже татуированного джигита. Вот уж тот-то был балагур и весельчак, с хорошо подвешенным языком и скучать не давал, правда, рассказывал все про коломенский централ да постоянно заводил одну и ту же песню: "А мальчонку того у параши барачной поимели все хором и загнали в петлю…".
Попировав, возвращались в лагерь, и наступала пора прощания.
- Давай, до завтра.
Мужчины жали Тиму руку. Света вздыхала со страстной неудовлетворённостью, яркие, неправдоподобно крупные звезды весело подмигивали с графитового неба. Вот такая любовь, по закону гор, с набитым брюхом.
Раздобрел Тим от такого житья, приосанился, на всю оставшуюся жизнь наелся жареной баранины. Юрка Ефименков, замученный и злой, с завистью косился на него и утешался только тем, что страдает не зря и скоро станет альпинистом СССР.
И вот день икс настал. Участники восхождения, на славу экипированные, запасшиеся сухим пайком, под руководством опытных инструкторов приступили к покорению вершины, И скоро выяснись, что гора очень пологая, с вырубленными кое-где для удобства подъёма ступенями. Какой там гурм, какая там романтика!..
При расставании согласно древнему обычаю Тиму поднесли дары: Света презентовала личное, в полный рост фото с трогательной надписью: "Любишь - храни, не любишь - порви", абрек - замечательный, сделанный из напильника кынжал с трехцветной наборной ручкой, кунак - шёлковую фочку, носовой платок, разрисованный впечатляюще и ярко: тюремное окно с решёткой, плачущий зек за ней и сверху на муаровой ленте надпись золотыми буквами: "Кто нэ бил лышен свобода, тот знаит ые цына".
И вот - снова прищур Отца народов на отвесной скале, ночь в Орджоникидзе на полу с рюкзаками в изголовье, тряские плацкарты поезда…
Хорст (1958)
- Нет, дорогие мои, что бы вы ни говорили, а движущая сила эволюции это влечение полов. - Трофимов трепетно, с вдохновенным лицом отрезал на два пальца сёмги, понюхав, крякнул, в упоении вздохнул и истово заработал челюстями. - М-м-м, амброзия, хороша. Ну и засол. Так вот, взять хотя бы, в частности, искусство. Что творения титанов Древности, что гений Леонардо, что шедевры мастеров пленэра, все это гипертрофированный, правда, сублимированный в нужное русло банальный половой инстинкт. Нужно отдать должное Фрейду, он трижды прав.
Огромному жизнерадостному Трофимову было совсем не чуждо все человеческое, и он любил поговорить о необъятном, таинственном как космос влечении полов. Как говорится, и словом, и делом.
- Да нет, наверняка все не так просто, - Куприяныч хмыкнул и облизал жирные, благоухающие сёмгой пальцы. - Леонардо-то твой, Андрей Ильич, был, между прочим, педерастом, то есть человеком с патологической направленностью полового инстинкта. Тем не менее "Мадонну Литту" написал. Нет, думаю, дело не только в сером веществе гипоталамуса, не только в нем. А рыбка и в самом деле задалась, засол хорош. А, Епифан?
- Угу, - лаконично ответил тот и ещё ниже наклонил гудящую больную голову - после вчерашнего у Дарьи она раскалывалась на куски. - А что это за мода здесь таскать девиц на Костяной? - Он мученически разлепил сухие губы. - На берегу, что ли, нельзя…
- Э, голубчик, вот вы о чем, - обрадовался Трофимов. - Собственно, принесение девственности в качестве жертвы это древний, уходящий корнями в тысячелетия обычай. Все логично - положить на алтарь богов самое ценное, а потом что-то попросить взамен: покровительство, охрану, процветание, здоровье. Наверняка не откажут. Девушки-египтянки отдавали свой гимен Осирису, моавитянки - Молоху, мидийки - Бегал-Пегору, волонянки - Мили-датте, гречанки же - конечно, Афродите. Здесь же красавица жертвует своё сокровище духам. Девственность на Севере обуза. Ни на игрища не сходишь, ни мужа не найдёшь - парни рассуждают так: зачем ты мне такая нужна, если раньше на тебя любителя не нашлось…
Он не договорил, на улице послышался треск приближающегося мотоцикла, как машинально отметил Хорст, американского "харлея-дэвидсона". Заокеанская трещотка эта мгновенно разорвала тишину, нарушила очарование утра и неожиданно заткнулась как раз под самыми окнами, будто в глотку ей забили кляп.