Жошка суетится, словно вша на кончике иголки. Невысокого по сравнению с остальными разведбатовцами росточка, с грушевидной головой, увенчанной шелушащейся лысиной на макушке, он напоминает отощавшего хорька, пробравшегося в курятник.
Завидев меня, Жошка на бегу останавливается, но по инерции проскакивает мимо. Сделав вид, что в полумраке его не замечаю, пытаюсь забиться в дальний угол. Но не тут-то было.
– Капитан Левада! – окликает он меня своим скрипучим резким голосом.
Я невольно вздрагиваю – черт бы ее побрал, эту воинскую привычку к чинопочитанию! Такое впечатление, что меня сейчас зацепили серпом по самому главному мужскому месту.
– Вы должны были прибыть еще десять минут назад, – начинает отчитывать меня Жошка. – Или вам особое приглашение требуется?
– Виноват… – бормочу в ответ без должного рвения и присоединяюсь к группе коллег, офицеров разведывательно-диверсионных подразделений дивизии.
Жошка морщится, будто проглотил в этот миг по меньшей мере очищенный лимон без сахара, и, судя по всему, намеревается продолжить выволочку; но тут, к моей радости, его окликает незнакомый мне офицер, который сидит под мощной электролампочкой в кресле самого (!) Бати, командира 173-го отдельного разведывательного батальона спецназа подполковника Светличного.
Начальник разведки семенит к чужаку и что-то подобострастно нашептывает ему на ухо – отвечает на вопрос, тоже заданный вполголоса.
Незнакомый офицер, брезгливо отодвигаясь от нависшего над ним Жошки, снисходительно кривит тонкие упрямые губы. Он уже не молод, но сухощав и подтянут, что выдает в нем человека нашей воинской профессии.
Мой и его взгляды сталкиваются всего лишь на мгновение, и я чувствую, как по спине заструился холодный озноб: такое впечатление, что я посмотрел в глаза выползшей на охоту гюрзы.
Они темны, словно Вальпургиева ночь, и страшны своей гипнотической беспощадной силой. Похоже, мужик крутой. Наш человек. Зверь.
– Волкодав, что сие значит? – шепотом спрашивает меня старый дружбан, тоже бывший так называемый воин-интернационалист (до чего ненавижу это слово!), капитан Телушкин.
– Ты о чем?
– Не знаешь? Ну, браток, ты, по-моему, еще не проснулся. В бой идут одни старики. Офицеры. Усек?
– Не хило… – бормочу в ответ.
И начинаю усиленно ворочать мозгами. Увы, в голове уникальная пустота – ни шороха, ни звука.
Действительно, сегодня все происходит не так, как обычно. Нет привычной суеты, судя по всему, сном праведников спят командиры диверсионных групп – прапорщики и сержанты. В штабе и впрямь одни офицеры во главе с Батей. И чужаки, все в немалых чинах – молчаливые и загадочные, как сфинксы.
Отчаявшись придумать более-менее логическое объяснение происходящему, я взглядом вопрошаю Светличного: чегой это учудил наш "великий стратег"? – и незаметно для окружающих киваю в сторону Жошки.
Батя на миг прикрывает веки – мол, Ветлугин тут ни при чем – и поднимает глаза вверх. Вот теперь мне понятно – будем работать по заданию штаба армии. Давно не приходилось.
Но почему одни офицеры? На моей памяти такого не случалось…
Задачу ставит Батя. Богатырского телосложения, добродушный и тихий в приятельском общении, в бою он свиреп и неукротим, аки рыкающий тигр.
Однажды мы вместе с двумя солдатами почти сутки удерживали одну высотку возле Кундуза, и когда наконец приплелся вертолет с подмогой, Батя, вместо того чтобы зализывать рану, пошел во главе подкрепления в атаку и дрался дотемна, пока мы не выковыряли из пещеры последнего душмана.
Смотрю на карту маршрута, прикидываю расстояние, которое придется отмахать на своих двоих – моб твою ять! Сучий потрох – опять экзамен на выносливость! Будто и нет за моими плечами Афгана, где служба в разведбате спецназа – сплошное выживание на пределе человеческих возможностей.
Ловлю на себе взгляд Телушкина. В его глазах уныние и неземная печаль; он тоже парень сообразительный, понял сразу, что к чему. Подмигиваю ему с сочувствием – держись, браток, уж такая у нас с тобой везуха.
Мне его искренне жаль – с завтрашнего (пардон, уже с сегодняшнего!) дня он в отпуске, приказ подписан и получены подъемные, осталось всего ничего – отвальная с непременной рюмашкой, – но поди ж ты… И теперь, вместо прохладного и чистого воздуха родной Брянщины, ему придется дышать мелкой и въедливой, как толченое стекло, пылью пустыни.
А ведь дома его ждет хорошая девчонка, можно сказать – невеста, и ему хотелось предстать перед ней в полном ажуре… Увы, после таких заданий десантник-разведчик похож на запаршивевшего бездомного пса, на которого может положить глаз разве что живодер. Это в лучшем случае…
Мы получаем снаряжение, на этот раз облегченный комплект: "АКС-74У" – автомат с откидывающимся прикладом – и спецпистолет с глушителем.
Оружейным складом заведует прапорщик Онопко, черноусый хохол с мягким воркующим баском. Он немного хромает – память об Афгане. Бывший диверсант немного располнел, округлился, но в его быстрых и уверенных движениях по-прежнему чувствуется недюжинная сила.
– Удачи вам, товарищ капитан, – проникновенно мурлычет Онопко, пожимая мне руку.
– Спасибо, браток, – сердечно улыбаюсь в ответ.
Онопко достаточно хорошо знает, что мне предстоит, и по своей доброй и отзывчивой натуре удачи желает совершенно искренне. От его убаюкивающего голоса на душе становится как-то теплей, и я уже совершенно бодро вышагиваю на специальную площадку, где меня ждет парашют, уложенный мною еще с вечера.
Быстро сереющее на востоке небо потушило потерявшие алмазный блеск звезды и высветило черную изломанную линию горизонта – там высился мрачный голый хребет. Ранний рассвет посеял на металл боевых машин мелкую росу, от чего их желтовато-зеленые бока поседели. На аэродроме, невидимом из-за барханов, взревели моторы транспортного самолета.
Пора…
Киллер
Этот день мне запомнился во всех подробностях. Нельзя сказать, что он чем-то отличался в той череде нескончаемо-тягучих временных отрезков, отсчитываемых зарешеченным окном – свет, мрак, свет, мрак… – но уже с обеда я вдруг почувствовал нечто необычное, какой-то спазм в грудной клетке, от чего сердце совершенно беспричинно зачастило, будто пытаясь вырваться наружу.
Все мои чувства неожиданно обострились, голова стала ясной, и до боли знакомый холодок загулял по жилам, остужая вскипающую от волнения кровь. Так было всегда, когда я выходил на свою очередную "охоту"…
Они пришли под вечер, две незнакомых мне попки из спецкоманды, или, как здесь их называли, "веселые ребята", каждый из которых был шире меня в два раза.
– К стене! Руки за спину, – скомандовал старший, с багровым отечным лицом.
От него разило сивухой, и пока он возился с замками наручников, меня едва не стошнило.
Второй, с перебитым носом – похоже, бывший боксер, – стоял молча, с отрешенным видом. Но эта кажущаяся безучастность могла в любой миг взорваться серией отработанных до автоматизма ударов, случись мне заартачиться или, что еще хуже, оказать сопротивление, – в его маленьких глазках светилась неумолимая жестокость и садистское предвкушение возможного "развлечения".
На моей памяти в нашей каталажке уже были такие эксцессы. Трудно рассчитывать на полную безмятежность человека, приговоренного к смерти. И еще более невозможно представить добросердечного тюремного надзирателя.
– Что, кончать поведете? – не удержался я от глупого вопроса.
– Куда надо, туда и поведем, – буркнул старший и подтолкнул меня к выходу. – Как по мне, так всех вас давно пора в расход пустить, чтобы зря казенные харчи не переводили. Чего там в верхах волынят, законники хреновы? – продолжал брюзжать он, пока мы топали по длинному мрачному коридору.
– Чтобы мы без работы не остались, гы… – наконец подал голос и бывший боксер.
– Тебе все смешочки, – огрызнулся в ответ старший. – Будто забыл, что людей не хватает и нам приходится по две смены вкалывать. Все камеры забиты по самое некуда. Уже не помню, когда с бабой в кино последний раз ходил. Пашем на износ.
Несмотря на серьезность момента, после его последних слов я едва не рассмеялся. Да уж, пахари…
Комната, в которую меня втолкнули без лишних церемоний, напоминала могильный склеп: сводчатый потолок, глубокие ниши в небрежно побеленных стенах, узкое стрельчатое окно забрано чугунной решеткой с завитушками. У окна стоял древний стол на массивных тумбах и два стула с вычурными спинками. За столом, небрежно поигрывая авторучкой с золотым пером, сидел холеный толстяк с черными маслянистыми глазами навыкате.
– А, вот, наконец, и вы, любезнейший, – фальшиво обрадовался он и показал пухлой ладонью на свободный стул. – Присаживайтесь.
Стараясь справиться с волнением, я неторопливо прошествовал к столу и уселся напротив толстяка.
– Курите? – Он пододвинул ко мне начатую пачку "Мальборо". – Нет? Бережете, значит, здоровье…
В его голосе прозвучала ирония.
– А я вот никак не брошу, сколько ни пытался – все напрасно.
– Что вам от меня нужно? – грубо спросил я, почувствовав, что начинаю закипать.
– Когда я шел сюда, то надеялся, что именно вам от меня кое-что нужно, – с ноткой барственного превосходства ответил толстяк. – Я адвокат…
Он назвал очень известную фамилию.
Если честно признаться, я опешил. Мне приходилось слышать по "тюремному радио" совершенно фантастические истории (которые на поверку оказывались чистой правдой) о судебных процессах, где этот человек выступал защитником. Почти все его клиенты или выходили на свободу, или получали мизерные сроки, вовсе не соответствующие тяжести содеянного преступления.
Но оплатить услуги этого адвоката мог лишь человек очень и очень состоятельный. Тогда почему он здесь? Какое ему дело до безвестного киллера, не имеющего ни валютных счетов за границей, ни заначенных сокровищ, к тому же приговоренного к высшей мере?
Чувствуя какой-то подвох, я насторожился.
– Извините, но, по-моему, вы ошиблись адресом. – Мой язык почему-то задеревенел, и слова рождались трескучие и шероховатые. – Мой карман пуст, и кроме того, в ваших услугах я уже не нуждаюсь.
– Знаю, знаю… – охотно согласился адвокат. – Вы отказались от защитника, и на суде делали все, чтобы побыстрее отправиться в мир иной.
– Пусть так. Но вам-то какое дело до моей судьбы?
– Мне? – Он выдавил из себя жирный смешок. – Ну, скажем, чисто профессиональный интерес. Как вы, наверное, слышали, я большой любитель неординарных случаев в судебной и адвокатской практике.
– Вы хотите, чтобы я перед вами исповедался?
– Полноте, полноте, Карасев. Мой интерес гораздо прозаичней. И ни в коей мере не затрагивает высоких материй. Насколько мне известно, вы не подавали прошения о помиловании…
– И не собираюсь, – довольно бесцеремонно перебил я его плавную адвокатскую речь. – А потому говорить нам больше не о чем.
– Ошибаетесь, любезнейший. Очень даже есть о чем. Надеюсь, вы ни в коей мере не допускаете, что я пришел в это мерзкое узилище, – он с отвращением окинул взглядом мрачные стены, – для приятного времяпровождения и для душещипательных бесед с вами. Отнюдь. Сюда меня привел мой долг.
– В наше время и бескорыстный адвокат… Это ново.
– Ну почему же бескорыстный? – Он криво ухмыльнулся. – Мое время чересчур ценно, чтобы я его тратил попусту. У вас нет денег? Когда-нибудь появятся.
– Сомневаюсь. А должником быть не желаю. С того света еще никто не возвращался. И уж тем более – чтобы отдать долги.
– Напрасно. – Адвокат привычным движением ослабил петлю галстука, чересчур туго стягивающую его короткую толстую шею. – Напрасно, любезнейший, вы так считаете. Туда, – он указал на пол, – всегда успеется. К тому же у вас имеется стопроцентная возможность избежать этой участи.
– Не понимаю…
– А что здесь сложного? – Он пренебрежительно повел плечами.
– В каждой профессии есть свои тайны, а в нашей – тем более. У вас на руках все козыри, чтобы Верховный суд отменил такой жестокий приговор. А уж потом вытащить вас из-за решетки – дело плевое. Пусть не сразу, а через год-два, но это не суть важно. Главное – вы будете живы-здоровы.
– Какие козыри? – глухо спросил я, стараясь задавить пробившийся в душе живчик надежды, на которую я просто не имел права.
– Я хорошо знаком с материалами по вашему делу. Так вот, любезнейший, вы отправили к праотцам людишек, по которым давно веревка плакала. Да, да, я не возражаю – они тоже имели право на жизнь, как и все остальные законопослушные граждане. Но это уж моя проблема, как преподнести суду сей факт. И главное – вы ведь помогли сотруднику управления внутренних дел, который, прямо скажем, одной ногой был в ином измерении. Между прочим – сотруднику при исполнении…
– Я не хочу.
– Простите – не понял…
– Извините, но ваши услуги мне не нужны, – уже гораздо тверже сказал я, поднимаясь. – Вызовите конвой. – Послушайте, это по меньшей мере глупо…
Адвокат был ошарашен.
– Я так решил и менять что-либо не собираюсь. Вы сейчас беседовали с мертвецом.
– Черт меня дери! – В голосе адвоката прозвучало отчаяние. – Это ни в какие ворота не лезет! Вы просто сумасшедший.
– Пусть так. Вам меня не понять. Мои счеты с жизнью закончены. Меня никто и нигде не ждет, плакальщики на моих похоронах не предвидятся, тем более что меня зароют, как бездомного пса, – так в чем вопрос?
– Да в том, любезнейший, что я должен – нет, просто обязан! – вытащить вас отсюда. Иначе… я не представляю, что со мной будет!
От его вальяжности не осталось и следа; передо мной стоял жалкий, испуганный человек в мешковатом костюме, воротник которого был густо усыпан перхотью.
– Вам уже заплатили? – в упор спросил я адвоката.
– Разве непонятно? – огрызнулся он, торопливо вытирая вспотевший лоб носовым платком.
– И много?
– Достаточно. Мне теперь отступать некуда.
– Верните деньги.
– Рад бы… Еще и своих добавить готов. Увы, поезд ушел.
– Кто?
– Какая разница?
– И все же.
– Этого человека вы не знаете.
– Зачем?
– Выйдете на свободу, сами у него спросите, – с проснувшейся надеждой жалобно посмотрел на меня адвокат. – Передайте этому "благодетелю" от меня привет.
И я решительно направился к двери.
– Постойте! Ну что вам стоит написать прошение?! А, что я говорю! Здесь все готово, только подпишите. Умоляю вас… Господи, это уже ни на что не похоже! – во весь голос возопил толстяк. – Адвокат упрашивает клиента покинуть камеру смертников. Бр-р-р… Все смешалось в доме… каком доме, болван! Все, мне крышка…
– А все-таки я вам советую деньги вернуть, – бросил я через плечо и пнул ногой обитую жестью дверь.
– Вашими бы устами… Сумасшедший, право слово…
В камере меня ждал сюрприз: на одной из пустующих коек сидел бритый наголо человек с глазами без зрачков. И только когда он посмотрел на меня, я понял, что ошибся, – круглые неподвижные зенки моего сокамерника были черны и глубоки, как разверстая могила.
Волкодав
Это сволочное солнце достало меня до печенок. Уж сколько раз я материл беспощадный огненный диск, пока волочился через бесконечные барханы, и не сосчитать.
Когда мне надоедало облаивать мерзкое светило, я начинал молить всех богов, которых только знал, чтобы они закрыли его хоть какой-нибудь дрянной тучкой. Пусть не надолго, на час или два, а еще лучше с дождичком, да попрохладней.
Увы, все мои молитвы и стенания пропадали втуне. А солнце, будто понимая мое скверное отношение к своей сиятельной персоне, с еще большим ожесточением обрушивалось на мое иссушенное зноем тело, отбирая последнюю влагу и превращая кровь в сгущенку, которая уже не струилась, а ползла по жилам.
Временами я закрывал глаза, чтобы не видеть выгоревшую желтизну под ногами и над головой (только вверху с голубой примесью), и шагал, как безмозглый и незрячий манекен, совершенно не опасаясь оступиться и упасть – куда ни кинь взгляд, меня окружал шуршащий мягкий песок.
Ах, как мне хотелось упасть! Но только не в жаркие объятия бархана, а в белый-белый, холодныйхолодный сугроб, да нагишом, да чтобы с головой зарыться в восхитительный снежный пух, и глотать его, горстями запихивая за обе щеки, пока зубы не начнут выбивать барабанную дробь, а тело не станет удивительно легким, невесомым, полным искрометной энергии, готовой прорвать артерии, переполненные бурлящими потоками.
Глаза мои были закрыты, но уши работали, как локаторы. Я уже подошел к той зоне, где меня должны искать спецназовцы другой дивизии.
У них задание четкое и недвусмысленное – не дать мне добраться до контрольного пункта, который находился в укромном местечке на горном перевале.
Пока я плелся по пустыне, горы постепенно выросли из неширокой, отороченной зубчиками пиков ленты в голубовато-синюю стену с башнями, прячущимися в облаках. Они уже заполнили весь горизонт, и чудилось, до них рукой подать, но я знал – мне еще топать и топать.
А силы были на исходе…
Свой НЗ – неприкосновенный запас – я прикончил вчера вечером, и все же временами мне казалось, что не ел я по меньшей мере с неделю. Но про то, что кишки марш играют, – ладно, а вот вода… С нею у меня и впрямь напряженка.
Не раз и не два я с благодарностью вспоминал прапорщика Лесняка – его фляга помогла мне одолеть приличный отрезок маршрута гораздо быстрее расчетного времени. Благодаря ей я шел не только по ночам, но и днем.
Правда, такая дерзость могла мне выйти боком – коллеги из соседней десантной дивизии тоже не пальцем деланные и опыта в подобных играх в "кошки-мышки" им не занимать. Но я надеялся на некоторую рутинность, стандартность мышления, вообще присущую всем военным людям, скованным по рукам и ногам армейской библией – уставом, регламентирующим не только образ жизни и поведение, а и выправляющим мозговые извилины…
Какой-то посторонний звук бесцеремонно ворвался в мои размышления и мечтания и начал топтаться в голове, как слон в посудной лавке. Он еще только коснулся ушных перепонок, а я уже зарывался в песок, словно тушканчик. Отработанный до автоматизма годами тренировок инстинкт самосохранения и постоянная готовность нанести удар первым бросили меня на землю прежде, чем я сообразил, что случилось.
И только когда на поверхности осталось лишь полуприкрытое беретом лицо, я посмотрел в сторону назойливого жужжания, постепенно перерастающего в рокот.
Камуфлированный армейский вертолет летел на предельно низкой высоте. Когда его винты просвистели у меня над головой, я заметил в открытой кабине наблюдателя с биноклем. Значит, нас уже ищут. Похоже, у наших "противников" котелок тоже варит.
Конечно, у них нет особых иллюзий на тот предмет, что диверсанты 173-го разведбата будут вышагивать средь бела дня по пустыне, как на параде. Но и на самую хитрую дырку есть костыль с винтом, и при определенном опыте и некоторой доле везения можно засечь любую маскировку.