Неожиданно он вспомнил анекдот в тему. Поймали враги русского разведчика и допрашивают: "Шифры? Явки? Планы командования?" Он ни на один вопрос не отвечает. Стали его пытать. Он все равно не раскалывается. Уж какие только страшные пытки к нему ни применяли, ничего не выдал. "Ну и стойкий же человек этот русский! - удивляются враги. - В чем секрет его стойкости?" Наладили секретное наблюдение за камерой, где его содержали. И видят на экране, что русский разведчик головой о стену бьется и твердит: "Говорили же тебе, дубина: учи шифры, учи явки…"
- Ишь ты, - полуиспуганно-полувосторженно прокомментировал качок, - он еще и смеется! Чего ты, придурок, смешного тут нашел?
- Этот смех, уважаемый Вячеслав Иванович, - прошелестел сзади голос того, кто не позволял себя увидеть, - признак того, что вы не до конца понимаете ситуацию. Вы ее поймете, когда у вас начнут выскакивать кости из суставов.
- Вы за это ответите, - пообещал Слава, понимая, как неубедительно звучат его слова.
- Ну уж нет. В этой старой крепости достаточно склепов, колодцев и прочих завлекательных местечек, где ваш труп сможет спокойно сгнить, не привлекая внимания каменец-подольской полиции. В лучшем случае старушка экскурсоводша пожалуется директору музея, что поблизости смердит какая-то издохшая падаль, может быть, кошка или собака. И ваше тело найдут. Но опознать вас, миленький, будет очень и очень трудно.
- Меня будут искать, - пригрозил Слава. - Если вы столько обо мне знаете, то уж, наверное, вам известно, что я здесь не один.
- Турецкий не в счет. Он у нас…
Что "он у них", невидимый мерзавец не договорил. В железную дверь постучали, и очень громкий, очень официальный голос произнес:
- Видчините, будь ласка.
- Атас! - заорал качок. Видно, у него это входило в условный рефлекс. - Сматываемся!
Он резко отпустил колесо, которое само собой, вследствие того, что веревки были натянуты, несколько раз прокрутилось назад. Славе от этого легче не стало: если до этого веревки хоть как-то его держали, то теперь он впечатался в каменный пол уже пострадавшей головой. А злоумышленники выбирались наверх, но не через дверь, в которую стучали представители местного правосудия, а через полуподвальное окно, которое, должно быть, нарочно оставили приоткрытым. Грязнов жалел, что, несмотря на все усилия повернуться, так и не разглядел второго, главного преступника. Был ли это тот самый Николай Анисимович, который наведывался к Васильевне в хату, или кто-то другой? Может, их тут целая шайка орудует?
- Слава! - донеслось из-за двери. - Ты здесь? Ты жив?
- Жив, Саня! Скажи полиции, пусть догонят преступников! Они вылезли с другой стороны!
Послышался топот по каменной лестнице. Слава отметил, что побежал один Турецкий. Несколько минут спустя шаги протопали в обратном направлении:
- Упустил я их, Слава.
- Как упустил? А полиция?
- Нет никакой полиции. Я один.
- Это ты, что ли, сказал: "Видчините, будь ласка"?
- Ну я, - сердито сказал Турецкий. - Само как-то вырвалось. Если пробуду в здешних краях еще месяцок, начну думать по-украински. Слава, осмотрись: они нигде не оставили ключей?
- Оставили. В двери торчат.
- Тогда открой!
- Сейчас, Саня, погоди. Я привязан. Сейчас, сейчас, развяжусь. Я постараюсь, Сань. Только бы эта зараза на меня не рухнула…
- Какая зараза?
- Дыба!
Если бы по мотивам событий этой ночи создал картину художник, он мог назвать ее: "Жанровая сценка с дыбой". Если бы за дело взялся писатель, он наименовал бы главу в своей книге: "Ночь в камере пыток и прочие мелкие неприятности". Но, увы, деятели искусств под рукой у Турецкого и Грязнова отсутствовали, и леденящие душу подробности украсили страницы полицейского протокола.
И то не все подробности попали туда. Друзья решили, что полицию задействовать все-таки стоит. Полиция лихо взялась за дело. Среди ночи подняли с постели сначала вахтера, который сладко дрых, несмотря на ответственный пост, потом директора музея, потом экскурсовода, специализирующегося на камере пыток, который спросонья орал одно: ничего не знает, ключи у него не пропадали. Уходя, он повесил их на общий щиток, а ключ сдал на вахте. Может быть, злоумышленники вытащили у него из кармана ключи, пока он вел экскурсию, сняли копии в ближайшем "Металлоремонте", а потом подложили обратно? "Все может быть", - помрачнели полицейские. Когда экскурсоводу сказали о пытках, он буквально полез на стену.
- Це неможливо! Це ж декорации, воны ж не працюють!
- Ни хрена себе хрена, - скептически отозвался Грязнов, предъявляя ободранные запястья, - хорошенькое "не работают".
Экскурсовод стоял на своем: натереть запястья веревки могли, но вывихнуть руки и ноги из суставов, как на подлинной дыбе, - это уж нипочем. Если бы нагрузка превзошла определенный порог, вся конструкция развалилась бы.
По правде сказать, она и развалилась, когда Слава освобождался от пут. Так что в итоге, сделал неутешительные выводы полицейский, пострадавшим скорее всего признают… музей. А дело будет проходить как взлом с актом вандализма. Вы, конечно, справочку о повреждениях в травмпункте возьмите, только, позвольте указать, зря связываетесь. Вы ведь туристы? Так уедете из Каменец-Подольского и забудете про этих хулиганов-пыточников. Вам что, очень захотелось допросов и прочей следственной лабуды? А хулиганов этих мы, в связи с иском директора музея, все равно изловим. Никуда они от нас не денутся.
- Саша, - спросил Грязнов, когда они на рассвете медленно брели в гостиницу из местного травмпункта, - а как ты сразу догадался искать меня в камере пыток?
- Разве я сразу догадался? Я бросился тебя искать минут через сорок. Всех расспрашивал. Одна девушка заметила, как двое волокли своего товарища, наверное пьяного, в направлении старой крепости. В полуподвале горел свет. Ну и вот… Проще простого.
- Да, - сварливо отозвался Слава, - пытать человека проще простого. А еще гордимся своей современностью!
13
Пользуясь Русланиным гостеприимством, назавтра в палату Альниса Турецкий входил один: Слава остался лечить раны и сотрудничать с украинской полицией. Альнис вроде бы спал, но, услышав шаги, уставился на вошедшего глазами, в которых зажглись ликующие огни: вчерашние игры продолжаются! Только он ошибся. Сегодня Турецкий был суров и не испытывал ни малейшего желания миндальничать с теми, кто пытал людей, в прошлом или в настоящем.
- Вальдемар Янович, будете говорить?
Альнис подмигнул. Или это было непроизвольное сокращение верхнего века? Как его пронять? Не причинять же ему боль? Кем бы ни был раньше этот старик, так поступают одни негодяи. Отобрать судно? Он только обрадуется возможности сделать пакость тем, кто вынужден за ним ухаживать. На самом деле Альнис не относился к тем, кто сегодня ночью вздернул на дыбу его лучшего друга. И тем не менее в каком-то смысле и те типы, и он - одна команда, одного поля ягода.
Турецкий не относился к тем, кто пытал людей. Но в его распоряжении было очень мало времени. Поэтому, не тратя слов на уговоры, он засунул руку под подушку и нащупал четырехугольный предмет. Альнис выгнулся, извился угрем: Руслана права, не так уж он был и парализован. Но отобрать заветную коробочку не успел: она оказалась в руках Турецкого.
Водянистые колбочки глаз Вальдемара Яновича уставились на Турецкого с мольбой.
- Вальдемар Янович, я отдам вам ваше сокровище. Но сначала вы мне скажете, куда девался Бруно Шерман. Договорились?
Альнис разинул бледный рот, готовясь издать вой, на который сбежится весь дом престарелых, если не из жалости, то хотя бы из любопытства, чтобы выяснить, что произошло. Турецкий сделал шаг к окну. Коробочка зависла над подоконником.
- Не советую. Пока суд да дело, вашу собственность кто-нибудь скоммуниздит. А если мы оба не будем делать резких движений, она вернется к вам в целости и сохранности.
На Альниса было жалко смотреть. Даже то, что мучается он, в сущности, из-за своей вредности, не уменьшало неловкого чувства, и, чтобы скрыть смущение, Турецкий отвернулся. За окном сплошной прозрачной горячей глыбой залегал украинский полдень без теней, полный света и движения. Там никому не было дела до того, что происходит в палате, полной враждебной напряженности между двумя людьми.
Альнис приподнялся. Персонал дома престарелых ни за что в это не поверил бы, но факт оставался фактом: он был способен двигаться. Простыня сползла, обнаружив бинты, по которым расплывались водянисто-коричневые пятна.
- Что у вас в этой коробочке, Вальдемар Янович? - с максимумом возможного дружелюбия спросил Турецкий.
С гулким, каким-то механическим, вздохом Альнис опустился обратно на подушку. Из него словно вышел воздух, а вместе с воздухом и поддерживавшая его злость.
- Часы Иосифа Виссарионовича. Он лично меня наградил. За то, что я истреблял гитлеровских недобитков…
Злость благотворно подействовала на связность и отчетливость речи. Несмотря на беззубую шепелявость, Альниса вполне можно было понять.
- Среди недобитков попадались и невиновные люди, Вальдемар Янович. Таков был художник Бруно Шерман…
- Не-ет. Он сотрудничал с фашистами.
- В чем заключалось его сотрудничество? В чем? В том, что влюбил в себя жену немецкого коменданта?
- Откуда… вы знаете?
- Мы многое знаем, Вальдемар Янович. Знаем, что Бруно Шерман не признался ни в одном пункте ваших обвинений. Что вы с ним дальше сделали?
- Ни… ничего… Это все она, его немка, - хныкал неблагообразный старец. - Стерва, фашистская волчица. Что она… она сделала…
- Что?
- Невероятное. Никто бы… не мог… Мы не давали заключенным никаких предметов, чтобы не могли покончить с собой. А она исхитрилась…
- Почему? Зачем она это сделала?
- Он за нее боялся… беременная… Она боялась, что мы используем ее и ребенка, чтобы заставить его все подписать… Так бы и получилось…
Альнис говорил теперь настойчиво, делая перерывы на одышку, иногда путаясь в отдельных слогах, повторяя их несколько раз, но в целом внятно. Глаза его были настороженно прикованы к руке Турецкого, который все еще держал коробочку над зияющей бездной окна.
- Как может женщина покончить с собой, когда нечем зарезаться, удавиться, вскрыть вены?
- Не пожалела и ребенка. Ночью, когда все спали… Без единого стона… Сокамерницы только утром обнаружили… Говорили, вроде слышали, будто рвет кого-то… Стерва… Она откусила себе язык.
Турецкий чуть не выпустил из рук коробочку, и Альнис глухо вскрикнул:
- Отдайте… а то не стану рассказывать.
- Осталось совсем чуть-чуть, Вальдемар Янович. Напрягитесь. Что случилось с Бруно Шерманом?
- Что с Шерманом… Все равно его судили… Виновен… Отправили в зону. Дальше не следил… не знаю… устал… отда-ай…
Турецкий подсунул коробочку на прежнее место. Мало того, он еще поправил подушку и одернул край простыни. Альнис удовлетворенно вытянулся в прежней позе. Спите спокойно, Вальдемар Янович. Пусть ваш покой на заслуженном отдыхе не тревожат тени Бруно и Марианны. Или уже потревожили и вашей атрофированной совести не удастся отделаться от них?
- А картины? - задал он напоследок Альнису тот вопрос, из-за которого пытали Славу Грязнова. - У вас сохранились картины Шермана? Он для вас что-то писал?
С койки донесся дробный смешок.
- Молодой человек, - голос Альниса приобрел былую следовательскую язвительность, - а вы… видели эти картины? Мазня… Я бы и даром не взял… Даже если бы он настаивал…
- Ну, як воно? - сгорая от любопытства, подкараулила Турецкого в коридоре Руслана. - Страшнэ?
- Страшнэ, Руслана, страшнэ, - согласился Александр Борисович, с трудом избавляясь от послевкусия разговора с Альнисом, смердящим гноем застарелых язв.
Наверное, Турецкий никому не решится признаться, но сам не забудет мелкую, но отчего-то пугающую деталь. Перед тем как вернуть заветную коробочку Альниса под подушку, он открыл ее. Там хранились заурядные часы марки "Полет". Заржавевшие, поломанные, безо всякой дарственной надписи.
Немедленно покинув каменец-подольский дом престарелых, Турецкий связался с Москвой, наделив Дениса инструкциями, согласно которым он должен был узнать судьбу Шермана в сталинских лагерях.
- Ясно, дядь Сань… Сделаем!
Денис старался казаться бодрым, но голос его сорвался. От Рузавина по-прежнему не было никаких вестей.
14
По официальным каналам дознаваться о судьбе польского художника, угодившего в ГУЛАГ, можно было долго и безрезультатно, и ни один из винтиков бюрократической системы, перешедшей в наследство новому режиму от старого, не давал гарантии, что его следы отыщутся в хитросплетении документов. К счастью, следователь по особо важным делам Александр Борисович Турецкий за долгую трудовую деятельность оброс всевозможными знакомствами, которые рано или поздно должны были пригодиться. Одной такой наводкой он облагодетельствовал Дениса. Генерал-полковник юстиции Вадим Сергеевич Самохвалов, ныне начальник ГУИТУ, иными словами, главка исполнения наказаний, когда-то учился вместе с Саней на юридическом. Не то чтобы они были закадычными друзьями, но все-таки - студенческое братство. Вместе прогуливали скучные лекции, иногда подкидывали один другому шпаргалку на экзаменах. Имени следователя по особо важным делам Турецкого должно было оказаться достаточно, но Денис перед фигурой заведующего всеми тюрьмами и зонами слегка трепетал. Для него, законопослушного гражданина, привыкшего ловить преступников, это было почти инстинктивным чувством. Так ребенок в гостях, услышав, что дядя Ваня - зубной врач, прячется за спину матери, воображая, что дядя Ваня сейчас схватит его и потащит на зубоврачебное кресло.
Не зря, как выяснилось, трепетал. Точнее, трепет посетителей в этом ведомстве предполагался и даже входил в систему. Когда Денис набрал нужный номер телефона, ему ответил важный мужской голос. Голос принадлежал не самому Самохвалову, а всего лишь секретарю, который подробно расспросил, кто говорит и по какому вопросу. Закончив мини-дознание, секретарь вежливо пообещал:
- Вам позвонят. Ждите.
Ожидание затянулось: видимо, проверяли информацию. Телефонный звонок чуть не застал Дениса врасплох.
- Здравствуйте, Денис Андреевич. Самохвалов говорит. - Голос генерал-полковника не отличался такой самовлюбленной важностью, как голос секретаря, и на ум Денису взбрела любимая Моисеевым поговорка, согласно которой всякая мелкая рыбешка уксусу просит. - Чем могу быть полезен?
Денис воспользовался как паролем фамилией Турецкого, а вместе с ней, по совету Александра Борисовича, упомянул практику у какого-то неведомого доцента Тормашкина, а также привел любимую лекционную остроту Феликса Евгеньевича Марковского, в студенческом просторечии Маркуши. Очевидно, пароль сработал, потому что генерал-полковник добродушно хмыкнул, и его голос лишился последних следов официальности:
- Эх, Санек, Санек! Столько лет прошло, а не забыть, как в свое время колобродили студяги… Я вас слушаю. - Глава ГУИТУ дал понять собеседнику, что старая дружба старой дружбой, а дело на первом месте.
- Вадим Сергеевич, - окончательно осмелел Денис, - у нас к вам вопрос, связанный с очень давним заключенным. Нужно установить, не находился ли в местах заключения в период, начиная с тысяча девятьсот сорок четвертого года, художник Бруно Шерман. Только вы имеете доступ в архивы.
- Постараюсь выяснить. Но вы должны приехать к нам на Большую Бронную и заполнить все необходимые анкеты. Сегодня еще успеете?
- Да, - не веря своему счастью, отозвался Денис и, чтобы не прозвучало вяло, добавил: - Немедленно выезжаю.
Генерал-полковник Самохвалов явил ему свой круглый, украшенный усами-щеточкой лик всего лишь на пару минут: поощрительно улыбнулся молодому Саниному товарищу, распорядился насчет него и удалился к себе в кабинет. Остальные полчаса директор агентства "Глория" провел в обществе выдавшей ему бланки высокой девицы с безупречной фигурой и правильными чертами лица, но тяжелым, надзирательским взглядом, что отбивало всякое желание с ней заигрывать, и поэтому Денис смотрел либо на бланки, либо, обдумывая, как написать, - на мелкие ящики каталожных шкафов, которыми была обставлена комната. Наверное, здесь помещалась картотека ГУИТУ или какой-либо ее отдел. Денису пришла мысль, что в этих шкафах, как пришпиленные к булавкам бабочки, хранятся дела зэков эпохи ГУЛАГа, в которых содержится вся информация об этих исчезнувших людях. Он встряхнул головой и продолжил заполнять анкету.
Ободренный быстротой, с которой завертелось дело, Денис ожидал, что ему прямо с ходу выдадут справку о Бруно Шермане: сидел или не сидел, а если сидел, то где. Секретарша развеяла его грандиозные надежды:
- Вам позвонят. Ждите.
- А как скоро у вас выдают справки?
- В течение месяца. Я же вам сказала, ждите.
"Ждите да ждите, - разочарованно повторил себе Денис. - Сколько ждать? Месяц на исходе, а нам надо целиком восстановить биографию Шермана плюс к тому найти картины".
Так или иначе, это обещание было лучшим, на что он мог рассчитывать. А к тому же ему нужно было еще успеть на вскрытие Николая Будникова.
Денису не доставляло удовольствия бывать на вскрытиях. Но что поделать: служба, служба! Молодой белокурый патологоанатом в такой аккуратной отглаженной шапочке, что походил скорее на невропатолога, держал себя со следователями и покойным корректно, без черных шуточек и излишней фамильярности, но все равно зрелище обнаженного сине-красно-желтого нутра того, с кем еще недавно встречался, не доставляло удовольствия. Справа, прижимая к носу клетчатый платок, маялся следователь из Мосгорпрокуратуры.
- Вот, посмотрите, желудок полон таблеток, - патологоанатом раскрыл в направлении следователя вонючее содержимое хлюпающего складчатого мешка. - Однако они не растворились и, смею утверждать, к летальному исходу не имели отношения.
Следователь несколько раз громко сглотнул.
Как ни парадоксально, Денису легче было смотреть на внутренности, избегая взгляда в лицо. Выражение лица было таким, будто Николай Будников сейчас присядет на окровавленном столе и спросит, обеими руками заталкивая кишки обратно в живот: "Неужели это необходимо? Нельзя ли как-нибудь по-другому?" В кафельном помещении гулко разносился каждый шаг, отчетливо капала вода в железную раковину.
- Содержимое желудка, так же как кровь, фекалии и ткань печени, мы взяли на токсикологическую экспертизу, - успокаивающе прокомментировал на ходу патологоанатом. Он, кажется, переходил к заключительному этапу вскрытия и бегал туда-сюда, взвешивая искромсанные в капусту органы с помощью больших и малых магазинных чугунных гирь. - Но уже сейчас можно констатировать, что на отравление снотворным картина не похожа. Смерть насильственная.
- Почему?
- Посмотрите на гортань и главные бронхи.
Денис честно всмотрелся в две расходящиеся кривоватые трубки, присутствующие внутри каждого человека (каковым доводом он пытался унять собственное отвращение), но ничего особенного не заметил.
- А что в них такого?