- Я затруднилась ее оценить, но было несомненно, что это произведение одного из мастеров русского авангарда. Выдающегося мастера! Надпись указывает на то, что эта вещь писалась на заказ, в соответствии со вкусом заказчика. Знаете, в свое время гении русского авангарда были небогаты и охотно подрабатывали такими мелочами, как реклама, вывески…
- Почему же мелочи? - возразил Агеев. - На рекламе сейчас мощняцкие бабки зашибают… Ох, извините, увлекся.
- Ничего-ничего, - любезно улыбнулась Елена Анатольевна, пробуя заткнуть младенцу рот соской. Соска явно не годилась на роль кляпа. - В то время картина стоила недорого. Зато сейчас за нее можно было бы получить от двадцати до ста тысяч долларов.
Агеев присвистнул.
- И это не предел, - Калиниченко осталась довольна его реакцией. - Все зависит от авторства. Фальк довольно часто встречается, Ларионов или Гончарова более редки, к тому же они были обеспеченными людьми и вряд ли стали бы тратить свой дар на подобные прикладные вещи. Но если…
- Погодите-ка, - перебил Агеев. Несмотря на неприязнь к делу русского авангарда, фамилии Фалька, Ларионова и Гончаровой навязли за последнее время у него в ушах. - Они все входили в "Бубновый валет", ведь правда?
- О, а вы, оказывается, разбираетесь в истории русского изобразительного искусства, - удивилась Калиниченко. - У вас все сыщики такие образованные? Сейчас, Гришунюшка, погоди, мой мальчик, дядя сейчас уйдет. Слышишь? Прекрати сейчас же! Маме нужно поговорить с дядей! А что еще вы хотели бы узнать?
- Вы направили человека, который принес вам эту картину, к кому-нибудь еще?
- Я сказала, что, если ему нужно проконсультироваться более точно, стоит обратиться в Музей русского авангарда. Там трудятся отличные специалисты, вооруженные современными методами исследования. Он поблагодарил за совет, заплатил, сколько положено, и удалился.
- И все?
- Больше мне добавить нечего. Гришенька, маленький, потерпи еще минуточку, дядя уйдет, и мы с тобой будем ням-ням. Сделай дяде ручкой. Дядя уходит, - повторила она, с намеком посмотрев на Агеева, и тому не оставалось ничего другого, как действительно уйти. Тем более он узнал все, что нужно.
Закрыв за ним дверь на два замка и щеколду, Елена Калиниченко поспешно сунула сына в кроватку, предоставив ему реветь, сколько заблагорассудится, сама же побежала к телефону на подзеркальном столике и набрала номер, который давно уже не набирала и по которому ей было сказано больше не звонить.
- Алло! Позовите, пожалуйста, господина Пескова. Скажите, что звонит Калиниченко… Ка-ли-ни-ченко, Елена Калиниченко. Алло, Евгений? Здравствуй, это я, Лена. Я по важному делу. Абрам ничего не передавал для меня?
Тем временем Агеев отправился в Музей русского авангарда. Не моргнув глазом проник сквозь стеклянные грани вестибюля, ненадолго задержался возле образцов современной скульптуры. Козыряя на всех этапах пути удостоверением, проник в служебные комнаты. Николай Алексеевич Будников занимался неслужебным делом: беседовал с братом. По крайней мере, Агееву в первый момент показалось, что эти худощавые, русоволосые, подтянутые мужчины очень похожи друг на друга, правда, один был в очках, а другой без очков. Тот, что в очках (именно он-то и был Будниковым), при виде нового гостя поспешно попрощался с предыдущим, который откланялся со словами: "Ну, до скорого, Коля, как-нибудь на днях срастемся". Когда он проходил мимо Агеева, тот отметил, что вблизи у этих двоих совершенно разные черты лица, но в общем облике есть что-то похожее. Ничего удивительного: мало ли на свете похожих людей!
Сотрудника "Глории" Будников принял радушно и, кажется, собрался опять что-то красочно рассказывать о картинах и скульптурах из собрания Музея русского авангарда. Однако Агеев быстро перевел разговор на интересующую его картину.
- Какую картину? - улыбнулся Николай. - Через мои руки в год, да что там, в неделю, в месяц проходит столько произведений искусства, а вы хотите, чтобы я помнил картину, которую принесли на экспертизу пять лет назад!
Веселость искусствоведа показалась Агееву наигранной. Человеку, конечно, нетрудно забыть, чем он занимался пять лет назад, но профессиональная память у него была отменная, что он продемонстрировал в беседе с предшествующим посетителем, сыпя датами и терминами.
- Вот эта картина, - ткнул он Николаю копию старинной фотографии. - "Степанищев и K°". Неужели и сейчас не вспомнили? Вы делали экспертизу по просьбе вашей знакомой, Елены Калиниченко.
Показалось Агееву или нет, что упоминание имени Калиниченко заставило Будникова вздрогнуть и поморщиться?
- Леночка Калиниченко… Да, сейчас припоминаю. Как же, великолепный натюрморт. Я назвал его: "Натюрморт с желтым хлебом". Ведь это Шерман, несомненный Шерман! Результаты анализа краски и холста также свидетельствовали о подлинности. Я сообщил владельцу, какую ценность для искусства представляет его собственность, но его это не волновало. Он спрашивал только о цене. Я приблизительно оценил натюрморт в двадцать пять тысяч долларов, и владелец его унес. А жаль, отличный экспонат мог бы получиться для музея.
- Николай Алексеевич, - Агеев обязан был спросить, - кому вы рассказывали о картине?
- Никому, - заявил Будников без тени колебания. - Экспертиза была сделана по личной просьбе, в приватном порядке. Если бы владелец пожелал открыть свое полотно миру, я бы ему посодействовал, но он не захотел. К сожалению, лишь немногие владельцы картин склонны идти навстречу тем, кто желал бы увидеть их сокровища. А как будто бы интеллигентный человек!
- Что владелец был убит, - сотрудник "Глории" шел напролом, - вы не знали?
- Узнаю от вас. Какое несчастье! Картина, конечно, пропала?
- Что именно вы называете несчастьем: то, что человека убили, или то, что вывеска пропала?
- И то и другое, но… Жизнь человека кратковременна, а произведение искусства способно жить века. Как музейщик, я в первую очередь подумал о картине. А человек… Ведь он был чужим для меня.
- Вам что-нибудь известно, что после стало с картиной?
- Насколько я знаю, это полотно больше не появлялось ни на выставках, ни в экспозициях.
- Николай Алексеевич, как вы считаете: кто еще, кроме Калиниченко, мог знать о вывеске?
- Знакомые владельца. Другой возможности я не усматриваю.
Агеев напряг мозговые извилины. Повальное сумасшествие по поводу живописи, бушевавшее в стенах агентства "Глория", помимо его желания наградило его кое-какими нужными познаниями.
- Послушайте, господин Будников, а если вы исследовали картину, то есть этот самый натюрморт, то должны были выписать сертификат? Старик, наверное, сам попросил вас об этом? Ведь если он собирался продавать картину, то сертификат ему требовался позарез.
- Ну… да.
- Если не трудно, - со стороны Агеева это было чистым наитием, - не могли бы вы составить списочек всех картин, которым вы подписали сертификаты?
- Вы меня в чем-то подозреваете?
- Ничуть. Возможно, списочек нам пригодится. А возможно, и нет. В любом случае мы вас заранее благодарим.
12
- Ефимия Васильевна! Васильевна! Эй! Ого-го!
Васильевна открывать не спешила, и Грязнов с Турецким воспользовались прежним способом: сиганули через забор. Открытая дверь дома Васильевны зияла. На пороге снова остались отпечатки кроссовок сорок второго размера, запачканных штукатуркой. На полу в коридоре валялись какие-то осколки, обломки, краснела подсыхающая лужа подозрительной липкой жидкости.
- Готово дело, - резюмировал Турецкий. - Пришили старушку.
Грязнов небрезгливо наклонился. Посреди красной жидкости желтели крохотные зернышки.
- Малиновое варенье, - сказал он.
Из чулана донесся шорох. Упорно не желающая откликаться Васильевна снова возводила там баррикаду из хлама, который неизвестная сила разметала по всему коридору. Вот только банки с малиновым вареньем в кладовке уже не окажется.
- Ось, - попыталась оправдать свои действия Васильевна, - прибираюсь трошки.
Штукатурка, которой бабка была осыпана с головы до ног, придавала ей бледность ожившей покойницы. Турецкий и Грязнов синхронно задрали головы. Над ними темнел ободранный потолок чулана.
Трудно передать, что испытал Турецкий, когда уверился, что картина ускользнула от него. Это было больше, чем обычное разочарование в работе следователя. С той минуты, когда он узнал о существовании связи между его снами и содержанием произведений Бруно, жажда добыть или хотя бы увидеть необыкновенную картину стала вопросом не его профессионального престижа, не денег, которые он хотел получить, а личного участия. Родилась уверенность, что стоит ему увидеть нарисованные на холсте ад, печальных девушек и ангела, как кошмары прекратятся, а депрессия исчезнет безо всяких таблеток. Произойдет ли это когда-нибудь?
Наверное, у него было такое страшное лицо, что Васильевна перестала наконец валять дурочку и рассказала все, как было, от начала до конца.
Что там пан Бруно малевал в ее кладовой, на потолке или в другом месте, она на протяжении всех этих лет ведать не ведала. Он в чулан ходить не позволял, а когда закончил, заново его выкрасил. А ей-то что? Васильевна этот самый чулан каждый год белила, пока вдруг целое столпотворение народищу не напало на ее скромный дом. В тот самый день, когда пришел Петро поселять в ее дом Сашу и Славу, заявились к ней какие-то двое…
- Один в очках, другой - бритоголовый качок? - подсказал нетерпеливый Грязнов.
Слово "качок", видно, не было старухе знакомо, но, сообразив по смыслу, она согласилась:
- Эгеж. Оце воны и е.
Несмотря на возраст, глаз на одежду у Васильевны оказался приметливее, чем у более молодой Софии Голоты. Недаром столько лет проработала прачкой. В результате подробного допроса она описала, что интеллигентный, который пониже ростом и худощавее, одет был в серый костюм и носил серый с металлическим блеском галстук. Качок носил светло-бежевые свободные мятые штаны и белую рубашку с двумя вышитыми на груди скрещенными теннисными ракетками. Вдохновленный удачным началом, Слава предпринял попытку составления импровизированного фоторобота, однако потерпел фиаско. Очевидно, приметливость Васильевны распространялась только на тряпки, в ущерб чертам лица, и разнообразные носы и подбородки, которые приставлял к очкам на листе бумаги Слава, встречали одну и ту же реакцию:
- Мабуть так. А мабуть ни. Дуже стара я стала…
Эти двое так настойчиво рвались в ее дом, что Васильевна, приняв их за грабителей, чуть не подняла шум на всю округу, но они заткнули ей рот зелеными бумажками на сумму пятьсот долларов. Васильевна доллары в руках держала единственный раз в жизни, но знала, как они выглядят. Заставив ошеломленную старуху отпереть дверь в чулан, мужчины воспользовались лестницей и принялись ковырять потолок. Клочок штукатурки в углу отпал, а под ним проступил холст, покрытый масляной краской. У посетителей разгорелись глаза. Они собирались забрать полотно сразу же, но услышали, как кто-то стучится в калитку, и убежали, пообещав Васильевне, если она сохранит полотно в неприкосновенности до их второго визита, еще тысячу долларов.
- А вякнешь, кажуть, - всхлипнула Васильевна, распуская платок на седой полысевшей голове и его углом утирая вязнущие в морщинах слезы, - мы тебе забьемо.
"Убьем, значит", - сообразил Турецкий. Особенности местного говора сделали обещанную старухе гибель еще более угрожающей. Как, однако, почти столетняя Васильевна цепляется за жизнь и за деньги! А еще считают, будто старики привыкают к мысли о неизбежности смерти и она перестает их волновать. Наверное, наоборот: чем дольше живешь, тем больше хочется.
Очевидно, похитители следили за Васильевниной хатой, потому что, едва Турецкий и Грязнов с утра покинули временное жилье, качок и интеллигент были тут как тут. Полотно изъяли, не откладывая дело в долгий ящик. Действовали, конечно, без аккуратности, второпях, но полученных долларов в пересчете на гривны должно было с лихвой хватить Васильевне и на новые банки, и на ремонт потолка.
Турецкий не мог ругать Васильевну, поддавшуюся двойному давлению: угроз и шальных денег. Тем более это сейчас было не главным.
А вдруг охотников за картинами Шермана они успеют еще изловить?
- Давай к Петьке Самойленко, - потребовал Турецкий.
- Погоди, Сань, - не подчинился Грязнов, - не все сразу. Подумай: Петька-то у нас служит незалежной Украине. Так? Полотно из чулана - достояние Украинской республики. Если найдут, нам, Саня, ничего не светит: храниться ему в городе Львове, в музейных запасниках. И уплывет от нас законная куча долларов.
Слава был прав. Турецкий настолько увлекся возможностью явления миру неизвестной картины Бруно Шермана, что едва не перестал на секунду быть профессионалом. А профессионализм диктует выполнять условия заказчика, каковым является Фонд Шермана в очаровательном лице Ванды Завадской. Турецкий тяжело вздохнул:
- Ладно уж. Искать придется самим.
Надежды не оправдались. Немедленно поставив в известность Петра Самойленко, что двое молодцов ограбили Ефимию Васильевну, отобрав последнее старушечье добро, друзья с его помощью бросились на поиски, но напрасно: судя по приметам, похитители неведомого шедевра вскочили на поезд, идущий маршрутом Львов - Москва. Билетов они не брали, но кому же не известно, что за проезд можно заплатить лично проводнику? Были бы деньги. А деньги, судя по тому, с какой легкостью похитители усыпали путь к картине долларами, у них водились. А главное, деньги водились у тех, кто стоял за ними, потому что Турецкий ни секунды не думал, что они добывают полотно Шермана для себя.
Если бы они намеревались продать его потенциальным заграничным покупателям, тогда проще было бы сделать это через Польшу.
Сведения о преступниках, пытающихся вывезти за границу произведение искусства, можно было бы передать полиции и дальше таможне свободной Украины, но тогда его навек бы лишился Фонд Бруно Шермана во главе с Вандой Завадской, что Турецкому и Грязнову никак не улыбалось. Нет, пускай действуют друзья-преступники! Улизнули в Москву? Отлично! Вывоз картины через таможню пускай осуществляют сами. А в Москве-то мы их тепленькими и возьмем.
Поэтому пришлось вести переговоры с Москвой.
В Москве стоял жаркий вечер, обещающий ночь с температурой не ниже двадцати восьми градусов. А здесь, в полуподвале дома, затерянного в одном из сретенских переулков, бродили волны кондиционированной прохлады, и официант в грузинском костюме наливал Денису и Насте в бокалы красное вино.
- А что это за название "Вазисубани"? - спросила Настя. - Оно что-то означает?
- Это название вина, - охотно пояснил Денис. - У нас его раньше переделывали на русский лад. "Вася с Кубани" или "Вася с зубами"…
Настя засмеялась. Сегодня она легко соглашалась со всем, что говорил Денис, легко смеялась: должно быть, эта экзотическая тряпка, которую она вчера сшивала из разноцветных лоскутов, понравилась заказчице. Если Настя сама шьет свои платья, Денис не спорит, что она отличная мастерица: он не разбирался в тонкостях женской моды, но с него хватало и того, что полупрозрачное платье позволяло видеть не такую уж маленькую, как представлялось раньше, грудь. Грузинская обстановка будила кавказскую страсть, и Денис нежно прикасался взглядом к этой груди под звуки зурны. Что за инструмент такой - зурна, и похож он на флейту, бубен или балалайку, Денис не представлял, но был уверен, что то, что звучит сейчас в зале ресторана, - непременно зурна…
В музыкальные звуки ворвался другой звон.
- Алло! - с готовностью бросил он в извлеченный из кармана мобильник.
- Привет, Дениска! Тут к вам едет сладкая парочка и везет предмет особого интереса для агентства "Глория". Запомни приметы этих молодцов…
- Да, дядя Слава. Говорите, слушаю.
Когда речь шла о расследовании очередного дела, мир переставал существовать для директора агентства "Глория". Перестала существовать даже Настя. Когда он наконец нажал на кнопку с опущенной телефонной трубкой и обратил внимание на девушку, то ждал недовольного взгляда, нотаций и других проявлений, на которые так щедры оставленные в пренебрежении женщины. А может, сделает понимающее лицо и спросит: "Срочное дело, да? А чем ты сейчас занимаешься?" Денис, разумеется, не откроет ей то, что не имеет права открывать, и между ними пробежит черная кошка. А ведь все так многообещающе начиналось…
Как ни удивительно, Настя проявила себя с лучшей стороны. Пока Денис разговаривал по телефону, набрасывая на салфетке какие-то записи, она казалась совершенно поглощенной отбивной у себя на тарелке. После того как начальник "Глории", закончив, откинулся на спинку стула, Настя заговорила о чем-то нейтральном. Она не стала ругаться, не стала расспрашивать о подробностях дела. Ни любопытства, ни раздражения.