- Я прославился еще больше, чем вы думаете… Вы не в состоянии представить, на что я способен.
- Руки вверх! - скомандовал Турецкий, не решаясь, однако, повернуться: любое движение могло спровоцировать превращение человека, способного смеяться так надтреснуто, в дикого, кровожадного зверя. Пока Сальский сохранял человеческий облик. Ему нравилось куражиться.
- Что же вы не спрашиваете, где мой начальник, долбаный господин Шестаков?
- Мне это не интересно, - сдержанно отвечал Турецкий. - Мы все равно его найдем.
- И даже скорее, чем вы думаете. Что ж вы ненаблюдательный такой? А еще милиционер. А знаете, почему? Потому, что вам мозги засирают мертвецы. Они вам про меня талдычат гадости, а вы верите. Нашли, кому верить. Они ж ничего на свете больше не могут. А я живой.
Турецкому опыт помогал сохранять спокойствие, но нервы давали о себе знать. Это пальто… не случайно оно здесь висит… Турецкий знал, что сзади идут на помощь его союзники, но от их вмешательства Сальский, о котором он знал достаточно, мог сорваться. Надо, пока они не подоспели, действовать одному.
Медленно, словно наконец-то сообразив и будучи потрясен, Турецкий простовато вытянул шею и сделал несколько шагов в сторону того, что, конечно, только выглядело как одежда. Потому что пальто, из которого свисают сведенные судорогой раскачивающиеся ноги, называется иначе… Сальский, забывшись, а может, переоценив свои возможности или держа противника за полного лоха, двинулся вслед за ним. Этого и дожидался Турецкий. Паша был моложе, и морскую выучку не приходилось сбрасывать со счетов, однако следователь по особо важным делам не забыл, как дерутся. Ему удалось сбить противника с ног, но он почувствовал на себе хватку Сальского. К счастью, тут подоспели муровцы.
Только приставленное к затылку ледяное дуло пистолета вынудило Сальского перестать сопротивляться. Тогда он принялся посмеиваться - мелко, противно, будто радуясь неприятности, которую врагам от него еще придется получить.
- Господи! - кто-то вскрикнул по-неслужебному.
Сразу несколько лучей фонариков скрестились, выхватывая из темноты то, что уже невозможно было принять за верхнюю одежду. Подвешенный за ребра сзади, на крюке висел Шестаков. Капая с его ботинок, на пол продолжала натекать кровь: очевидно, накалывая на крюк, Сальский пробил ему печень. В трупе было что-то отвратительно постыдное: как будто Шестаков, обычно элегантный и чуть надменный, от испуга обмочился кровью и вот, как ребенок, кривит ноги внутрь, стараясь скрыть этот неприглядный факт.
- Художества! - угрожающе надвинулся на Пашу Турецкий. - Хорош художник по живому материалу! Настропалился из людей трупы делать!
- А пусть! - заявил Сальский. - Это ненадолго. Он все равно спрыгнет и уйдет. Вы не видели. Они все рано или поздно уходят. Я его попытался убить как следует. Видите, ноги какие кривые? Только это ненадолго. Он и на кривых ногах удерет, чтобы снова пакости подстраивать. Такая их мертвячья порода.
- Ты мне психа не корчи! - прикрикнул на него тот муровец, что упирал ему в затылок дуло пистолета, но, вглядевшись при тусклом свете в эти глумливые, дурашливые глаза, упавшим голосом договорил: - Э-э, похоже, что он не корчит…
Художники уходили от преследования, осторожно нащупывая ногами бетонное дно, ежесекундно балансируя, чтобы не поскользнуться. Обходили кучи мусора: некоторые из них казались мусором только по виду. Две из них, оставшиеся в правом боковом ответвлении, еще недавно были телами самого молодого сотрудника "Глории" и его случайного знакомого Соника, настоящего имени которого он так и не узнал. Гнилостные изменения сравняли черты их лиц. Раздробленные в затылочной области черепа также содействовали сходству. Одежда, покрывающая трупы, была уже малопригодна для того, чтобы помочь опознанию. Впоследствии потребуются данные стоматологической экспертизы и метода фотосовмещения, чтобы различить их и, как положено, предать земле.
Брести против течения, стремящегося к зарешеченным отверстиям коричневато-желтого потока, вбирая остатки воздуха, чудом задержавшиеся среди канализационных миазмов, - не самый веселый в мире способ прогулки. Во всяком случае, разговорам он не способствует. А вот Олег Земский, вопреки ситуации, демонстрировал небывалую тягу к общению.
- Послушайте, - присоседился он к Абраму, внезапно из начальника превращенному в товарища по несчастью, - как к вам обращаться…
- Мистер Файн. - Даже в такую минуту Файн заботился о чинопочитании.
- Послушайте, мистер Файн, ведь у вас есть своя картинная галерея в Нью-Йорке?
- Допустим. - Файн поморщился: Шестаков явно наболтал о его священной персоне больше, чем следовало.
- Вы могли принести столько добра! Вы располагали возможностями скупать картины молодых, неизвестных, но талантливых художников, раскручивать их, делать знаменитыми. Конечно, это окупается не сразу, но ведь окупается в конце концов! А знаете, почему вы так не поступили?
- Олежа, мистер Файн дал тебе возможность заработать, - попытался издали урезонить товарища Матвей Пикаев и закашлялся: изнуренные долгим пребыванием в подземелье легкие не справлялись с густым смрадом.
- Нет, я вам все-таки скажу, почему вы так не поступили, - гнул свое Олег. - У вас нет вкуса. Вы не разбираетесь в живописи, зато в торговле разбираетесь: вот этот художник известный, его картины, настоящие и поддельные, можно дорого продать, а вот этот никому не известный, значит, никуда не годится. Признавайтесь, ведь так?
Матвей, ополоумевший от страха, что Файн, с которого он еще надеялся кое-что поиметь, из-за одного Олега пошлет весь раменский состав куда подальше, пытался его опровергнуть, но, кроме кашля, ничего расслышать было нельзя. А Олег, разойдясь, бушевал во весь неповрежденный голос:
- С живыми, конечно, труднее. Когда еще они прославятся, и прославятся ли вообще? А с покойниками проще: подделывай его, мертвого, сколько влезет, торгуй им, беззащитненьким, он сдачи не даст. Вот и получается, что бизнес у вас покойницкий. Уж торговали бы гробами, что ли, было бы честнее…
- Но вы исправно получали от меня доллары, - наконец возразил Файн. Он шумно дышал ртом, потому что дышать носом, обоняя плотный воздух, было нестерпимо. - Вы принимали мои правила игры. Почему же именно сейчас расхрабрились? Потому, что больше не ждете от меня выгоды?
- Совсем не потому, - махнул рукой Олег. - Я уже неделю назад решил завязать. Может, и еще кого-нибудь сагитировал бы. Эта картина Шермана… знаете, зря вы ее раздобыли. Она особенная, для вас опасная. Прочищает мозги лучше "антипохмелина". Я, по крайней мере, от нее протрезвел…
Раздался всплеск, будто по грязному потоку ударил хвостом всплывший кит. Это Матвей, отчаявшись объясниться на словах, прибегнул к силовым аргументам. Не успел первый всплеск отзвучать, как за ним последовал другой: это немногословный, но всегда готовый прийти на помощь брату Анисим восстановил справедливость. Пока Матвей, заимевший здоровенный фингал под глазом, стонал внизу, сбитый с ног Олег, побарахтавшись, поднялся и попытался обтереться, но вместо этого только размазывал по себе фекалии.
- Если вы думаете, что меня унизили, - дрожащим голосом продолжил он, - то это вы напрасно. Лучше быть грязным снаружи, чем изнутри. Может, когда меня сейчас в грязь толкнули, я стал чище…
Неизвестно, какие еще светлые мысли высказал бы младший из братьев Земских. Внезапно внутренность канализационной трубы осветилась - это скрестились лучи фонариков двух групп, двигавшихся с двух сторон. Одну группу составляли художники, а другую…
- Руки вверх! - прозвучало высказывание, снимающее все вопросы.
- Родная милиция! Спасители!
Вместо того чтобы застыть на месте и поднять руки, как было предписано, Олег Земский бросился навстречу. Молодой сотрудник МУРа, нервы которого были напряжены, неправильно расценил его движение. Прозвучал выстрел, и Олег Земский с криком упал в зловонную жижу - во второй раз.
- Олежку убили! - вскрикнул Анисим. Пренебрегая осторожностью, он бросился к брату. Смущенный муровец все еще сжимал дымящийся пистолет.
- Не стреляйте! - истерически завопил Абрам Файн. Он пришел к выводу, что потерять жизнь ему все-таки хочется меньше, чем потерять деньги. - Мы сдаемся…
19
Олег Земский лежал на больничной койке. Вообще-то его огнестрельная рана оказалась поверхностной, затронувшей лишь кожу и мышцы, и совсем не болела. Вот разве что антибиотики ему кололи, чтобы предотвратить развитие инфекции, занесенной в грязном канализационном тоннеле. Почему же он лежал, вместо того чтобы пойти прогуляться в прекрасную летнюю погодку? Лишь потому, что больница была тюремной.
Нельзя сказать, что здесь он полностью изолирован от мира. Не далее как сегодня в полдень Олега посетил его адвокат и посоветовал ни в чем не сознаваться. Зачем облегчать работу обвинению? Доказать, что художник подделывал картины, чрезвычайно трудно, а сам факт его нахождения в одном помещении с оригиналами и копиями ни о чем не говорит. Надежным свидетельством может считаться лишь, если художник в присутствии судей изготовит точную копию того самого полотна, но ведь Олег этого делать не собирается? Все его товарищи собираются от всего отпираться, чего ради ему подставляться? Брат передал ему, чтобы уходил в несознанку и ни о чем не беспокоился.
- А что с Файном? - спросил Олег.
- У Файна другие обстоятельства: он не художник, а торговец, поэтому его вина, можно считать, доказана. Дело ушло на международный уровень, Файн сполна получит свое. А вы человек творческий, одаренный. Зачем вам страдать из-за какого-то мошенника?
После ухода адвоката Олег погрузился в раздумья. Конечно, не хотелось губить лучшие годы молодости: из одной тюрьмы, подземной, прямиком попасть в другую. Но, с другой стороны, хотелось полностью освободиться от этого грязного пятна в своей биографии. В противном случае, представлялось Олегу, он больше никогда не сможет быть художником. Нельзя творить с неспокойной совестью.
В первый же день своего пребывания здесь, очнувшись от наркоза, он попросил бумагу и карандаш. Карандаш ему не дали: заключенным не позволяются острые предметы и вообще любые, при помощи которых можно покончить с собой. Как ни уверял Олег, что он не собирается заканчивать жизнь самоубийством, что он всего лишь хочет рисовать, больничный персонал не соглашался. Ни шариковой ручки, ни карандаша, ни кистей с их заостренными обратными концами ему не дали. Сошлись, после долгих препирательств, на относительно нетравматичных восковых мелках. Братья Земские давно забыли эту технику, придется вспомнить…
В окно пробирались желтые солнечные зайчики, и Олег блаженствовал. Как он мог похоронить себя в Раменках-2, куда не проникают лучи солнца? Раньше, в период, предшествовавший добровольному заключению в бункере, он предпочитал электрическое освещение, виды ночного города; потребовалось испытание темнотой, чтобы его вкусы изменились. Он ни разу не пробовал рисовать солнце, только в совсем уж далеком детстве: кривобокий желтый кружок, из которого торчали лучи-палки разной длины. А если сейчас попробовать?
Медсестра, в обязанности которой входило следить за пациентами-заключенными, удивилась, заглянув в глазок. Пациент Земский, попросив бумагу и восковые мелки, ни разу ими не пользовался, а вот сейчас что-то так увлеченно малевал на широком листе! Будто находился в своей мастерской на свободе, будто предварительное заключение и предстоящий суд для него ничего не значили.
Олег Земский внешне не имел ни малейшего сходства с Бруно Шерманом. Но если бы тот, кто знал Шермана, увидел сейчас Олега, он бы, не колеблясь, подтвердил: эти двое очень похожи.
А за стеной, через которую, несмотря на ее старинную, в несколько кирпичных рядов, толщину, до Олега изредка доносились стоны и вопли, лежал (точнее, учитывая статус предварительного заключения, сидел) Павел Сальский. Лежать ему оставалось недолго: на следующей неделе, после подготовки документов, его собирались переводить на психиатрическую экспертизу в институт Сербского. Ежедневно, со старательностью, которая предполагает отсутствие быстрых результатов, его навещал психиатр, выходец из большой, но неустроенной африканской страны, который в цивилизованной России закончил университет с отличием и здесь же остался работать. Психиатр желал Паше доброго утра, невозмутимо и благожелательно выслушивал его грязную ругань, относившуюся частью к тем, которые его сюда засадили, частью к донимавшим его по-прежнему мертвецам. Мертвецы подкарауливали Пашу в туалете, надевали халат и шапочку ночной сестры. И даже автомата не было, чтобы от них обороняться!
Соприкасавшийся некоторое время по долгу службы с Вениамином Михайловичем Светиковым, африканец с благодарностью считал себя его учеником, перенявшим от него доброе отношение к пациенту; слова "даже к такому пациенту" в его мозге зародиться просто не могли. Каждый заслуживает терпеливого и доброго врача, в том числе человек, совершивший преступление. Но себе психиатр признавался, что иметь такого друга, как Сальский, он бы не захотел: не по той причине, что преступление оставило пятно на его репутации, а по причине общего невысокого развития Пашиной личности. Массовое заблуждение гласит, что сумасшествие - привилегия сложных натур, что все горе от ума, в то время как, напротив, чем примитивнее психика, тем она уязвимее. "Квадратный" амбал ломается, очутившись в ситуации, не соответствующей его узким представлениям о мире; для него земля держится на трех китах, и стоит уплыть одному киту, как все летит в тартарары. В то время как человек высокоразвитый, интеллектуальный располагает большим запасом прочности. Он сознает, что вселенная намного сложнее того, что он о ней думает, и не боится сложностей и противоречий. Иногда он радуется им, видя в них источник развития…
20
- Саша, ты не забываешь принимать таблетки?
Вот она, семейная обстановочка в действии! Заверши ты успешно хоть тысячу расследований, разоблачи ты хоть сто международных мафий, все равно вернешься домой, где ты не следователь по особо важным делам, а всего-навсего Саша и где все твои достижения имеют нулевую ценность, а имеет ценность лишь то, принял ты таблетку или нет.
- Какие таблетки, Ира? - скривился Турецкий. - Я давно выздоровел. Готов к труду и обороне. Хочешь, померяй пульс.
- Саша, как тебе не стыдно? - Ирина Генриховна сдвинула брови и заговорила в тоне, который приберегала только для самых неуспевающих учеников: - Я столько сил приложила, столько связей подняла, чтобы выйти на профессора Светикова, а ты, оказывается, забываешь выполнять его рекомендации?
- Мам, - вступилась за Турецкого Нинка, - отстань от папы. Совсем затравила его и своими нотациями, и своими таблетками. Поэтому и плохо ему стало, а совсем не от какой-то депрессии. А он погулял в отпуске на свежем воздухе, и все прошло, да, папочка? Мама, да ты только посмотри, какой у нас клевый папец: совсем молодой! Если я с ним заявлюсь на дискотеку, наши мальчики возревнуют.
А сама Нинка за то время, что Турецкий не видел дочь, неожиданно выросла. Ишь ты: небрежно примостилась на стуле в джинсовой юбке, оканчивающейся рваными лохмотьями, на запястье браслет, ноготки полудетских тонких пальчиков, сжимающих ручку кружки с чаем, украшены переливающимся лаком. Ногой учится качать, как, по ее мнению, делают взрослые женщины. И смешно, и боязно за нее. И эти придуманные движения, и этот немыслимый лак у девочки, вся эта искусственная взрослость - от робости. Не дай бог, влюбится! За прошедший месяц Турецкий, представлялось ему, узнал о женских способах страстной любви больше, чем за все предыдущие полноценные мужские годы. От любви женщины предают, спасают и гибнут, бросают детей и откусывают языки. А Нинка у него уродилась вроде Марианны, красивая и отчаянная…
- Сиди смирно, - поставила дочь на место Ирина Генриховна. - От кого ты только набралась этих вульгарных манер?
Но сама посмотрела на Турецкого ласковее. Отпуск действительно пошел ему на пользу: прошлой ночью Сан Борисыч доказал, что это так. На самом деле за время последнего отсутствия мужа Ирина поняла, что ее совершенно не волнует, где, с кем и чем он занимается в своем так называемом отпуске. Мужчины - животные, которые не выносят, когда их держат на привязи. Ну и пусть. Главное, чтобы он возвращался к ней, хотя бы изредка возвращался. А про таблетки - это она от заботливости, для того, чтобы показать: самое главное для нее - это спокойствие мужа.
Турецкий понимающе и снисходительно улыбнулся: девочки мои, девочки, родные и непохожие, вы думаете, что такие загадочные, а на самом деле все ваши ухищрения совершенно прозрачны. Нужно было пройти через это необычное дело, полное сильных страстей, чтобы новыми глазами увидеть вас. И не смейте напускать на себя загадочность, я и без того вас люблю. Мне достаточно того, что вы моя семья, моя опора, и самое главное - это то, что есть дом, где можно вот так сидеть за одним столом, препираться, пить чай…
А где-то во внешнем мире страдала, вспоминая мужа, Людмила Георгиевна Степанищева. Страдала не из-за пустоты, которая никогда полностью не зарастает после потери близкого человека, а из-за того, что все-таки, несмотря на все старания, не сумела проконтролировать его полностью.