– Это то, из-за чего разыгрался весь сыр-бор. – Худощавый показал мне несколько машинописных листков, достав их из папки. – Имена, адреса, суммы выплат нашим партнерам по бизнесу и, скажем так, помощникам. Ну и так далее. Короче говоря, компромат, собранный Лукашовым на своих ближайших друзей-приятелей. Согласитесь, некорректно. И, естественно, у нас наказуемо. Эту папку нам любезно предоставила Тина Павловна. Правда, мы ее настоятельно попросили об этом одолжении… Папку она бережно хранила как память о безвременно усопшем муже.
Он умолк, исподлобья глядя на меня, – похоже, ждал вопросов, приглашал к разговору. Ну что же, побеседуем.
– Где Тина Павловна? – спрашиваю, непроизвольно морщась от боли – видимо, моя челюсть требует серьезной починки; хотя сомнительно, судя по нынешним обстоятельствам, что мне представится когдалибо такая возможность.
– Жива-здорова, – натянуто улыбнулся мой собеседник. – Что с нею станется? К Тине Павловне мы особых претензий не имеем. Она просто заблуждалась.
– А ко мне?
– К вам? – Взгляд худощавого суровеет. – Кое-какие есть…
– Например?
– Ну, во-первых, мы вам советовали не копать так глубоко в деле Лукашова. Вы не послушались. И это очень прискорбно.
– Почему?
– Как вам сказать… Вы здорово подвели некоторых товарищей. К примеру, некий Лузанчик, с кем вы беседовали о наших проблемах, от расстройства принял несколько большую, чем требовалось, дозу морфия и… Надеюсь, понятно… А ему бы еще жить и жить…
Значит, они кончили и Лузанчика…
– Кого я еще… подвел?
– Узнаете в свое время.
– Это когда архангелы загудят в свои трубы?
– Думаете?.. – Худощавый снисходительно ухмыльнулся. – Ну что вы… Зачем нам это? У вас своя парафия, у нас своя. Мы антиподы, но, увы, существовать друг без друга просто не можем. Не вы, так другой, третий… Зачем нам ссориться? Каждый занимается своим делом всего лишь…
А ведь он позер… Вещает, словно с амвона… Странно, почему я вовсе не ощущаю страха? Неужели они выпустят меня живым? Сомневаюсь…
– Вы нам уже не опасны, Ведерников, – тем временем, после небольшой паузы, продолжал худощавый. – И все же мне не хочется конфронтации. Поэтому я предлагаю соглашение: вы изымаете из дела Лукашова записочку, написанную Тиной Павловной за день до смерти мужа, а мы вам выдадим его убийцу. Думаю – нет, уверен! – что вы сразу же получите повышение по службе и награду. Игра стоит свеч.
В.А.! Это он. Как же мне это сразу не пришло в голову?!
Худощавый, видимо, прочел в моих глазах, что я понял, с кем имею дело, и с высокомерным видом кивнул, клюнул своим хищным носом-клювом.
– Нет! – ответил я твердо, насколько мог. – Я в вас не обманулся…
В.А. посмотрел на часы и встал.
– Уже ночь, поздно, а у меня есть еще кое-какие безотлагательные дела. Привяжите его, да покрепче, – приказал он своим подручным, недобро зыркнув на меня ледяным взглядом.
Приказ В.А. они исполнили быстро и на совесть: через одну-две минуты я был в буквальном смысле распят на арабском кресле. Сильная боль в грубо вывернутых назад руках вдруг всколыхнула мою ненависть к этим подонкам.
– Подлец… – не сдержался я и выругался крепко, с яростью и вызовом глядя прямо в глаза В.А., стоявшему напротив. – Все равно тебя достанут. Не я, так другие.
– Весьма возможно, – иронично покривился В.А. – Правда, это очень непросто, смею уверить вас. А по поводу записки Тины Павловны… Мы обойдемся и без вашей помощи. К утру записка будет лежать в моем кармане. – Лозовой?.. – вырвалось у меня непроизвольно.
И тут же я едва не до крови прикусил губу: что ты болтаешь, олух царя небесного?!
В.А. вздрогнул. От его невозмутимости не осталось и следа: лицо пошло красными пятнами, в глазах полыхнула жестокость.
– Та-ак… – протянул он. – И это раскопал… Тем хуже для тебя – чересчур много знаешь…
В.А. задумался.
– Феклуха! – наконец прокаркал он вдруг охрипшим голосом и, показав на дверь одной из спален, резко щелкнул пальцами.
– Гы… – придурковато осклабился Феклуха и в нерешительности затоптался на месте.
Но, натолкнувшись на тяжелый взгляд В.А., отшатнулся в испуге и как-то боком, заворожено глядя ему в глаза, потопал в спальню.
– Заткни менту пасть, – скомандовал В.А. второму бандиту.
Когда тот засовывал мне в рот кляп, я едва не потерял сознание от боли в сломанной челюсти.
– Ты сам выбрал свой путь. – В.А. склонился надо мной. – Я чуть было не совершил ошибку. Я думал, что ты все-таки внемлешь голосу рассудка и оставишь это дело. А возможно, и согласишься работать на нас. Увы, увы… – Голос его стал неприятным, скрипучим. – Я обязан принять меры предосторожности, несмотря на то, что ты вызываешь во мне симпатию…
За дверью спальни, где находился Феклуха, послышался какой-то шум, затем сдавленный крик или стон. В.А. недовольно поморщился. Дверь отворилась, и в гостиную зашел Феклуха, облизывая окровавленный палец.
– Курва… – заматерился он. – Грызанула, мать ее… Все, шеф, кранты. Преставилась. Аппетитный был бабец, гы-гы…
– Помолчи! – резко оборвал его В.А. – Принеси канистру с бензином. Она в багажнике машины, – повернулся он ко второму своему подручному – тот стоял с безучастным видом, прислонившись к стене, и поигрывал уже знакомым мне автоматом "узи".
– Бу сделано… – буркнул тот и, не торопясь, вразвалку, пошел к выходу.
– А ты тащи сюда газеты, журналы, книги… любые бумаги… все, что найдешь, – обратился В.А. к Феклухе. – Да поживей! Мы сейчас обольем комнаты бензином, – снова нагнулся он надо мной, – подожжем, и все превратится в пепел. И ты тоже. А уже сегодня утром у меня будет не только эта вшивая записка, но и все остальные бумаги по делу Лукашова. Вот так.
Он смотрел на меня со злобным торжеством, упиваясь моей беспомощностью.
Нет, шалишь, сволочь мафиозная! Тебе не удастся взять меня на испуг, унизить перед смертью!
Превозмогая дикую боль в сломанной челюсти, я сделал веселые глаза и попытался улыбнуться, насколько это было возможно с кляпом во рту. Господи, прошу тебя об одном – пусть он догадается, пусть знает, что я смеюсь над ним!
Киллер
Эта ночь выпила всю мою душу без остатка. Видения, вместе с взвихренной теменью залетавшие в открытое окно салона "Жигулей", сводили меня с ума. Мое проклятое прошлое протянуло свои тонкие детские ручонки с железными пальцами и время от времени до физической боли сжимало мне горло.
Я снова и снова вспоминал, как одноклассники собирали поношенную одежонку, а классная по прозвищу Штучка-Дрючка в торжественной обстановке, со слезой на глазах, вручала ее мне, при этом проникновенно болтая о "счастливом, обеспеченном детстве". Эти обноски я никогда не надевал, отдавал матери, а она тут же меняла их на самогон.
Я вспоминал, как в одиннадцать лет сбежал от нее и попросился в детский дом. Я назвался чужим именем, но меня никто и не искал…
Вспоминал кухню детского дома, грязную, неухоженную, провонявшую протухшим мясом и кислыми щами, куда я пробирался тайком, чтобы погрызть предназначенные для собак кости, кухню, отменно кормившую директора, воспитателей, кухонных работников и их семьи, но только не детдомовцев, вечно голодных, забитых… и жестоких.
Через два с половиной года я ушел оттуда, вернулся в свою коммуналку, после того как порезал крохотным перочинным ножиком двух старшеклассников, пытавшихся меня изнасиловать в туалете…
Я совершенно перестал ощущать течение времени и, когда подъехал к дому, где жила вдова Лукашова, с удивлением отметил, что улица была совершенно пустынна; похоже, уже наступили предутренние часы. Я действительно пожалел эту женщину, без вины виноватую, мало что соображавшую в плутнях своего мужа.
Я не хотел ее убивать. Едва я начинал размышлять, как мне лучше спроворить это дельце, чтобы выполнить приказ шефа – будь он проклят, упырь! – как перед моими глазами вставало лицо Ольгушки…
Нет, я не мог!
"Волгу" шефа я заметил совершенно случайно, когда разворачивался, чтобы припарковаться неподалеку от дома, за деревьями скверика. Она стояла за углом, едва не впритирку к стене. Там была самая густая тень.
Я бросил взгляд на окна квартиры Лукашовой. Они были плотно зашторены, но сквозь узкие щелки коегде пробивался неяркий свет.
Значит, шеф все еще там…
Он выскользнул из черноты подъезда как привидение. Я едва успел спрятаться за мусорный ящик метрах в шести-семи от "Волги".
Я его узнал сразу, хотя он горбился и жался поближе к стене, – это был один из боевиков шефа; он выполнял лишь особо секретные поручения моего "благодетеля". Никто не знал его имени и кличку. Про себя я прозвал его Брюнетом; он был черноволос, смугл и смахивал на грека. Брюнет всегда был вооружен до зубов.
Он едва не бегом свернул за угол, направляясь к машине шефа. Вскоре я услышал, как он открыл багажник.
Момент был удобный, и мне никак нельзя было его упустить: выпрямившись, я в несколько прыжков очутился возле "Волги". Брюнет, засунув голову в багажник, ковырялся там, судя по звуку, перекладывая с места на место какие-то железки.
Я не колебался ни секунды: резкий удар локтем по позвоночнику и, когда он со стоном обмяк, я сильным рывком запрокинул его голову назад. Раздался хруст, слабый вскрик и сипение…
Я отпустил уже бесчувственное тело, которое бесформенным тюфяком сползло на землю, и решительно, не таясь направился к подъезду.
Я вовсе не удивился, что дверь квартиры Лукашовой была не заперта. Горячечное возбуждение охватило меня, но руки, когда я достал наган, не дрожали.
Все, шеф, пора ставить точку.
ОЛЬГА, ОЛЬГУШКА, ГДЕ ТЫ? КАК ТЫ ТАМ? УВИЖУ ЛИ Я КОГДА-ЛИБО ТЕБЯ?
Я взвел курок и рывком открыл входную дверь…
Киллер
Наверное, запах параши меня будет преследовать и в тех местах, куда скоро отправлюсь уже не под конвоем, а в сопровождении прислужников ада…
Все. Точка. Финиш. К нему я пришел по своей воле, а значит, и говорить больше не о чем. Моя жизнь в обмен на жизни тех, кого я убил. Справедливо. Ни к кому претензий у меня нет, ни на кого не в обиде, в особенности на судьбу, которая петляла, петляла да и привела к финалу, предначертанному мне еще в материнской утробе.
Пожалуй, я судьбе даже где-то благодарен – за то, что она нечаянно свернула на нехоженые тропы, а не повела прямо к уготованной с детства ямине, куда меня, алкоголика или наркомана (иное мне, думаю, и не светило), бросили бы, как бездомного пса, для приличия завернув в рваную дерюжку, выделенную от щедрот нашего заботливого государства.
Этот запах… Почему-то я от него схожу с ума.
Моя камера в коридоре смертников просторная, я в ней пока один, параша стоит далеко, возле двери, закрытая плотно подогнанной крышкой. И тем не менее вызывающие рвоту миазмы вползают, как черви, в носоглотку, отравляя кровь, и в мозгах временами творится нечто невообразимое, совершенно неподвластное здравому рассудку.
Когда становится и вовсе невмоготу и кажется, что голова от клокочущей под черепной коробкой дряни вот-вот лопнет, я бросаюсь на постель, накрываюсь одеялом и почти беззвучно вою в подушку.
А вообще я считаюсь тихим и потому пользуюсь у надзирателей некоторым снисхождением. Чего не скажешь об остальных обитателях этого чистилища перед входом в преисподнюю.
Стены тюрьмы, построенной в начале века, достаточно толсты, но и сквозь них ко мне доносятся безумные вопли и стенания приговоренных к высшей мере. На меня эти крики не действуют, они мне безразличны, даже временами вызывают нервный смех.
Странно, однако, но факт: убийцы, для кого вид крови не менее привычен, чем стакан красного вина, которым отобрать чужую жизнь – раз плюнуть, до безумия боятся потерять свою, никчемную и никому не нужную.
Впрочем, я их понимаю – когда нажимаешь на спуск и пуля рвет живую плоть, меньше всего думаешь о том, что кому-то сейчас так больно, будто в тело воткнули раскаленный прут, и что когда-нибудь и тебя настигнет такая же всепоглощающая боль, ибо ничто в этом мире не остается безнаказанным. А в нашей, с позволения сказать, "профессии" подобный конец – дело само собой разумеющееся.
Рано или поздно и до тебя доберутся: то ли те, кому положено по службе, то ли твои заказчики, чтобы спрятать концы в воду, – лишние знания очень обременяют человека…
Взял меня Ведерников, мент, которого я, по доброте душевной, что называется, достал с того света, прикончив перед этим Феклуху и своего шефа – будь он трижды проклят! Конечно, я не ожидал от опера такой прыти, когда освободил от веревок – он даже на ногах не мог стоять после "разговора" с Феклухой.
В другое время и при других обстоятельствах не видать бы ему меня, как своих ушей, но когда я нашел задушенную Тину Павловну, то впал в состояние, близкое к трансу: ее-то за что?!
А вообще я на Ведерникова зла не держу – он просто выполнял свой долг. И, конечно, прав – трижды прав! – не место мне среди людей.
Душа моя выгорела дотла, все, что еще оставалось у меня светлого, я сам смешал с грязью, нет ни забот, ни привязанностей; ни настоящего, ни будущего – зачем мне такая жизнь? Чтобы просто болтаться как дерьмо в проруби, между двумя берегами, на которых меня никто не ждет, где меня ненавидят и боятся?
Короче, как бы там ни было, но под своей жизнью я подвел черту. Жизнь просочилась сквозь пальцы, как сухой песок, и в мои пустые ладони уже вливается мрак вечного небытия. Еще несколько дней – и я вернусь туда, откуда пришел в этот мир.
Не думаю, что там райские кущи, да мне это и безразлично. Потому что я давно уже мертв, а эта камера всего лишь комфортабельная могила.
И снова запах… Голова… Как болит голова… Нет, нет… Не-ет!!!
Волкодав
– Капитан, пора…
Кто-то мягко, но настойчиво теребит меня за плечо, и сладкий предутренний сон негодующе отбрыкивается, пытаясь опять увлечь меня в свои наполненные негой чертоги.
– Пора…
Ну прилепился как банный лист! Я с трудом открываю глаза и вижу совершенно бандитскую физиономию с рваным осколочным шрамом на правой щеке.
Это старый диверсант, прапорщик Лесняк по прозвищу Кобра. Мне пришлось вместе с ним пропахать по-пластунски пол-Афгана.
– Пошел к черту, Кобра… – лениво отвечаю я и натягиваю на голову грубошерстное солдатское одеяло.
– Капитан, время… – бухтит над ухом Лесняк и ласково тычет мне под ребра своим огромным кулачищем. – Операция начинается через два часа. Жошка уже весь на дерьмо изошел, вас требует.
– Вот сука… – рывком сбрасываю одеяло и с неожиданно проснувшейся злостью начинаю надевать свою амуницию. – Кому не спится в ночь глухую…
Жошкой кличут подполковника Ветлугина, начальника разведки 36-й десантной дивизии. Кто приклеил ему эту кличку неизвестно, но, думаю, вовсе не из-за имени-отчества – Георгий Лукич, – а по причине полнейшего внутреннего сходства с некой частью человеческого тела, название которой весьма созвучно имени Жора.
Афгана он и не нюхал, и когда мы кровью харкали, наглотавшись по самое некуда въедливой пыли Кандагара, Жошка себе чины зарабатывал в московских штабах да академии заканчивал, чтобы в конце военной карьеры полюбоваться на генеральские лампасы на собственных штанах. Уж не знаю, что там у него не связалось, но в столице его не оставили, а подкинули нам – так сказать, "для усиления"…
Итак, остались шаровары… прыжковые ботинки на толстой подошве… диверсионный нож-стропорез – на правое голенище, четыре запасных лезвия к нему – на левое… куртка… Лады. Почти готов.
Лесняк суетится: помогает застегивать ремни ботинок, проверяет мой РД – ранец десантника: все ли там в ажуре. Радуется втихомолку, сукин сын, сегодня он в запасе, а мне придется со сверхмалой высоты прыгать, мать ее…
– Прикинем? – Кобра заискивающе щурит и без того узкие монгольские глазки и многозначительно подбрасывает на ладони личную флягу с водой.
– Не положено, – отвечаю с напускной строгостью и демонстративно отворачиваюсь, чтобы не видеть, как он украдкой запихивает ее в мой РД.
У диверсанта, на какое бы задание он ни шел, должна быть только одна фляга с водой. Но здесь не Сибирь, где ручьи на каждом шагу, а пустыня – голый песок и кое-где камни, будто оплавленные напалмом.
Ах, как мне иногда хочется потаскать за собой по этой Богом забытой среди оазисов раскаленной жаровне того штабного умника, который установил эту норму…
Над пустыней звездная прозрачная ночь. Мертвая тишина. Я иду своей фирменной кошачьей походкой по еще теплым песчаным гребешкам, стараясь держаться поближе к бронетехнике, где тень погуще. Это совершенно бессознательная проверка моих орлов из боевого охранения, впитавшаяся в плоть и кровь еще со времен Афгана, стала просто манией.
– Пароль…
Хрипловатый тихий голос, казалось, родила сама ночь. Такое впечатление, что это просто продолжение какой-то неоконченной мысли.
Но острое, как бритва, лезвие десантного ножа у горла вмиг разрушает мимолетную иллюзию.
– Днепр… – выдыхаю осторожно, стараясь не делать лишних движений, – чревато. – Отзыв, – требую согласно Уставу и неожиданно нервно и несколько глуповато хихикаю: в боевой обстановке, забудь я пароль (а такое случалось по заморочке), отзыв пришлось бы слушать с того света.
– Ладога… Это вы, товарищ капитан? – с фальшивым удивлением вопрошает голос, и передо мной вырастает рослый детина с простодушным русским лицом в веснушках, подсвеченным снизу включенным фонариком.
– Собачий сын! – рычу для понта. – Устав караульной службы забыл?
– Так ведь пока я провякаю "Стой, кто идет?", мне дырку в башке просверлят, – пытаясь принять виноватый вид, оправдывается здоровяк.
А сам лучится от удовольствия: как же, самого Волкодава прищучил, как зеленого.
Это Ваня Кондра, диверсантская кличка Маманя, старший сержант-контрактник. Он уходил из Афгана одним из последних, прикрывая тылы. Аллах только ведает, как пристало к нему это ласковое прозвище.
Я не раз видел Маманю в рукопашном бою, и трудно было не посочувствовать его противникам – он беспощаден, как робот-убийца, и силен, словно десятиметровый питон.
Что касается моего прозвища – Волкодав, то оно говорит прежде всего о начитанности моих бывших подчиненных, большинство из которых до сих пор числится в списке пропавших без вести на всеми оплеванной, бесславной афганской войне.
Этот псевдоним мои ребята "срисовали" из книги известного писателя, в которой рассказывается о работе СМЕРШа по обезвреживанию гитлеровских диверсантов.
Чем-то подобным приходилось заниматься в Афгане и мне. И, смею думать, небезуспешно: заработать такую почетную кличку в разведке тяжелее, чем орден.
В штабе оживление. Судя по двум новеньким вездеходам, к нам пожаловало высокое начальство.
Матерюсь про себя – не было печали… Эти толстые боровы в папахах и с расплющенными задницами уже забодали нас своей простотой и пионерским задором. Для них поездка в разведбат сродни походу в варьете – и там, и у нас есть на кого полюбоваться и есть о чем помечтать, пуская старческую слюну.