10
Из Львовской картинной галереи Турецкий и Грязнов отправились к Самойленко, обещавшему навести справки об уцелевших родственниках и соседях Мстислава Шермана. Улов нельзя было назвать сногсшибательным. Мстислав и его семья были уничтожены, соседи разбрелись по городам и весям, некоторые давно обретались в Польше или в еще более отдаленных заграницах. Очевидно, несмотря на прекрасную архитектуру Львова, не все считали его подходящим местом жительства.
- Ну ось, е тут одна жиночка, - вяло пробубнил Петро, чьи дружеские чувства заметно расхолаживала необходимость оказывать друзьям услуги без отрыва от работы. - В войну дивчинкою була, але це неважливо. А головне для вас, що вона усе життя де жила, там и живе. У доме, де Шерман жив!
Турецкий со значением взглянул на Грязнова, у которого не вызвало особого энтузиазма это замечание.
- А как ее зовут?
- Го… якась Голота. София.
- Вперед, Саня, - тяжело поднялся Слава. - Волка ноги кормят!
Пользуясь туристической картой и указаниями Самойленко, Турецкий и Грязнов добрались до дома, где жил Мстислав Шерман. До войны респектабельный невропатолог, гордость львовской медицины, занимал целый этаж и имел возможность щедро предоставить брату несколько комнат. Сейчас четыре этажа дома, который снаружи смотрелся шедевром архитектуры, украшенным статуями, гипсовыми венками и узорными завитушками, делились по отсекам квартир: как велел горсовет, не больше трех комнат на семью. Но и это временно. Как предупредил Петя Самойленко, по долгу службы находящийся в курсе всех городских планов и происшествий, жильцов скоро выселят, а дом изнутри переоборудуют, чтобы устроить в нем филиал банка. Очевидно, такие вещи происходят не только в Москве.
Вход в подъезд ограждал домофон. Все, как положено.
- Пани София Голота? - спросил Турецкий, нажав кнопку напротив нужной квартиры. - Моя фамилия Турецкий, я хотел бы побеседовать с вами о художнике Шермане…
- Заходьте, будьте ласка… то есть заходите, пожалуйста, - охотно, даже слишком охотно отозвался женский контральтовый голос, и домофон запищал сигналом, позволяя войти.
- А правильно все-таки, Сашка, - прокомментировал Грязнов, отмеривая ногами длинный пролет на лестнице, покорябанные перила которой поддерживались фигурными основами, - ввели на Украине это обращение: "пан", "пани". Ну, им легче: у них Польша под боком, а в Польше "панами" друг друга величали даже при социалистическом строе. А у нас, хоть тресни: "мужчина", "женщина"… Так, пожалуй, и не удастся нам с тобой при жизни побыть в России полноправными господами.
Откликаться на "мужчину" Турецкому тоже не нравилось, но он считал, что господином человека делает не обращение.
- Что такое, вот беда: все полезли в господа. И при этом ни один сам себе не господин, - процитировал он. - Это, Слав, какой-то немецкий классик написал, мне Нинка вслух прочитала…
У двери на четвертом этаже дискуссию о господах вынужденно прервали. В ответ на звонок дверь моментально распахнулась: пани Голота подкарауливала в прихожей. Она оказалась дамочкой лет шестидесяти с солидной комплекцией гоголевской Солохи и чрезмерно приветливой улыбкой на не по возрасту малиновых губах. Голота проводила гостей в комнату, заставленную всякими вазочками, шкатулочками, статуэточками, и там, усадив на старый кожаный диван, к которому они сейчас же прилипли брюками, принялась с удовольствием завзятой болтушки отвечать на их вопросы.
Пана Бруно Шермана она помнит. Помнит, как дразнили его во дворе дети: "Оврияш! Оврияш!" - и разбегались, стоило ему на них взглянуть своими белыми глазами. Оврияш - так называется великан в местных сказках. Бруно был высокий, и глаза уж очень пронзительные. Во время войны, в начале июля, его увели немцы, и вроде бы он пропал. А зимой 1941/42 года Любка, что сидела с ней в школе за одной партой, выдала секрет. Оказывается, он живет у ее матери, тети Фимы, пишет портрет жены коменданта. Только тс-с! Она бегала к Любке в гости, и там они подсмотрели… вот ужас! Картину, которую Бруно писал с комендантши. Такая страшная!
- Чем же она вас пугала? - невольно удивился Турецкий. - Обычный портрет женщины с детьми…
- А так вы про ту, что в музее? Та - нет, та не страшная. Но была и совсем другая картина.
- Какая? - уточнил Турецкий. Спина у него похолодела от предчувствия. Он ощутил, как рядом напрягся Грязнов.
- С адом и с ангелом. Самый настоящий ад, посредине гора… Что такое? Вам плохо? Принести воды?
- Нет, пустяки… Очень жарко… Да, если можно.
Воду Турецкий выглотнул единым махом, не разобрав, была она из-под крана или минеральная.
- Опишите, опишите эту картину! Где вы ее видели? Когда?
…В тот день девочек рано отпустили из школы: учительницу вызвали в комендатуру для заполнения каких-то документов. Маленькой Софке не хотелось идти домой, игры на свежем воздухе тоже исключались из-за того, что резко похолодало и в лицо хлестала снежная колючая крупа, поэтому она обрадовалась, когда одноклассница и подруга Любка позвала ее в гости. Тетя Фима, Любкина мама, позволила им играть в куклы возле печи.
"Только по дому не бегайте, - предупредила она. - Из комнаты ни шагу".
Любка подмигнула Софке, и та понимающе улыбнулась в ответ. Конечно, это из-за оврияша, который теперь снимает комнату у Любкиной матери.
Девочки сами не горели желанием встречаться с оврияшем. Их тряпичные дочки наряжались, ходили друг к другу в гости, церемонно пили чай из довоенного набора кукольной посуды. Тетя Фима, убедившись, что они тихо играют, ушла стирать белье. Тут Любке приспичило на двор. Возвратилась она с круглыми глазами.
"Софка, скорей! Там такое!"
Софка подумала, что подружка ее разыгрывает, но непритворное волнение Любки передалось и ей. Вдвоем они на цыпочках выбрались из комнаты и прокрались в конец коридора, где у тети Фимы был чулан…
- Кладовка со всякой всячиной? - уточнил Грязнов.
- Кладовка. Только не со всякой всячиной, а пустая. На полу кисти, банки с краской. Я даже не поняла, что Любка хочет мне показать, как она меня в бок ткнула: "Задери голову!" Я задрала, и у меня подкосились ноги…
…Это была непередаваемо страшная картина. Настолько страшная, что при первом взгляде невозможно было не зажмуриться. Но потом невозможно было не открыть глаза, и после этого смотреть уже на нее и смотреть, потому что она была прекрасна. Страшная и прекрасная, она впечатывалась в память на всю оставшуюся жизнь, и по сей день пани София не в состоянии забыть того, что было изображено на прикрепленном к потолку холсте.
Центральная часть представляла собой знаменитую львовскую гору, нарисованную одновременно условно и так, что девочки ее сразу узнали. По склонам горы спускались обнаженные, окутанные длинными черными волосами еврейские девушки. Страдание изуродовало их лица, превратило в обезьяньи мордочки - тем более человеческими и скорбными смотрелись огромные плачущие глаза. Вереницы девушек погружались в подземные области, похожие на ячейки сот, где пылали топки печей. И среди всего этого мрака и ужаса реял на фоне горы ангельский лик. Лицо белокурой женщины и одновременно лицо ангела. Рядом с ним два ангелочка поменьше, словно бы мальчик и девочка. Это была не просто картина, это было окно в другой, самостоятельный мир, и Софке показалось, что он сейчас обрушится на нее и раздавит.
Тут в коридоре раздались шаги оврияша. В панике девочки бросились бежать. Софке мерещилось, что оврияш, если догонит, сотворит с ними что-то жуткое, свернет шеи, как цыплятам, или утащит в нарисованный на потолке ад. Сейчас-то она понимает, что преследуемый еврей-художник должен был бояться этих детей больше, чем они его…
Турецкому не надо было сверяться с каталогом произведений Шермана, чтобы сообразить, что ничего подобного описанной картине нет ни в одной коллекции, ни в одном музее мира.
- И вы столько лет молчали об этом шедевре? - спросил он. - Не обращались ни в Львовскую картинную галерею, ни к специалистам?
- Позвольте, - возмущенно вздернула подведенные карандашом брови пани Голота, - я лишь недавно узнала, что нашего оврияша за рубежом признали великим художником. К тому же детские воспоминания… вы знаете, какие они расплывчатые! То ли было, то ли не было, не разберешь.
Повисло неловкое молчание. Пани Голота, исчерпав сведения, чего-то ждала.
- Ну, - первой прервала она затянувшуюся паузу, - какова ваша цена? Те, которые приходили перед вами, заплатили мне сто пятьдесят долларов.
- Перед нами? А кто к вам приходил? - дуэтом завопили Грязнов и Турецкий.
- Ну откуда же мне знать? Тоже двое мужчин. Назвались непримечательными русскими фамилиями, вроде бы Иванов и Петров. Документов своих не предъявляли, так же как и вы, панове…
- Как они выглядели?
- Совершенно разные. Один такой подтянутый, худощавый, интеллигентный. В очках с позолоченной оправой. Другой - ну вылитый бандит! Бритоголовый бандит. На лбу, вот тут, шрам треугольный, вроде как кожа была содрана.
- Во что одеты?
- Интеллигентный - во что-то серое, бритоголовый - в светлое… Нет, не помню! Я плохо разбираюсь в мужских модах.
- Когда они приходили?
- Вчера, с утра. Примерно в то же время, как вы.
- Слава, - сказал Турецкий, - возмести пани Софии текущие расходы.
- На всякий случай, - посоветовал Грязнов, отсчитывая деньги из командировочных, - не открывайте больше дверь всяким русским и нерусским мужчинам. И молчите про картину на потолке, как до сих пор молчали. Мало ли что.
Грязнов и Турецкий скатились с лестницы, будто за ними черти гнались.
- Куда мы бежим? - отдыхиваясь на ходу, спросил Слава. Генеральское брюшко и любовь к пиву не способствовали марафонским забегам.
- Домой, - не останавливаясь, просветил его более тренированный Турецкий. - То есть к Васильевне.
- Зачем?
- Выяснить, что случилось с картиной на потолке.
Марафонский бег на многолюдной львовской улице плавно перетек в ходьбу, правда для Славы Грязнова тоже достаточно марафонскую.
- Эта картина не значится ни в одном каталоге, - продолжал давать пояснения Турецкий, - а значит… значит, можно предположить, что она так до сих пор и висит на потолке, замазанная белилами.
- А все-таки зачем?
- Откуда мне знать, зачем? Может, художник хотел скрыть свое произведение.
- Нет, бежим-то мы зачем? Ну, висела она на потолке чулана лет сорок или сколько там, не может еще час или два повисеть?
- А затем, Слава, что нас опережают. Не исключено, что уже опередили. Неизвестные молодчики хотят захватить картину первыми. Не они ли вчера ломали кусты у бабки Васильевны?
- Мы же их спугнули.
- Не скажи, Слава. Их так просто не спугнешь.
11
Денис посмотрел на часы. Время приближалось к семи. А место, где он сейчас находился, располагалось не так уж далеко от коммунальной квартиры, где завязалась вся история. Заехать, что ли, к Семену Семеновичу? Тело требовало холодного душа и крепкого сна, но оно претендовало еще кое на что, и это кое-что могла ему дать проживающая в квартире Семена Семеновича Настя. В прошлый раз она показалась ему слишком робкой, не расположенной завязывать отношения с мужчинами. Так ведь она еще не распробовала фамильного грязновского обаяния! Тогда, на кухне, он, должно быть, много выпил: сидел и хлопал глазами. Ничего, в этот раз будет напористее.
Семен Семенович был много пожившим, мудрым человеком. Поэтому он сразу не поверил в то, что Дениска навестил его после напряженного рабочего дня только затем, чтобы скрасить его одиночество. Кивнув на дверь Настиной комнаты, Моисеев прошептал:
- Занимается. Чертит, кроит… Бог ее знает, что в ее профессии нужно! Иди, отвлеки ее.
- Зачем же я буду отвлекать? - застеснялся Денис.
- Затем, что девушкам нравится, когда их отвлекают. Иди, не манежься! - И, чтобы сгладить колебания, Семен Семенович сам постучал в дверь: - Настенька, это мы!
Настя подняла оленьи глаза. Атрибуты портняжного ремесла окружали ее, словно маскарадные принадлежности. Ворох разноцветных тряпок на кровати, манекен у окна, круглая коробка из-под леденцов, откуда сыпались иголки и булавки. На стене самодельный, написанный от руки плакат: "Ты должна работать!" А ниже - распечатанная на принтере картинка: полупроглоченная аистом лягушка душит его за длинную шею; подпись красными буквами: "Никогда не сдавайся!" А Настя, оказывается, барышня с характером… Денис забыл о своей напористости и опять смутился, что было для него крайне нетипично.
- А я вас пригласить зашел, - с разбега ляпнул он, думая, что его сейчас точно прогонят. Но Настя не только не прогнала, но и подбодрила:
- Пригласить? Очень рада…
- А может, чаю? - встрял Семен Семенович.
- Я собирался пригласить вас в кафе…
- Спасибо, - Настя повернулась к манекену. - Только можно завтра? А то у меня срочная работа для одной актрисы.
Семен Семенович, убедившись в том, что чая здесь не хотят, тактично испарился.
- А вы и для актрис шьете? - Денис обрадовался способу поддержать разговор. - А вот эту куклу тоже вы сшили? - поднял он со стола куклу с фарфоровой головой, чьи черные волосы и разрез темных глаз очень напоминали Настю.
- Нет, куклу мне подарили в ателье, куда я устроилась сразу, как приехала в Москву. На прощание…
- Вы оттуда ушли?
- Да, так получилось. И не только оттуда. Трудно найти перспективное место работы с моей профессией.
О начальнике, готовом превратить неперспективное место в перспективное, но с одним условием, Настя умолчала.
- В Москве везде не сахар, - дружески сказал Денис. - Мне-то помог дядя Слава, но и сам должен был доказать, что я на что-то гожусь. Вот, по сей день доказываю. У меня частное охранное предприятие "Глория".
- Вы сыщик?
- Вроде того.
- А я в детстве мечтала стать милиционером. Кем я только не мечтала стать! А стала модельером. И никому, видно, модельеры не нужны, особенно из Барнаула. В Москве своих девать некуда…
- Неправда, Настя! - горячо прервал ее Денис. - Я тоже думал: кому я тут сдался, парень из провинции? А теперь присмотрелся и понял: провинциалы Москве нужны. Они трудятся, как звери, они зубами вгрызаются в самые трудные задания. Москвичам все дано от рождения, поэтому они живут расслабленно, очень себя берегут. Провинциалу пробиться труднее, но ведь в этом и плюс! Пока пробьешься, столько усилий затратишь, что после уже ничего не страшно. Станете знаменитым модельером, Настя, вспомните мои слова. Сужу по своему опыту…
Денис рассказывал, сколько трудностей ему пришлось испытать, прежде чем он возглавил частное агентство "Глория". Настя не перебивала, в то время как ее быстрые тонкие руки с короткими ухоженными ногтями словно сами по себе резали ткань, измеряли, сшивали. В этих действиях не было невнимания к собеседнику, не было желания поскорее выпроводить его. Наоборот, Денис чувствовал себя так, словно очутился дома, где его слушают, занимаясь повседневными делами, и от этого все, что его тяготило, отступает, становится неважным и смешным. Мало ли что там было в прошлом! Дальше все обязано быть хорошо.
Семен Семенович за стеной старался тише шелестеть налоговыми декларациями, хотя ему было прекрасно известно, что старинные стены не пропускают случайных звуков: чтобы за стеной тебя услышали, надо опрокинуть шкаф или выстрелить из ружья. Однако слышимость через фанерную дверь была отличная, и прощание в широкой коммунальной прихожей от его ушей не ускользнуло.
- Значит, договорились. Завтра, в восемь вечера, ресторан "Вазисубани".
- Спасибо, Денис. Я приду обязательно.
- Это тебе спасибо. Только приходи, не обмани.
"Хорошие дети. Только бы друг друга не обманули", - точно заботливый дедушка, мысленно сказал Семен Семенович.
В течение четырех дней неутомимый Агеев взял в разработку всех московских антикваров, а также оценщиков в букинистических магазинах, где есть отдел искусства. От книжной пыли одолевал насморк, перед глазами мелькали фарфоровые пастушки в широкополых шляпах и с посохами, кивающие головами китайские болванчики и многорукие бронзовые индийские божества, похожие на вертикально поставленных крабов. Линия не сулила особых достижений: за четыре года оценивавший картину антиквар мог ее забыть, если только она не была особенно ценной, мог уйти на пенсию, умереть, мог просто расстаться с работой и исчезнуть. Задача осложнялась не только тем, что приходилось выяснять адреса покинувших свое место антикваров, но и тем, что некоторые магазины успели ликвидироваться или перекочевать. Но это была необходимая часть обычной работы, и Агеев делал ее, не жалуясь на усталость.
И ему улыбнулась удача. Однако на пути к ней его подстерегала неожиданность.
Нет, Агеев не страдал заблуждением, что антикваром должен быть пропахший пылью столетий субъект, постоянно употребляющий выражения вроде "Да-с, батенька". Впечатления ближайших дней исчерпывающе доказывали, что люди, чьей специальностью являются произведения искусства, могут иметь любую внешность, возраст и пол. И все-таки он был удивлен, когда, направляясь к свободному эксперту Калиниченко Е. А., услышал из-за двери тонкий, почти детский голосок: "Минутку, погодите, я открою". Послышался скрежет снимаемой цепочки, и в просторной прихожей, на фоне старинного овального настенного зеркала, ему предстала девочка лет двенадцати, в джинсах, обтягивающих ее тощие кривоватые ноги, в перепачканной яичным желтком пестрой маечке, прижимавшая к себе пухлого младенца. Из прихожей открывался вид на две комнаты, обставленные мебелью XIX века, и вход в еще одну комнату прятался в глубине второй.
- Калиниченко Елена Анатольевна - это я, - торопливо ответила хозяйка все тем же тоненьким голосом и сейчас же переключила внимание на младенца.
Отступив на шаг, Агеев понял, что освещение сыграло дурную шутку: перед ним, несомненно, была не девочка, а женщина, и даже, как доказывали морщинки вокруг глаз, не самая молодая. Но, очевидно, как мама она была молода и с гордостью демонстрировала миру свое новоявленное сокровище. Сыщик сделал младенцу "гули-гули", чем завоевал расположение Калиниченко.
Услышав, что привело к ней Агеева, Елена Анатольевна свела белесоватые бровки. Усадив гостя на стул, рядом с которым красовался ярко-оранжевый пластмассовый горшок, она долго рассматривала фотографию, где Степанищевы прежних лет щурились навстречу солнцу на фоне знаменитой вывески, которую Агеев, ни разу не увидев в оригинале, уже успел возненавидеть.
- Конечно, я помню это произведение искусства, - закричала Елена Анатольевна, стараясь своим слабеньким голосом перекрыть вопли ребенка, недовольного тем, что он выпал из центра внимания взрослых. - Такое нечасто встречается в нашей работе. Я спросила, есть ли у него документы на эту картину. Он сказал, что нет, что это семейное достояние. Предъявил свой паспорт… Гришенька, помолчи же ты, дядя ничего не слышит! Ай-ай-ай, как не стыдно мальчику… Подождите минутку, я его успокою.
- Елена Анатольевна, - Агееву было некогда ждать, кроме того, рев младенца крепчал, - насколько ценная эта вещь?